, которому громом военных побед хотели заткнуть  глотку
и который убедился, что лаврами он сыт не будет, - давно уже роптал.
   Но это было еще не все. Пока ропщет один только народ, двор, отделен-
ный от него буржуазией и дворянством, не слышит его ропота; но  Мазарини
имел неосторожность затронуть судебное ведомство: он  продал  двенадцать
патентов на должность парламентских  докладчиков!  Между  тем  чиновники
платили за свои места очень дорого; а так как появление двенадцати новых
собратьев должно было снизить цену, то прежние чины соединились и покля-
лись на Евангелии ни под каким видом не допускать  новых  докладчиков  и
сопротивляться всем притеснениям двора; они обязались, в случае если  бы
один из них за неповиновение потерял свою должность, сложиться и возвра-
тить ему стоимость патента.
   Вот какие действия были предприняты с обеих сторон.
   Седьмого января около восьмисот парижских купцов собрались, возмущен-
ные новыми налогами на домовладельцев, и, избрав десять депутатов,  отп-
равили их к герцогу Орлеанскому, который, по своему старому обычаю,  за-
игрывал с народом. Герцог Орлеанский принял их, и они заявили  ему,  что
решили не платить нового налога, хотя бы им пришлось  защищаться  против
королевских сборщиков с оружием в руках. Герцог Орлеанский  выслушал  их
очень благосклонно, обнадежил, посулил поговорить об уменьшении налога с
королевой и напутствовал их, как и полагается принцу, обещанием: "Посмо-
трим".
   С своей стороны, парламентские докладчики девятого  числа  явились  к
кардиналу, и один из них от лица всех остальных говорил так решительно и
смело, что кардинал был изумлен; он отпустил их, сказав,  как  и  герцог
Орлеанский: "Посмотрим"
   И вот, чтобы посмотреть, был созван совет; послали за управляющим фи-
нансами д'Эмери.
   Народ ненавидел этого д'Эмери: во-первых, потому, что он управлял фи-
нансами, а управляющего  финансами  всегда  ненавидят,  во-вторых,  надо
признаться, он этого в самом деле заслуживал.
   Это был сын лионского банкира Партичелли, который  после  банкротства
переменил фамилию и стал называться д'Эмери. Кардинал Ришелье, заметив в
нем большие финансовые способности, представил  его  Людовику  XIII  под
именем д'Эмери и, желая назначить его управляющим  финансами,  расхвалил
его.
   - Чудесно! - ответил король. - Я очень рад, что вы предлагаете д'Эме-
ри на это место, где нужен человек честный. Мне говорили, что вы  покро-
вительствуете мошеннику Партичелли, и я боялся, что  вы  заставите  меня
взять его.
   - Государь, - ответил кардинал, - будьте покойны: Партичелли, о кото-
ром угодно было вспомнить вашему величеству, уже повешен.
   - А, тем лучше! - воскликнул король. - Значит, не  напрасно  называют
меня Людовиком Справедливым.
   И он подписал назначение д'Эмери.
   Этот самый д'Эмери и был теперь управляющим финансами.
   За пим послали от имени министра; он прибежал бледный, перепуганный и
рассказал, что его сына чуть не убили сегодня на дворцовой площади:  его
узнали, окружили и стали поносить за роскошь, в которой жила его жена, -
ее покои были обиты красным бархатом с золотой бахромой.  Она  была  до-
черью Николя Ле-Камю, секретаря с 1617 года, который пришел  в  Париж  с
двадцатью ливрами в кармане, а недавно, оставив  для  себя  сорок  тысяч
ливров ренты, разделил между своими детьми девять миллионов.
   Сына д'Эмери едва не задушили. Один из бунтовщиков предлагал мять его
до тех пор, пока из него не выжмут награбленного золота.
   Управляющий финансами был слишком взволнован происшествием  с  сыном,
чтобы рассуждать спокойно, и совет ничего не решил в этот день.
   На следующий день первый президент парламента  Матье  Моле,  смелость
которого в подобных обстоятельствах, по словам кардинала де Реца, равня-
лась храбрости герцога Бофора и принца Конде, иначе  говоря,  двух  лиц,
считавшихся самыми отважными во всей Франции, - этот первый президент на
другой день тоже подвергся нападению: народ угрожал разделаться с ним за
все учиненное зло. Однако первый президент ответил со своим обычным спо-
койствием, не волнуясь и не выказывая удивления, что  если  смутьяны  не
подчинятся воле короля, то он велит поставить  на  площадях  виселицы  и
тотчас же вздернет на них самых буйных. На это ему сказали, что виселицы
давно пора поставить: они пригодятся, чтобы вздернуть на них судей-лихо-
имцев, покупающих себе милость двора ценой народной нищеты.
   Но и это было еще не все. Одиннадцатого числа, когда королева направ-
лялась к обедне в собор Парижской богоматери, что она  делала  неизменно
каждую субботу, за пей двинулось больше двухсот женщин, крича  и  требуя
справедливости. Впрочем, у них не  было  дурных  намерений:  они  хотели
только стать на колени перед королевой и пробудить в ней сострадание. Но
конвой не допустил их, а королева прошла надменно и гордо, не слушая жа-
лоб.
   После полудня был снова собран совет, и на нем решено было поддержать
авторитет короля; для этой цели на следующий день,  двенадцатого  числа,
было назначено заседание парламента.
   В тот день, с вечера которого мы и начинаем наш рассказ, десятилетний
король, только что выздоровевший от ветряной оспы, ходил благодарить  за
свое исцеление Парижскую богоматерь. Под этим предлогом по  королевскому
приказу были собраны все гвардейцы,  швейцарцы,  мушкетеры  и  выстроены
вокруг Пале-Рояля, вдоль набережных и Нового  моста.  Прослушав  обедню,
король отправился в парламент, где таким образом  неожиданно  состоялось
"королевское заседание", и не только подтвердил все прежние  эдикты,  но
огласил еще пять или шесть новых, один разорительное другого, по  словам
кардинала де Реца: И теперь даже первый президент, который, как мы виде-
ли, держал раньше сторону двора, решительно выступил против того,  чтобы
короля приводили в парламент для стеснения свободы депутатов.
   Но особенно дерзко восстали против новых налогов президент Бланмепиль
и советник Брусель.
   Огласив эдикты, король вернулся в Пале-Рояль. Народ толпился  на  его
пути. Все знали, что он возвращается из парламента, но неизвестно  было,
ходил ли он туда, чтобы защитить народ, или для того, чтобы сильнее при-
теснить его. Вот почему на всем пути его не раздалось ни одного  радост-
ного крика, ни одного приветствия по случаю его выздоровления. Лица  го-
рожан, напротив, были мрачны и беспокойны; на некоторых выражалась  даже
угроза.
   Хотя король вернулся во дворец, войска остались на  своих  местах,  -
боялись, как бы не вспыхнул мятеж, когда станут известны результаты  за-
седания парламента. И правда, едва лишь разнесся слух, что король, вмес-
то того чтобы облегчить налоги, еще более их увеличил,  люди  сейчас  же
стали собираться кучками, послышались громкие жалобы и крики: "Долой Ма-
зарини! Да здравствует Брусель! Да здравствует Бланмениль!"
   Народ знал, что Брусель и Бланмениль говорили в его пользу, и хотя их
красноречие пропало даром, он тем не менее был им благодарен.
   Толпу хотели разогнать, хотели заставить ее замолчать, но, как всегда
бывает в таких случаях, она только разрасталась и крики усиливались.
   Королевским гвардейцам и швейцарцам был отдан приказ не только  сдер-
живать толпу, но и выслать патрули на улицы Сен-Дени и  Сен-Мартен,  где
сборища казались особенно многочисленными и  возбужденными;  тут  в  Па-
ле-Рояле доложили о приезде купеческого старшины.
   Он немедленно был принят и объявил, что если правительство не прекра-
тит своих враждебных действий, то через два часа весь Париж возьмется за
оружие.
   Еще спорили о том, какие следует принять меры, когда вошел  гвардейс-
кий лейтенант Коменж. Лицо его было в  крови,  платье  изодрано.  Увидев
его, королева вскрикнула от изумления и спросила, что с ним случилось.
   А случилось то, что предвидел купеческий старшина:  народ  раздражило
появление солдат. Со всех колоколен ударили в набат. Коменж не растерял-
ся, арестовал какого-то человека, который показался ему одним из главных
бунтарей, и велел, для примера, повесить его на кресте  посреди  площади
Трагуар; солдаты схватили его и потащили,  чтобы  выполнить  приказ.  Но
около рынка на них напала толпа: посыпались камни и удары  алебард.  Мя-
тежник воспользовался минутой, добежал до улицы Менял и скрылся в  доме,
двери которого солдаты тотчас же выломали.
   Однако это грубое насилие оказалось  напрасным:  виновного  нигде  не
могли найти. Коменж поставил караул около дома, а сам с остальными  сол-
датами вернулся во дворец, чтобы доложить обо всем  королеве.  По  всему
пути их преследовали крики и угрозы; несколько человек из его отряда бы-
ли поранены пиками и алебардами, и самому ему камнем рассекли бровь.
   Рассказ Коменжа подтвердил заявление старшины; дело  пахло  серьезным
восстанием, а к нему не были подготовлены. Поэтому кардинал  велел  рас-
пустить в народе слух, что войска выстроены на  набережных  и  на  Новом
мосту только по случаю церемонии и сейчас удалятся. Действительно, к че-
тырем часам дня они все были стянуты  ко  дворцу  Пале-Рояль;  поставили
пост у заставы Сержантов, другой - у Трехсот Слепых, третий -  на  холме
Святого Рока. Во дворах и нижних этажах дворца собрали швейцарцев и муш-
кетеров и стали ждать.
   Вот в каком положении были дела, когда мы ввели  читателя  в  кабинет
кардинала Мазарини, бывший прежде кабинетом Ришелье. Мы видели, в  каком
расположении Духа был кардинал, прислушиваясь к  доносившемуся  до  него
народному ропоту и к далеким ружейным выстрелам.
   Вдруг он поднял голову" нахмурив брови, как человек на что-то  решив-
шийся, взглянул на огромные стенные часы,  которые  сейчас  должны  были
пробить Десять, взял со' стола бывший у него всегда под руками золоченый
свисток и свистнул два раза.
   Бесшумно отворилась скрытая под стенной обивкой дверь;  из  нее  тихо
вышел человек, одетый в черное, и встал за его креслом.
   - Бернуин, - сказал кардинал, даже не оглянувшись, так как знал,  что
на два свистка должен явиться камердинер, - что за мушкетеры дежурят  во
дворце?
   - Черные мушкетеры, монсеньер.
   - Какой роты?
   - Господина де Тревиля.
   - Есть кто-нибудь из офицеров этой роты в передней?
   - Лейтенант д'Артаньян.
   - Надежный, надеюсь?
   - Да, монсеньер.
   - Подай мне мушкетерский мундир и помоги одеться.
   Камердинер вышел так же беззвучно, как вошел, и через минуту вернулся
с платьем.
   В молчаливой задумчивости Мазарини стал снимать свое парадное облаче-
ние, которое надел, чтобы присутствовать на заседании парламента;  затем
натянул военный мундир, который он носил с  известной  непринужденностью
еще в итальянских походах. Одевшись, он сказал:
   - Позови сюда д'Артаньяна.
   Камердинер вышел, на этот раз в среднюю дверь, попрежнему безмолвный,
словно тень.
   Оставшись один, кардинал с удовлетворением посмотрел на себя в зерка-
ло. Он был еще молод - ему только что минуло сорок шесть лет,  -  хорошо
сложен, роста чуть ниже среднего; у него был прекрасный, свежий цвет ли-
ца, глаза, полные огня, большой, но красивый нос,  широкий  гордый  лоб,
русые, слегка курчавые волосы; борода,  темнее  волос  на  голове,  была
всегда тщательно завита, что очень шло к нему.
   Кардинал надел перевязь со шпагой, самодовольно оглядел свои красивые
и выхоленные руки и, отбросив грубые замшевые перчатки, полагающиеся  по
форме, надел обыкновенные - шелковые.
   В эту минуту дверь отворилась.
   - Лейтенант д'Артаньян, - доложил камердинер.
   Вошел офицер.
   Это был мужчина лет тридцати девяти или сорока, небольшого роста,  но
стройный, худой, с живыми умными глазами, с черной бородой,  но  с  про-
седью на голове, что часто бывает у людей, которые прожили жизнь слишком
весело или слишком печально, - в особенности если волосы у них темные.
   Д'Артаньян, войдя в комнату, сразу же  узнал  кабинет  кардинала  Ри-
шелье, где ему пришлось побывать однажды. Видя, что  здесь  никого  нет,
кроме мушкетера его роты, он внимательно посмотрел на этого  человека  и
под одеждой мушкетера сразу же узнал кардинала.
   Д'Артаньян остановился в позе почтительной,  но  полной  достоинства,
как подобает  человеку  из  общества,  привыкшему  часто  встречаться  с
вельможами.
   Кардинал устремил на него взгляд,  скорее  острый,  нежели  глубокий,
рассмотрел его внимательно и после нескольких секунд молчания спросил:
   - Вы господин д'Артаньян?
   - Так точно, монсеньер, - ответил офицер.
   Кардинал еще раз посмотрел на умную  голову,  на  лицо,  чрезвычайную
подвижность которого обуздали годы и опытность. Д'Артаньян выдержал  ис-
пытание: на него смотрели некогда глаза поострее тех, что подвергали его
исследованию сейчас.
   - Вы поедете со мной, сударь, - сказал кардинал, - или, вернее, я по-
еду с вами.
   - Я к вашим услугам, монсеньер, - ответил д'Артаньян.
   - Я хотел бы лично осмотреть посты у Пале-Рояля. Как вы думаете,  это
опасно?
   - Опасно, монсеньер? - удивился д'Артаньян. - Почему же?
   - Говорят, народ совсем взбунтовался.
   - Мундир королевских мушкетеров пользуется  большим  уважением,  мон-
сеньер, и, в случае надобности, я с тремя  товарищами  берусь  разогнать
сотню этих бездельников.
   - Но вы знаете, что случилось с Коменжем?
   - Господин Коменж - гвардеец, а не мушкетер, - ответил д'Артаньян.
   - Вы хотите сказать, - заметил кардинал, улыбаясь,  -  что  мушкетеры
лучшие солдаты, чем гвардейцы?
   - Каждый гордится своим мундиром, монсеньер.
   - Только не я, - рассмеялся Мазарини. - Вы видите, я променял его  на
ваш.
   - Черт побери! - воскликнул д'Артаньян. - Вы это говорите  из  скром-
ности, монсеньер! Что до меня, то, будь у меня  мундир  вашего  преосвя-
щенства, я удовольствовался бы им и позаботился бы о том, чтобы  никогда
не надевать другого.
   - Да, только для сегодняшней прогулки он, пожалуй, не очень  надежен.
Бернуин, шляпу!
   Слуга подал форменную шляпу с широкими полями. Кардинал надел ее, ли-
хо заломив набок, и обернулся к д'Артаньяну:
   - У вас в конюшне есть оседланные лошади?
   - Есть, монсеньер.
   - Так едем.
   - Сколько человек прикажете взять с собою, монсеньер?
   - Вы сказали, что вчетвером справитесь с сотней бездельников; так как
мы можем встретить их две сотни, возьмите восьмерых.
   - Как прикажете.
   - Идите, я следую за вами. Или пег, постойте,  лучше  пройдем  здесь.
Бернуин, посвети нам.
   Слуга взял свечу, а кардинал взял со стола маленький  вырезной  ключ,
и, выйдя по потайной лестнице, они через минуту очутились во  дворе  Па-
ле-Рояля.


   II
   НОЧНОЙ ДОЗОР

   Десять минут спустя маленький отряд выехал  на  улицу  Добрых  Ребят,
обогнув театр, построенный кардиналом Ришелье для первого  представления
"Мирам"; теперь здесь, по воле кардинала Мазарини, предпочитавшего лите-
ратуре музыку, шли первые во Франции оперные спектакли.
   Все в городе свидетельствовало о  народном  волнении.  Многочисленные
толпы двигались по улицам, и, вопреки тому, что говорил д'Артаньян, люди
останавливались и смотрели на солдат дерзко и с угрозой. По всему  видно
было, что у горожан  обычное  добродушие  сменилось  более  воинственным
настроением. Время от времени со стороны рынка доносился гул голосов. На
улице Сен-Дени стреляли из ружей, и по временам где-то внезапно и  неиз-
вестно для чего, единственно по прихоти толпы, начинали бить в колокол.
   Д'Артаньян ехал с беззаботностью человека, для которого такие пустяки
ничего не значат. Если толпа загораживала дорогу, он  направлял  на  нее
своего коня, даже не крикнув "берегись!"; и, как бы понимая, с каким че-
ловеком она имеет дело, толпа расступалась и  давала  всадникам  дорогу.
Кардинал завидовал этому спокойствию; и хотя  оно  объяснялось,  по  его
мнению, только привычкой к опасностям, он чувствовал к офицеру, под  на-
чальством которого вдруг очутился, то невольное уважение, в котором бла-
горазумие не может отказать беспечной смелости.
   Когда они приблизились к посту у заставы Сержантов, их окликнул часо-
вой:
   - Кто идет?
   Д'Артаньян отозвался и, спросив у кардинала пароль, подъехал к карау-
лу. Пароль был: Людовик и Рокруа.
   После обмена условными словами д'Артаньян спросил,  не  лейтенант  ли
Коменж командует караулом.
   Часовой указал ему на офицера, который стоя разговаривал  с  каким-то
всадником, положив руку на шею лошади. Это был  тот,  кого  искал  д'Ар-
таньян.
   - Господин де Коменж здесь, - сказал д'Артаньян, вернувшись к  карди-
налу.
   Мазарини подъехал к нему, между тем как д'Артаньян из скромности  ос-
тался в стороне; по манере, с какой оба офицера, пеший и  конный,  сняли
свои шляпы, он видел, что они узнали кардинала.
   - Браво, Гито, - сказал кардинал всаднику, - я вижу, что, несмотря на
свои шестьдесят четыре года, вы попрежнему бдительны и преданны. Что  вы
говорили этому молодому человеку?
   - Монсеньер, - отвечал Гито, -  я  говорил  ему,  что  мы  переживаем
странные времена и что сегодняшний день очень напоминает дни Лиги, о ко-
торой я столько наслышался в молодости. Знаете, сегодня на улицах СенДе-
ни и Сен-Мартен речь шла не более не менее, как о баррикадах!
   - И что же ответил вам Коменж, мой дорогой Гито?
   - Монсеньер, - сказал Коменж, - я ответил, что для Лиги  им  кое-чего
недостает, и немалого, - а именно герцога Гиза; да такие вещи и не  пов-
торяются.
   - Это верно, но зато они готовят Фронду [1], как  они  выражаются,  -
заметил Гито.
   - Что такое Фронда? - спросил Мазарини.
   - Они так называют свою партию, монсеньер.
   - Откуда это название?
   - Кажется, несколько дней тому назад советник Башомон сказал в парла-
менте, что все мятежники похожи на парижских школьников,  которые  сидят
по канавам с пращей и швыряют камнями; чуть завидят полицейского -  раз-
бегаются, но как только он пройдет, опять принимаются  за  прежнее.  Они
подхватили это слово и стали называть себя фрондерами, как  брюссельские
оборванцы зовут себя гезами. За эти два дня все стало "по-фрондерски"  -
булки, шляпы, перчатки, муфты, веера; да вот послушайте сами.
   Действительно, в эту самую минуту распахнулось какое-то окно, в  него
высунулся мужчина и запел:
   Слышен ветра шепот,
   Слышен свист порой,
   Это Фронды ропот:
   "Мазарини долой!"
   - Наглец, - проворчал Гито.
   - Монсеньер, - сказал Коменж, который из-за полученных побоев  был  в
дурном настроении и искал случая в отместку за свою шишку нанести  рану,
- разрешите послать пулю этому бездельнику, чтобы научить его не петь  в
другой раз так фальшиво?
   И он уже протянул руку к кобуре на дядюшкином седле.
   - Нет, нет! - воскликнул Мазарини. - Diavolo [2] мой милый  друг,  вы
все дело испортите, а оно пока идет чудесно. Я знаю всех  ваших  францу-
зов, от первого до последнего: поют, - значит, будут платить. Во времена
Лиги, о которой вспоминал сейчас Гито, распевали только мессы, ну и было
очень плохо. Едем, Гито, едем, посмотрим, так ли хорош караул у  Трехсот
Слепых, как у заставы Сержантов.
   И, махнув Коменжу рукой, он подъехал к д'Артаньяну, который снова за-
нял место во главе своего маленького отряда. Следом за ним ехали  карди-
нал и Гито, а немного поодаль остальные.
   - Это правда, - проворчал Коменж, глядя вслед удаляющемуся кардиналу.
- Я и забыл: платить да платить, больше ему ничего не надо.
   Теперь они ехали по улице Сент-Оноре, беспрестанно рассеивая по  пути
кучки народа. В толпе только и разговору было что о новых эдиктах; жале-
ли юного короля, который, сам того не зная,  разоряет  народ;  всю  вину
сваливали на Мазарини; поговаривали о том, чтобы  обратиться  к  герцогу
Орлеанскому и к принцу Конде; восторженно повторяли имена  Бланмениля  и
Бруселя.
   Д'Артаньян беспечно ехал среди народа, как будто он сам и его  лошадь
были из железа; Мазарини и Гито тихо разговаривали;  мушкетеры,  наконец
узнавшие кардинала, хранили молчание.
   Когда по улице Святого Фомы они подъехали к посту