ущу. Это же  страшно  представить,  что
они вдвоем сделают с миром...
     Но  сны  по-прежнему  снялись  еженощно,  и   еще   более   яркие   и
убедительные, и все против моей дневной политики. Выходит, значит, что  не
могут они теперь на меня впрямую влиять? Выпустили джина, а справиться  не
могут. Ну, а уж из-за угла им со мной не сладить! Какая там у  них  личная
история, не знаю, но человеческую они  не  понимают.  Что-то  есть  в  нас
запредельное, алогичное,  но  выводящее  на  такие  рубежи,  с  которых  и
захочешь, а не собьешь!
     На всякий случай я  прекратил  выезды  на  дачу.  Перестала  она  мне
правиться. Или именно глушь лесная виновата,  где  глазу  некуда  глянуть,
кроме как на заборы высокие, или прицел  у  них  туда  наведен?  В  Кремле
действительно стало легче.
     Я спускался  в  глухую  полночь  с  малого  крыльца,  проходил  через
Ивановскую площадь, по наклонным аллеям  спускался  к  Тайницкому  саду  и
медленно прогуливался по его аллеям, глядя через зубцы  стен  на  мигающее
тусклыми огнями Зарядье. А в уме набрасывал политическое завещание. Такое,
чтоб вернуться к идеям  свободы,  чтоб  никто  больше  не  смог  повторить
сталинский вариант.
     Потом  я   изложил   "Завещание"   на   бумаге   для   одновременного
опубликования его во всех газетах, по радио, на  съезде  партии  и  сессии
Верховного Совета, через персонально верных мне людей.
     ...После заседания Ставки я с Берестиным стоял у парапета Кремлевской
стены и говорил с ним так, будто не надеялся больше встретиться.
     - Старик, - отвечал мне Алексей.  -  Наверняка  мы  с  тобой  слишком
хороши для этого мира. Ты бы знал, товарищ Сталин, какая огромная инерция.
Я считал себя резким парнем, но, ей-богу, мне муторно жить. У меня уже  не
хватает воли. Я читал книги, но раньше не верил! Мне казалось,  что  можно
убедить и увлечь любого, если все правильно рассказать Но  я  увидел,  что
нет. Что люди, которым положено  быть  умными  и  честными  по  положению,
являются или идиотами, или  саботажниками.  Им  лучше  сталинская  пуля  и
папка, чем моя свобода, демократия и ответственность.  Я  вызываю  к  себе
первого секретаря обкома и говорю, что нужно делать.  А  он  мне  начинает
плести санкционированные тобой  благоглупости,  Насчет  грядущего  урожая,
задач пятилетки и прочее... Я говорю: какая тебе пятилетка,  через  неделю
немцы твой хлеб жрать будут, а он: товарищ Сталин не допустит. Я их не  то
что смещать, я их завтра пересажаю всех на окружную гауптвахту!
     - Ну и давай, - говорю я ему.
     - Трудно, - отвечает Алексей. - Они все же наши  люди.  Смотрю  я  на
него и знаю, что в тот раз он геройски погиб,  отстреливаясь  от  танковой
дивизии СС из именного ТТ... А другой, знаю, Власову пойдет служить. И что
с ним сейчас делать? Повесить в гараже  или  оставить,  как  есть,  только
отправить в глубокий тыл и, лишив  возможности  предать,  позволить  стать
героем труда?
     - Да, - говорю, - достали они тебя. А мне, думаешь, легче? Как только
сталинский террор закончился, все такие смелые  стали,  только  и  норовят
спасти сталинизм от товарища Сталина. Да еще и пришельцы.
     Вкратце описал ему историю со снами. И свои планы.
     - Все верно, - говорит. - Если что - отдай власть  мне.  Или  Жукову.
Только не политикам. И я, и ты знаем им цену. Я не выношу американцев,  но
их политическая система двести лет спасает от диктатуры...
     - А сам диктаторских полномочий просишь.
     - Только на военное время. А потом пусть по-твоему.
     - Если ты захочешь власть сдать... Кстати, не думал, как  потом  жить
будем? Если домой вернемся? После такой власти - и  опять  никто!  Приятно
будет доживать пикейным жилетом?
     Он засмеялся.
     - Ничего. Как-нибудь. За себя я спокоен. Опять картины писать буду. А
ты фантастический  роман  соорудишь  -  в  американском  вкусе.  "Человек,
который был Сталиным..."
     Посмеялись. Он достал из кармана бриджей серебряную фляжку граммов на
триста, протянул мне.
     - Попробуй, из графских подвалов. Бочковой коньяк.
     - Ты не много пить стало - спросил я.
     - Нет, отнюдь. Даже наркомовскую норму не выбираю. Но стрессы снимаю.
Черчилль вон всю жизнь в пять раз больше пил - и алкашом не стал. Так  что
за меня не бойся... Помнишь, что товарищ Сталин по этому поводу  писал?  В
"Книге о вкусной и здоровой пище", издания 1951 года?
     - Помню.
     - Андрей, - сказал он, отдышавшись и закурив.  -  У  меня  с  Жуковым
серьезные разногласия. Я предлагаю в первый день войны ввести в промежуток
между группами армий "Юг" и "Центр" корпус кавалерии и танковую дивизию  в
глубокий рейд по их тылам. Рубить коммуникации, сеять панику и так далее.
     - А он?
     -  А  он  возражает.  Говорит,  что  эти  силы  можно  и  на   фронте
использовать. Что они не смогут выйти из рейда и погибнут.
     - Так он прав.
     - Это как раз вопрос. Представь - десять тысяч кавалерии и  полтысячи
танков в глубоких немецких тылах! Во вторых эшелонах групп армий. Там ведь
почти не останется подвижных соединений. Две-три недели они смогут  гулять
там, как хотят. И даже, если не вырвутся, наворочают такого, что на фронте
и две  армии  не  свершат!  Я  спланировал  для  них  прорыв  до  Варшавы.
По-ковпаковски. По лесам, втихаря, ночами. Придадим им поляков из пленных,
коммунистов... Ковпак сходил до Сана и Вислы, стал дважды  героем.  А  чем
регулярная кавалерия и танки хуже крестьян? Доватора  можно  на  это  дело
назначить, или Белова.
     И тут мне  вдруг  разговор  наш  показался  сценой  из  любительского
спектакля. Вот бы отключиться от всего, сбрить усы и пойти  с  Алексеем  в
знакомый кабачок в подвале на Пушкинской. Мне будет хорошо.  Но  без  усов
меня не поймут. Я попался, я в тисках формы, как живой бог, как  очередное
воплощение Будды...
     - Слушай, командарм, - сказал я Алексею, - давай я  не  буду  сегодня
больше Сталиным. Я устал. Хоть сегодня, в последний раз.



                                    7

     А июнь все быстрее скатывался к своему самому длинному  дню  и  самой
короткой ночи. Но для Берестина уже исчезло это разделение суток на день и
ночь, остался один бесконечный рабочий день, прерываемый случайным, как  и
где придется, отдыхом. Приходилось самому все контролировать, и тащить  за
шиворот, и бить мордой об стол, и срывать в приступе  священной,  какой-то
петровской ярости кое с кого  петлицы,  совершая  обратный  процесс  -  из
генералов в комбаты, потому что разучились многие работать  самостоятельно
и творчески, а многие изначально не умели, воспитанные в роковое последнее
десятилетие, а иные и не хотели - рискуя, но ожидая, что может  и  обратно
все повернуться.
     Но дело тем не менее шло, и все чаще Берестин думал, что, пожалуй, он
успел, и теперь  далее  без  него  -  обратного  хода  нет,  война  пойдет
по-другому.
     На легких Р-5 или У-2 командарм носился по  всей  гигантской  площади
округа.
     ...По узкой, но хорошо  укатанной  и  посыпанной  щебнем  дороге  его
провели через линию отсечных позиций второй полосы обороны.
     Здесь должны были сойтись острия танковых клиньев  второй  и  третьей
танковых групп немцев и, соединившись, рвануть на оперативный простор,  по
кратчайшему направлению к Москве.
     То,  что  Берестин  видел,  его  устраивало.   Шесть   линий   хорошо
оборудованных окопов, орудийные дворики и танковые  аппарели,  соединенные
ходами сообщения, обеспечивали надежный и скрытый маневр силами  и  огнем,
промежутки между позициями хорошо фланкированы,  лес  на  сотни  метров  в
глубину подготовлен к сооружению завалов на  танкодоступных  направлениях,
размечены сектора обстрела и составлены  огневые  карточки  и  таблицы  на
каждое орудие. Прорыв такой обороны даже у  хорошо  подготовленного  врага
займет не одни сутки.
     Берестин со свитой, своей и  из  местных  командиров,  миновал  окопы
боевого охранения. Лес  кончился,  открылась  пологая,  чуть  всхолмленная
равнина, покрытая редким кустарником, пересеченная несколькими  ручьями  и
поблескивающими в зарослях осоки не  то  озерцами,  не  то  болотцами.  На
западе, примерно в километре, поднималась гряда холмов.
     По карте Берестин знал, что и как здесь размещается, но на  местности
видел впервые.
     До холмов они домчались в минуты.
     - Справа и слева минные поля, - сообщил саперный подполковник. -  Три
линии через сто метров, и все пристреляны.
     От площадки у подножия холма, перед которой машины стали, вела  вверх
бетонная лестница, заканчивающаяся  массивной  железной  дверью.  У  двери
стоял часовой.  Потом  они  шли  длинными  бетонными  коридорами,  тоже  с
железными дверьми по сторонам, и вышли в конце концов в тускло  освещенный
пасмурным дневным светом капонир. В центре  на  вращающейся  металлической
платформе грузно прижималась к смазанным тавотом  рельсам  длинноствольная
пушка солидного калибра.
     Старший лейтенант в рабочем флотском кителе, увидев сияющую нашивками
и петлицами процессию, отчаянно выкрикнул "Смирно!" и кинулся рапортовать.
     - Орудие, конечно, не новое, - извиняющимся тоном сказал  оказавшийся
тут же  морской  полковник  -  командир  боевого  участка,  -  но  мощное.
Восьмидюймовка системы Канэ, дальнобойность сто кабельтовых, то есть почти
девятнадцать километров, вес снаряда четыре пуда...
     Берестин выглянул в длинную  амбразуру,  вдоль  которой  на  полозьях
могла двигаться полуметровой толщины стальная заслонка.
     Вид отсюда открывался великолепный. Распахнутая на десяток километров
равнина, с дорогами, рощами, реками и озерами, крышами деревень  и  бывших
панских фольварков. В километре перед УРом тянулся глубокий, разветвленный
овраг. Чуть правее виднелась линия железной дороги на Барановичи - Брест -
Варшаву. По ней можно было подбросить для усиления обороны железнодорожные
транспортеры со ставосьмидесятимиллиметровыми морскими орудиями.
     Берестин, как и Марков, не представлял пока, как бы он повел себя  на
месте немецкого генерала, внезапно упершегося в такую позицию. Расчет-то у
немцев на то, что эти УРы давно демонтированы и даже  взорваны.  Так  ведь
оно  и  было  в  той  действительности.  Еще   одна   загадка   сталинской
стратегии...  А  теперь  вражеским  танкам   придется   наступать   десять
километров по открытой местности, под огнем тяжелой артиллерии.
     Невозможно вообразить,  о  чем  думали  наши  полководцы.  Ну  ладно,
признали линию ненужной, оставили, разоружили,  бросили,  пусть  зарастает
травой и кустарником. Но ведь  завозили  по  две-три  машины  тротила  под
бронемассив и взрывали! Да и то некоторые доты только трещины давали. Что,
взрывчатку некуда было девать?  Рабочей  силы  выше  головы?  Новую  линию
строить не успевали, а чтобы ломать старую  -  и  время,  и  люди  были  в
избытке... Взять бы кое-кого за усы, наметать на кулак, да поспрашивать  с
пристрастием.
     Берестин сплюнул.
     Этот центральный узел обороны потянулся по фронту на двести с  лишним
километров, прикрывая минское, а значит, и московское направление, и взять
ее в разумные для немцев сроки им не удастся. Можно только обойти.
     Конечно,  командиры  боевых  участков  и  войск  полевого  заполнения
доложили Берестину о множестве недоделок и прочих трудностях  объективного
и субъективного планов, но теперь  трагедии  в  этом  Берестин  не  видел.
Ничего подобного не имел ни один генерал прошлого сорок  первого  года.  А
ведь там, где войска заняли укрепрайоны вовремя  -  по  Днестру  на  Южном
фронте, - немцы с румынами за полтора месяца выбить их так и не смогли,  и
УРовские батальоны оставили свои позиции по приказу, когда фронт прогнулся
аж до Николаева.
     Берестин не стал осматривать другие доты, он увидел главное для  себя
и вновь погнал свой кортеж к аэродрому.


     Недалеко от  Смоленска  он  посетил  лагерь  пленных  поляков.  Почти
пятнадцать тысяч  солдат  и  офицеров  старого  Войска  польского  жили  в
довольно приличных условиях - намного лучше тех, которые  довелось  узнать
Маркову.
     Берестин лично обошел бараки, выслушал претензии и пожелания, ответил
на вопросы, и честные, и "провокационные", еще  раз  подивился,  как  мало
изменился польский характер по сравнению  с  семьдесят  девятым  годом,  а
потом собрал в столовой человек полтораста из наиболее авторитетных. Им  и
сказал, что хотел. Даже здесь, среди самой образованной и культурной части
пленных, ему пришлось не очень просто.
     - Пан командарм, - поднялся из  первых  рядов  худощавый  симпатичный
капитан. - Пусть я лично готов воевать и за черта и за  дьявола,  лишь  бы
против немца, но так то я. А другие спросят - не хотят ли  русские  руками
поляков побить немца, а потом, когда не останется ни немцев,  ни  поляков,
снова забрать Варшаву себе? Как уже забрали Белосток?
     - Пан капитан не читал Ленина?
     - Нет, прошу пана, у меня были другие интересы.
     - Если пан поверит  мне  на  слово,  я  скажу,  что  Ленин  и  партия
большевиков неизменно  выступали  за  независимость  Польши.  Что  и  было
подтверждено в восемнадцатом году...
     Алексей кивнул адъютанту, тот исчез и вскоре вернулся с целой  стопой
коробок папирос и сигарет.
     - Панове, курите и чувствуйте себя свободно. Не скрою, у  меня  масса
дел, и я нашел бы лучшее применение своему времени, чем беседа с вами,  не
в обиду будь сказано, но я давно и серьезно интересуюсь польским  вопросом
и сейчас имею наверняка последний случай спокойно поговорить с  настоящими
поляками. Конечно, считаю  своим  долгом  предупредить,  что  после  нашей
беседы ни один из вас в ближайшие две недели не  увидит  никого  из  своих
товарищей, кроме сидящих здесь...
     По залу прошел гул.
     - Спокойнее, панове. Вы военные люди, а я уже сказал вам столько, что
не могу рисковать. Те из вас, кто согласится на мои  предложения,  получат
соответствующие возможности, прочие будут изолированы вплоть до  эвакуации
лагеря в глубь страны, потому что на территории, которая  на  днях  станет
театром военных действий, мы вас, конечно, не оставим.
     Вскочил толстый полковник.
     - А не будет так, что вы нас просто ликвидируете?
     Берестин пожал плечами.
     - Зачем, пан полковник? Мы вас врагами не считаем. А за  некоторые...
исторические недоразумения... ни вы, ни я личной ответственности не несем.
К тому же я ведь немедленно обещаю дать любому из вас в руки оружие.
     - Ваш СССР способен выставить на фронт десятимиллионную армию. А  нас
две-три дивизии. Зачем мы вам?
     - Мы - братья по крови, хоть судьба и история  долго  нас  разводили.
Под Грюнвальдом мы сражались вместе, к вам на помощь пришли русские полки.
Какую личную выгоду имели те, кто там погиб? Вот и  я,  с  одной  стороны,
хочу, чтобы каждый, кто способен и желает  воевать  против  общего  врага,
делал это. Раз! Пример нескольких тысяч воюющих поляков поднимет на борьбу
еще десятки тысяч - это два. А десятки тысяч бойцов в  тылу  врага  -  уже
серьезная для нас помощь. Польская армия,  сражающаяся  в  одном  строю  с
нашей - серьезный аргумент за изменение послевоенных границ в  пользу  той
же Польши. Три.
     - А какие это будут границы? - выкрикнул кто-то.
     - Ну, я не Лига наций. Не скажу точно.  Но  думаю,  что  все  исконно
польское будет польским. Что вашими не будут ни Смоленск, ни Киев  -  могу
ручаться...
     В зале сдержанно засмеялись.  Очевидно,  идеи  Пилсудского  разделяли
далеко не все.
     В  общем,  Берестин  беседовал  здесь  три  часа,  и  результаты  его
удовлетворили.
     В западной части  округа  Берестин  с  удовлетворением  отметил,  что
намеченные меры маскировки и дезинформации уже действуют. С десятого  июня
были запрещены всякие самостоятельные передвижения  военнослужащих,  чтобы
исключить возможность действия абверовской агентуры. Теперь каждый боец  и
командир, обнаруженный за пределами части, подлежал задержанию  и  строгой
проверке,  если  только  не  имел  специального,   ежедневно   заменяемого
пропуска. И за первые дни действия этой  меры  было  задержано  не  меньше
сотни агентов в нашей военной форме. Введена была строжайшая охрана  линий
связи, вокзалов, автодорог и мостов, постоянная радиопеленгация, и  агенты
не отловленные сразу, глубоко легли на дно, неведомо чего ожидая.
     В то же время пограничники, чекисты и прибывшие  в  округ  выпускники
военных училищ имитировали бурную деятельность в давно  покинутых  военных
городках, болтали лишнее в местах скопления  людей,  гоняли  по  привычным
маршрутам машины, оборудовали для немецких  воздушных  разведчиков  ложные
аэродромы.
     Рычагов, встретивший Берестина в приемной штаба округа, доложил,  что
за те дни, в которые командующий  отсутствовал,  авиация  перехватила  над
нашей территорией тридцать два  немецких  разведчика.  Два  сбиты,  восемь
посажены у нас, остальные отогнаны. В Москву поступило пять серьезных нот.
     - Про ноты знаю. Наплевать и забыть. Но работать надо аккуратней.  Не
всех отгонять. Там, где у  нас  ложные  позиции  -  пусть  летают.  Прочих
деликатно сажать. И скажи особистам - пусть они  организуют  от  двух-трех
экипажей просьбы о предоставлении политического убежища, они наверное, еще
не  разучились?  Пусть  признаются,  что  готовится  нападение  на   СССР.
Посмотрим, как Берлин отреагирует.
     Рычагов доложил о готовности аэродромов перехвата и  о  развертывании
придуманных им зенитных батарей-ловушек. Все шло по плану.
     - Запомни, Рычагов, - высказал Берестин наболевшую мысль. -  Если  со
мной что случится, главное - массированное использование авиации. В первое
время ты неизбежно окажешься слабее, и  упаси  тебя  бог  пытаться  успеть
везде. У тебя  будут  требовать  прикрытия  и  поддержки  все,  но  ты  не
поддавайся. Не позволяй раздергивать авиацию  по  эскадрильям  и  звеньям.
Пусть  где-то  останутся  дырки,  но  меньше,  чем  полками,  самолеты  не
выпускай. Полк не разобьют, а поштучно запросто расколошматят.
     Он-то помнил, как оно было в тот вариант -  хоть  парой,  хоть  одним
самолетом, но прикрой переправу, хоть звено, да  подними  на  штурмовку...
Даже из Москвы такие приказы поступали.
     И  опять  все  дело  сводилось  к  тому,   что   несчетному   легиону
"ответственных  людей"  всегда  проще  и  понятнее  казалось   и   кажется
имитировать деятельность, не считаясь с ценой и кровью -  исполнять  любые
указания и намеки сверху. Что корпус спалить без пользы к юбилейной  дате,
что кукурузу в Вологде сажать, что личных  коров  резать  для  приближения
коммунизма - для этого ряда "партийных" деятелей все едино.
     - Товарищ командующий, - вдруг напрягся и встал Рычагов, -  разрешите
доложить: своей властью арестовал ряд  ответственных  работников  НКВД  за
саботаж и пособничество врагу.
     - Ну-ка? - заинтересовался Берестин.
     - Такие-то  и  такие-то  вопреки  моему  прямому  приказу  отказались
выполнить  распоряжение  об  изменении  планов  строительства  аэродромов.
Задерживали отправку техники и рабочей силы, ссылаясь на неотмененный  для
них приказ наркома...  То  есть  Берии...  Некоторые  сотрудники  того  же
ведомства вызывали к  себе  моих  командиров,  в  особенности  зенитчиков,
угрожали им и требовали невыполнения моих приказов  и  даже  ваших...  Под
большим секретом и под роспись сообщали, что мы с вами  -  пробравшиеся  в
войска враги, злоупотребившие доверием товарища Сталина.
     - Интересно, - развеселился Берестин. - Прежде всего, они там  плохие
стилисты. Как могут враги - злоупотребить? Это их естественная обязанность
- вредить. Я бы  с  удовольствием  с  этими  ортодоксами  побеседовал.  Но
недосуг. Ты уж сам разберись. Дураков - вышли за пределы округа, врагов  -
сам знаешь. В общем, по закону.
     - Товарищ командующий, среди  них  -  начальник  особого  отдела  ВВС
округа.
     - Ну и чтоб - не понял пафоса