чились учитывать - безусловное  моральное  превосходство
русского, а теперь советского солдата.
     К двум часам дня обе стороны понесли очень тяжелые потери,  наверное,
самые тяжелые за все известные воздушные битвы современности. Только  если
учесть, что по сравнению с предыдущим вариантом истории советская  авиация
в первый день войны потеряла самолетов  в  три  раза  меньше,  а  немецкая
вчетверо больше, то реальный итог выглядел совсем иначе, нежели при  чисто
арифметическом подходе. Как под Курском в сорок третьем  году  был  сломан
хребет немецких танковых войск, так сегодня, 22 июня, может и не сломался,
но крепко затрещал хребет люфтваффе.
     Нельзя быть сильным везде, говаривал Наполеон,  а  может,  и  Мольтке
-старший. Сейчас Рычагов вполне сознательно решил  быть  сильным  в  одном
месте и ни разу не позволил своим комдивам выпустить самолеты меньше,  чем
полком, как и учил Марков. И плоды были налицо.
     К вечеру немцы почти не летали, даже на  поддержку  своих  штурмующих
границу и избиваемых с воздуха войск.
     А на ночь у него было и еще кое-что. Тоже из других времен. Собранные
по всем учебным полкам и аэроклубам две сотни "У-2" и "Р-5". Опять  же  по
совету Маркова. Пять групп по сорок машин для непрерывного воздействия  по
ближним тылам осколочными бомбами и просто ручными гранатами.
     Вот примерно с семнадцати часов 22 июня и начало проясняться то,  что
история все-таки перевела стрелку.


     ...Берестин провел  этот  день  так,  как  и  хотел,  как  полагалось
крупному  полководцу.  Без  лишних  нервов,  без  паники,  без  надрыва  и
суматошно-бессмысленных выездов в войска. Как это отличалось от того,  что
было на самом деле - когда  несчастный  Павлов  находил  тень  успокоения,
метаясь по тем корпусам и дивизиям, куда мог  прорваться,  и  окончательно
теряя управление остальными.
     Берестин сидел в своем  огромном  и  прохладном  кабинете  в  Минске.
Высокие готические окна, столетние липы за ними, зеленый полумрак и тишина
создавали атмосферу отстраненности от  шары,  дыма  и  крови,  что  царили
сейчас за пределами двухметровых  стен,  на  западе  самого  западного  из
округов.
     Он мог позволить  себе  быть  полководцем,  экспертом  и  аналитиком,
потому что работала связь, операторы  штаба  исправно  наносили  на  карты
обстановку, Минск не превращали в щебенку армады  "юнкерсов"  и  начальник
ВВС не застрелился от нестерпимого чувства вины и отчаяния, как сделал это
в иной реальности полковник Колец. И сам Берестин, командующий теперь  уже
не округом, а фронтом,  мог  руководить  войной  -  тяжелой,  конечно,  на
которой ежеминутно сгорали  сотни  жизней,  однако  -  нормальной  войной.
Правильной, если брать это слово в научном, а не нравственном смысле.
     Враг превосходил пока что в живой  силе  и  технике,  однако  не  мог
делать того, что готовился и хотел. Не было прорывов фронта  в  первые  же
часы, потому что не было линии фронта в том смысле, как  его  рассчитывали
видеть немцы. Одно дело, когда подвижные соединения уходят на  оперативный
простор, как хотят рубят незащищенные тылы, оставляя позади растрепанные и
неуправляемые массы людей,  и  совсем  другое,  если  танковые  клинья  на
главных направлениях обязательно натыкаются  на  хорошо  подготовленную  и
эшелонированную оборону, а прорывы,  если  и  происходят,  то  в  пустоту,
словно с разбегу в отпертую дверь, а  пока  встаешь  -  сзади  поленом  по
затылку.
     К исходу дня, судя по  картам,  немцам  нигде  не  удалось  захватить
стратегическую  инициативу,  в  отдельных  местах  они   продвинулись   на
пятнадцать-двадцать километров, но это и  предполагалось,  зато  в  других
точках фланги  атакующих  соединений  подвергались  непрерывным  ударам  и
потери вражеских вторых эшелонов были тяжелыми.
     Нигде наши войска не побежали и не были окружены,  от  самой  границы
немецкая  пехота  вынуждена  была  развернуть  боевые  порядки  в   полном
соответствии  со  своими  уставами,  то  и  дело  натыкаясь   на   плотный
заградительный огонь артиллерии, залегая и местами  даме  окапываясь.  Тем
самым все графики  выполнения  ближайших  и  последующих  задач  оказались
сорванными в самом начале.
     И если бы гитлеровский генштаб к вечеру  первого  дня  боев  посчитал
темпы продвижения и потери, соотнес их с расстоянием до Москвы или хотя бы
Смоленска, то, возможно, пришел бы к оптимальному решению  оттянуть,  пока
не  поздно,  армию  вторжения  назад,  за  линию  границы  и  выдать   все
случившееся за крупный пограничный конфликт. Как это  сделали  японцы  при
Халхин-Голе. Пожалуй, так было бы лучше для всех.
     Но такого вывода сделано не было. Напротив,  решено  было,  наращивая
усилия, все же прорвать фронт, в  надежде,  что  дальше  все  пойдет,  как
задумано.
     Берестин  даже  имел  время  и  возможность  пить  кофе,  в   полдень
прослушать по радио речь Сталина, в которой тот с совершенно  новиковскими
интонациями сообщил народу о фашистской агрессии, глубоко  проанализировал
предысторию и перспективы,  не  скрыл  допущенных  в  подготовке  к  войне
просчетов и ошибок, признал свою долю вины и призвал все народы Советского
Союза временно забыть обо всем, что было раньше, и мобилизовать  все  силы
на отпер врагу. Обратился в своей речи Новиков и  к  Русской  православной
церкви, и ко всем иным церквам, и к соотечественникам за  границей,  и  ко
всему свободолюбивому человечеству. Говорил он почти  два  часа.  Берестин
слушал, стоя у окна, иногда восхищенно  хмыкая  и  крутя  головой.  Андрей
превзошел самого себя, и впечатление от его речи, конечно, у  народа  было
огромное. Он мог судить об этом по лицам людей, слушавших речь из  уличных
громкоговорителей. Такого они не слышали никогда, но, наверное, именно это
и мечтали когда-нибудь услышать от родного и любимого.
     Закончил Андрей так, как и ожидал Берестин: "Наше дело  правое,  враг
будет разбит, победа будет за нами!"
     Первая сводка Совинформбюро, переданная после обеда,  почти  дословно
повторяла ту, что  прозвучала  и  в  прошлой  реальности.  Почти  на  всем
протяжении госграницы наши войска успешно дают  отпер  агрессору,  имеются
незначительные вклинения противника на советскую территорию, полевые части
Красной Армии выдвигаются навстречу врагу, чтобы разгромить и  уничтожить,
Единственным отличием  этой  сводки  от  той  была  степень  достоверности
информации. Там была сплошная ложь, здесь - чистая правда.
     От Жукова и Петрова Берестин узнал, что на их фронтах  положение  дел
тоже достаточно удовлетворительное.
     А в 22 часа поступило сообщение, что осуществилось и последнее важное
предприятие первого дня.
     Немцы грамотно спланировали первый удар  -  с  флангов  своей  группы
армий "Центр" охватом на Минск. Но на вершине белостокского выступа  войск
у них практически не было, да они там были и не нужны  по  любым  канонам.
Это вполне подтвердилось прошлый раз. Но сейчас у них все пошло не так,  и
пока наступление с флангов хоть как-то, но развивалось, в  мягкое,  как  у
развернувшегося  ежа,  подбрюшье   группы   армий   вонзился   клинок.   С
наступлением  темноты  через   восточно-польские   леса   рванула   вперед
конно-механизированная группа генерала Доватора: две кавдивизии усиленного
состава, три польских полка и дивизия легких танков "БТ-7",  самых  новых,
что были в округе.
     А от границы до Варшавы по мощеным дорогам всего сто километров.




             ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. КАК КОНЧАЮТСЯ ЗВЕЗДНЫЕ ВОЙНЫ


                                    1

     Воронцову не хотелось дожидаться рассвета в броневике. Там и удобнее,
чем снаружи, и дождь не достает, а все же  -  не  совсем  приятно.  Глухая
темнота вокруг, и все время кажется, что враг может  подобраться  по  лесу
вплотную. Пусть и неоткуда взяться немцам за десяток километров от фронта,
а все же... Снаружи как-то спокойнее.
     Он  включил  фары,  прикрытые  светомаскировочными  щитками.  Натянул
брезентовый тент между двумя елями, закрепил оттяжки, бросил под  тент  на
толстый слой спавшей хвои подушку сиденья.
     Мелкий, но частый дождь успокоительно зашелестел по брезенту.
     Дмитрий разжег крошечный костерок - не для тепла, а  так,  для  уюта.
Выключил фары. Светящиеся стрелки часов показывали половину третьего.
     Есть во всей этой истории с пришельцами какая-то непонятная  система,
думал Воронцов, глядя на огонь. Все события словно удваиваются,  повторяют
сами себя, пусть и на другом уровне. Вернее, каждый  из  нас,  ввязавшись,
обречен  на  повторение  похожих   событий.   Как   в   болезненном   сне.
Просыпаешься, стряхиваешь с себя утомительный и  липкий  кошмар,  таращишь
глаза в потолок, успокаиваешься, начинаешь задремывать - и все  начинается
снова. Чуть-чуть иначе, но то же самое... Думал, с чем уж там, а с  войной
кончено. И пожалуйста - снова тот же броневик, тот же год и та же война...
И Берестин опять в прошлом, только поглубже, чем пришлось в первый раз,  а
Новиков  продолжает  разыгрывать  гамбиты,  будто  других  комбинаций   не
существует. Как в болоте. Чем сильнее барахтаешься, тем глубже засасывает.
     Воронцов был совершенно прав. Он только не думал сейчас  о  том,  что
выбор был сделан им совершенно  добровольно,  еще  при  первой  встрече  с
Антоном. А потом вступила в свои права неумолимая логика событий...
     Сцепление обстоятельств, приведших его опять в прифронтовой лес осени
сорок первого года, было логически обоснованно и даже неизбежно при данном
раскладе карт (каких угодно - и военно-стратегических, и пасьянсных,  если
предположить, что судьба имеет обыкновение раскладывать пасьянсы).
     После   серьезного,   моментами   весьма   напряженного    разговора,
состоявшегося с Антоном в Замке, стало наконец ясно, в чем заключался  его
замысел и какая роль отводилась каждому из землян. Антон, конечно, получил
по морде за дело, Воронцов  и  сам  с  удовольствием  повторил  бы  Сашкин
демарш. Однако,  отвлекаясь  от  эмоций,  нельзя  было  не  признать,  что
операцию Антон задумал и провел красиво.
     В ней нашлось место каждому человеку  и  каждому  ранее  происшедшему
событию, вроде бы не имевшему вообще никакого отношения к  конечной  цели.
Антон просчитал, предвосхитил  и  упредил  все  самые  потаенные  планы  и
замыслы противника, нашел контрходы,  которые  до  последнего  момента  не
могли  ему  внушить  и  тени  беспокойства.  В  общем,  партия   выглядела
выигранной безусловно, если бы... Если бы ее завершение снова не  ложилось
бы целиком на плечи Воронцова, Шульгина и иже с ними.
     Разумеется, Антон заверил, что  риска  практически  нет.  На  больших
трехмерных экранах анализаторов он продемонстрировал  варианты,  доказывая
безопасность предстоящих действий для их участников.
     - Вы же  понимаете,  -  говорил  он,  -  никакой  аналогии  с  вашими
мушкетерско-ковбойскими эскападами нет и быть  не  может.  У  нас  не  тот
уровень. Стрельба, мордобой... - он выразительно  глянул  на  Шульгина,  -
гонки на  мотоциклах  и  прыжки  с  вертолета  на  плохо  натянутый  канат
совершенно исключаются. Одно дело, когда инициатива  исходила  от  вас.  А
если я беру руководство в свои руки, все будет нормально. Вам и  делать-то
почти ничего не придется...
     - Ну и сделал бы все сам, - желчно  заметил  Шульгин.  -  И  никакого
испорченного телефона. Не нужно трудиться, нас дураков  учить.  Я  вот  за
себя  не  ручаюсь.  Могу  забыть  что-нибудь   в   ответственный   момент,
перепутать.
     Шульгин говорил это  вполне  серьезно,  якобы  болея  за  дело.  Мол,
смелости нам не занимать, а вот ума и сообразительности... Антон тоже,  не
поймешь - всерьез или подыгрывая Сашке, ответил успокаивающе:
     - Не бойся. Я так объясню, что и захочешь, не перепутаешь.  А  насчет
чтобы самому, я уже объяснял. Вот Дмитрию, кстати. Земля - ваша,  Валгалла
- тоще выходит, что ваша, раз вы ее открыли  и  застолбили.  Пришельцы  на
вашу историю посягают, чтобы своих целей добиться, я здесь совсем как бы и
ни при чем. Меня физически не существует. Я могу и уйти, если настаиваете.
Сами во всем разбирайтесь. Когда Дмитрий мне Книгу отдавать не захотел - я
разве спорил? Сейчас тоже не стану. Между  прочим,  Книга  еще  свою  роль
сыграет. Когда аггры протест заявят, что мы конвенцию  нарушаем  и  землян
против них вооружили, как раз и выяснится, кто ее первый нарушил, когда  и
как. Факты там неопровержимые.
     Воронцов тогда согласился, что Антон  в  принципе  прав.  Да  ведь  и
нельзя было не согласиться, раз  Новиков  с  Берестиным,  вернее  их  тела
оставались на Валгалле в руках пришельцев и без помощи  Антона  спасти  их
шансов не просматривалось. Дмитрий сам вызвался еще раз  сходить  в  сорок
первый год. Кому же, как не ему? Опыт есть, обстановку знает, форму носить
не разучился. Шульгин, при всех  его  достоинствах,  человек  не  военный.
Левашов тем  более.  Вот  на  втором  этапе,  на  Валгалле,  у  них  лучше
получится.
     Дмитрию даже готовиться не нужно было. Броневик его  стоял  во  дворе
Замка, где Воронцов его оставил, вернувшись с Книгой,  требовалось  только
скорректировать карты с учетом вновь возникших обстоятельств.
     Последний час перед отправлением Воронцов  провел  с  Наташей  в  том
самом кабинете, где они встретились.
     - Я боюсь, Дим, - говорила она, держа его за руку. - Ты не  обижайся,
но какое-то предчувствие меня мучит. Понимаю, что не нужно этого говорить,
и ничего не могу поделать... Война ведь там настоящая.
     - Какая там война... Я в тыл иду. В наш и в  глубокий.  А  что  может
случиться в глубоком тылу с личным другом товарища  Сталина?  Почтительный
прием, оркестр играет встречный марш. Садись перед экраном и  наблюдай  за
отдаваемыми мне воинскими почестями.
     Сказал, и понял, что сказал не то.  Хорошо,  что  Наташа  не  уловила
прямого смысла последней фразы.
     Но он и вправду не видел  в  намеченном  предприятии  особого  риска.
Появиться в штабе фронта, встретиться с Берестиным,  потом  вместе  с  ним
поехать  в  Москву  к  Новикову  и  обеспечить  внезапное  для  пришельцев
возвращение их на Валгаллу. И на этом все.  Он  с  неожиданным  удивлением
отметил, что его тянет туда, в войну.
     Когда он раньше с ностальгической грустью вспоминал дни,  проведенные
на разминировании  Суэцкого  канала,  ему  казалось,  что  он  тоскует  по
молодости и любимому делу, а теперь выходило, что и воспоминания о риске и
пережитой смертельной опасности тоже имеют  свою  прелесть.  "Блажен,  кто
посетил сей мир в его минуты роковые..."
     ...Он высадился километрах в двадцати южнее Минска. Мощно было  бы  и
поближе, хоть  прямо  во  дворе  штаба  фронта,  но  при  этом  возрастала
опасность ошибки хронологической.
     Выгоднее  всего  было  избрать  условный  квадрат  десять  на  десять
километров, свободный от войск, появиться в нем в точно определенное время
и добираться до места своим ходом, заодно  и  посмотрев  вблизи,  что  там
теперь и как.
     Воронцов ненадолго задремал, слушая шорох дождя, а проснулся от  гула
многих самолетных моторов над головой. Еще не  совсем  рассвело,  вдобавок
самолеты шли выше туч, но ясно было, что летят немцы, звук  их  Дмитрий  с
прошлого раза запомнил хорошо. "Минск пошли бомбить", - подумал он.  Здесь
немцы для массированных налетов предпочитали ночные и  предутренние  часы,
днем  им  слишком  мешали  советские  истребители.   Тоже   примета   иных
стратегических взаимоотношений.
     Минут через пятнадцать издалека  донеслись  глухие  взрывы  и  частые
залпы зениток.
     Воронцов свернул тент и не спеша тронулся в путь. Через полчаса налет
наверняка закончится, и он проскочит в город.
     Наверное, так бы все и получилось, если бы не вмешались высшие  силы.
В данном случае - ОКХ (главное командование сухопутных войск вермахта).
     Война продолжалась уже третий месяц, а ничего почти из намеченного по
плану летней кампании выполнено не  было.  Стратегической  внезапности  не
получилось,  завоевание  господства  в  воздухе  оставалось   недостижимой
мечтой, Красная Армия хоть и отступала, но возмутительно  медленно,  фронт
каким-то чудом держался,  многообещающие  прорывы  неизменно  парировались
ударами из глубины, и были  все  основания  предполагать,  что  на  "линии
Сталина" русские надеются перейти к позиционной обороне.
     Позиционная же война для вермахта являлась синонимом поражения.  Опыт
первой мировой войны его генералы и фельдмаршалы помнили  слишком  хорошо.
Следовало немедленно принимать решительные меры.
     И как раз утром 30 августа войска Второй  немецкой  армии  перешли  в
наступление,  нанося  удар  тремя  танковыми  корпусами   по   кратчайшему
направлению на Минск, одновременно выбросив  в  тыл  обороняющихся  частей
Красной Армии крупные воздушные десанты.
     Одновременно отвлекающие операции начались на стыках с Юго-Западным и
Северо-Западным фронтами.
     Вводя в бой свои основные резервы, гитлеровское командование  шло  на
серьезный риск, но расчет строился  на  том,  что  после  прорыва  главной
полосы обороны Западный фронт рухнет и сил для  выполнения  задачи  летней
кампании все-таки хватит. Другого выбора у него все равно не было.
     "Вот тебе и гарантии безопасности", -  удивительно  спокойно  подумал
Воронцов, увидев бледно-серое небо, сплошь покрытое медленно опускающимися
парашютами. Под самыми облаками скользили десятки  угловатых,  только  что
отцепившихся от буксировщиков  десантных  планеров.  Раскинувшееся  справа
обширное поле отлично подходило для их посадки.
     Воронцов  затормозил,  соображая,  что  теперь  делать.  Напрямую  не
прорваться, дорога уже перерезана. Множество брошенных парашютных полотнищ
белело вдали по ее обочинам.
     Он включил заднюю  передачу,  надеясь  успеть  скрыться  в  лесу,  до
которого было не больше километра.
     Но все равно опоздал. Из кустов, покрывавших взгорок в  сотне  метров
левее, короткими прицельными очередями застучал пулемет "МГ". Похоже,  что
немцы давно уже заметили броневик,  рассчитывали  взять  языка  и  открыли
огонь, поняв, что добыча уходит.
     Целились они точно, несколько пуль ударили по башне и лобовым  листам
брони, и тут же  машина  осела  набок.  Пробило  сразу  оба  левых  ската.
Дергаясь из стороны  в  сторону,  скрежеща  сминаемыми  дисками,  броневик
кое-как прополз еще полпути до спасительного  леса  и  стал  окончательно.
Одна из тяжелых бронебойных  пуль  влетела  в  щель  приоткрытых  моторных
жалюзи. Густо запарил пробитый радиатор. Еще  два  пулемета  заработали  с
правого фланга.
     Инстинктивно Воронцов сделал  движение  в  сторону  своего  башенного
"ДТ", из которого так удачно  стрелял  прошлый  раз,  но  тут  же  осознал
нелепость своего порыва. Что он, с десантным полком воевать  собрался?  Не
тот случай. Надо хватать автомат, планшетку, вещмешок и ходу. Но и на  это
времени ему не дали. Сразу три тяжелых удара  почти  без  пауз  встряхнули
неподвижный броневик, в лицо Воронцову плеснуло желтое пламя.
     Он вывалился на дорогу. Не разум, а интуиция, основанная на множестве
прочитанных  книг  из  партизанской  жизни,  подсказала  ему   единственно
правильное  решение.  Хотя  левая  обочина  была  ближе,  Дмитрий   рывком
перекатился через грунтовку,  упал  в  неглубокий  кювет,  прополз  метров
двадцать и осторожно выглянул. Но полю в его  сторону  бежало  до  десятка
парашютистов, но далеко. Раньше чем через пять минут не успеют.
     Внутри броневика ухнуло, огонь и дым  выхлестнулись  через  дверцы  и
верхний люк.
     Пригибаясь,  падая  и  вновь  вскакивая  через  неравные   промежутки
времени,  чтобы  не  дать  пулеметчикам   прицелиться,   Дмитрий   пересек
обращенный к немцам склон лощины, перевалил через гребень, еще  не  меньше
километра бежал перпендикулярно дороге, путаясь ногами в густой  траве,  и