усь честью, я не знаю во Франции лучшего приказчика, чем госпо-
дин Кольбер.
   В 1661 году слово приказчик  не  содержало  в  себе  признака  подна-
чальности, который придают ему в настоящее время; но в устах Фуке, кото-
рого король только что назвал господином суперинтендантом, оно  приобре-
тало оттенок чего-то унизительного, так что сразу открывало  целую  про-
пасть между Фуке и Кольбером.
   - Однако, - сказал Людовик XIV, - как Кольбер ни скуп, а ведь это  он
распоряжался моими праздниками в Фонтенбло, и я уверяю вас, господин Фу-
ке, что он нисколько не мешал уплывать моим деньгам.
   Фуке поклонился и ничего не ответил.
   - Разве вы этого не находите? - спросил король.
   - Я нахожу, государь, - отвечал Фуке, - что господин Кольбер  проявил
огромную распорядительность и в этом отношении вполне заслуживает похва-
лы вашего величества.
   Слово распорядительность являлось прекрасным дополнением к слову при-
казчик. Никто не мог сравниться с королем в отношении чуткости к  малей-
шим оттенкам речи и уменья улавливать самые  замаскированные  намерения.
Поэтому Людовик XIV понял, что, с точки зрения Фуке, приказчик был слиш-
ком честен, то есть что роскошные праздники в Фонтенбло  могли  бы  быть
еще роскошнее.
   И король сделал отсюда вывод, что  присутствовавшие  могли,  пожалуй,
найти недостатки в его увеселениях; он испытал досаду провинциала, кото-
рый приезжает в Париж, разрядившись в самые лучшие платья: люди элегант-
ные или чересчур пристально смотрят на него, или совсем не обращают вни-
мания. Эта столь трезвая, но в то же время  тщательно  обдуманная  часть
разговора Фуке внушила королю еще большее уважение к уму и дипломатичес-
ким способностям министра.
   Фуке удалился, и король лег в постель, немного недовольный и  раздра-
женный только что полученным замаскированным уроком;  целых  полчаса  он
ворочался, вспоминая вышивки,  драпировки,  меню  угощений,  архитектуру
триумфальных арок, подробности иллюминации и фейерверков, устроенные  по
распоряжению приказчика - Кольбера. Мысленно перебрав все, что произошло
в течение этой недели, король нашел несколько  пятен  на  картине  своих
празднеств.
   Фуке со своей изысканной вежливостью, тактичностью и щедростью только
что сильно уронил Кольбера в глазах короля. Этому последнему никогда  не
удавалось так повредить Фуке, как ни пускал он в ход всю свою  пронырли-
вость, злобность и упорную ненависть.


   XXIX
   ФОНТЕНБЛО В ДВА ЧАСА УТРА

   Как мы видели, де Сент-Эньян покинул королевские комнаты в тот  самый
момент, когда туда входил суперинтендант.
   Де Сент-Эньян получил поручение, которое  нужно  было  выполнить  как
можно скорее; это значит, что де Сент-Эньян собирался приложить все ста-
рания использовать свое время как можно лучше.
   Он решил, что первые необходимые сведения может дать ему де Гиш. И он
помчался к де Гишу.
   Де Гиш, который, как мы видели, скрылся за углом флигеля и как  будто
бы отправился домой, домой, однако, не вернулся. Де Сент-Эньян  принялся
его разыскивать.
   Исходив парк во всех направлениях, он заметил около дерева что-то по-
хожее на человеческую фигуру. Фигура эта была неподвижна, как статуя, и,
казалось, человек весь поглощен созерцанием одного окна, хотя  оно  было
плотно завешено.
   Так как это было окно комнаты принцессы, то СентЭньян  заключил,  что
застывшая фигура является не кем иным, как де Гишем. Он тихонько подошел
ближе и увидел, что не ошибся.
   Свидание с принцессой преисполнило де Гиша  таким  счастьем,  которое
оказалось непосильным для его души.
   Де Сент-Эньяну было известно, что де Гиш играл какую-то роль в предс-
тавлении Лавальер принцессе; придворный знает и помнит все. Он только не
знал, по какому праву и на каких условиях де  Гиш  согласился  оказывать
покровительство Лавальер. Но если хорошенько постараться, то всегда мож-
но кое-что выведать; поэтому Сент-Эньян  надеялся  получить  необходимые
ему сведения, расспросив де Гиша со всей деликатностью и в то  же  время
настойчивостью, на какие он был способен.
   План де Сент-Эньяна был такой.
   Если сведения окажутся благоприятными, то уверить короля, что  именно
он нашел жемчужину, и добиваться привилегии вставить эту жемчужину в ко-
ролевскую корону. Если же сведения окажутся неблагоприятными,  что  было
вполне возможно, то выведать, в какой степени король увлечен Лавальер, и
затем передать королю добытые сведения в такой форме, чтобы за этим пос-
ледовало изгнание девчонки, а потом приписать себе заслугу этого  изгна-
ния в глазах всех женщин, стремившихся покорить королевское сердце,  на-
чиная с принцессы и кончая королевой.
   В случае же, если король проявит упорство в своих желаниях, -  скрыть
от него дурные сведения; дать знать Лавальер, что  эти  дурные  сведения
все без исключения глубоко погребены в памяти  человека,  узнавшего  их;
блеснуть, таким образом, своим великодушием в глазах несчастной девушки,
пробудить в ней чувства признательности  и  страха  и  при  помощи  этих
чувств вечно держать ее в зависимости, сделать ее  своей  соумышленницей
при дворе, которая, преуспевая сама, была бы заинтересована и в его пре-
успеянии.
   Если же допустить, что в  один  прекрасный  день  тайна  ее  прошлого
все-таки обнаружится, - принять заранее все предосторожности, чтобы сде-
лать в присутствии короля вид, будто ему ничего не было известно. Даже в
этот день он останется в глазах Лавальер все тем же великодушным челове-
ком.
   С этими-то мыслями, созревшими в голове де СентЭньяна в  какие-нибудь
полчаса, лучший сын века, как сказал  бы  Лафонтен,  принялся  за  дело,
твердо решив заставить заговорить де Гиша, иными словами - посеять в нем
сомнение относительно его счастья, о причинах  которого  де  Сент-Эньян,
впрочем, ничего не знал.
   Был час ночи, когда де Сент-Эньян заметил неподвижно стоящего де  Ги-
ша, прислонившегося к стволу дерева и впившегося  глазами  в  освещенное
окно.
   Час ночи, самый сладкий час, который художники венчают миртами и рас-
пускающимися цветами, час, когда слипаются глаза, а сердце трепещет, го-
лова отягчена, когда мы бросаем взгляд сожаления на прошедший день и об-
ращаемся с восторженными приветствиями к новому дню. Для  де  Гиша  этот
час был зарей несказанного счастья; он озолотил бы нищего,  ставшего  на
его пути, лишь бы только этот нищий не нарушал его грез.
   Как раз в этот час Сент-Эньян, приняв дурное решение, - эгоизм всегда
плохой советчик, - хлопнул его по плечу.
   - Вас-то я и искал, любезнейший, - вскричал он.
   - Меня? - вздрогнул де Гиш, губы которого только что шептали  дорогое
имя.
   - Да, вас. И застаю вас беседующим с луной и звездами. Уж не одержимы
ли вы недугом поэзии, дорогой граф, и не сочиняете ли стихи?
   Молодой человек принужден был улыбнуться, между  тем  как  в  глубине
сердца посылал тысячу проклятий де Сент-Эньяну.
   - Может быть, - отвечал он. - Но по какой  же  счастливой  случайнос-
ти?..
   - Вижу, что вы плохо расслышали меня.
   - Как так?
   - Ведь я сказал, что ищу вас.
   - Меня?
   - Да, ищу и поймал.
   - На чем же?
   - На прославлении Филис.
   - Вы правы, не буду спорить с вами, - рассмеялся де Гиш. - Да,  доро-
гой граф, я воспеваю Филис.
   - Это вам и подобает.
   - Мне?
   - Конечно, вам. Вам, неустрашимому покровителю всех красивых и  умных
женщин.
   - Что за вздор вы городите?
   - Говорю истинную правду. Мне все известно. Знаете ли, я влюблен.
   - Вы?
   - Да.
   - Тем лучше, дорогой граф. Пойдемте, вы мне расскажете.
   Де Гиш, испугавшись, чтобы Сент-Эньян не  заметил  этого  освещенного
окна, взял графа под руку и попробовал увести его.
   - Нет, нет, - сказал тот, упираясь, - не тащите меня  в  этот  темный
парк, там слишком сыро.
   - В таком случае ведите меня куда вам вздумается и спрашивайте о  чем
желаете, - покорился де Гиш.
   - Вы крайне любезны.
   Затем, помолчав немного, де Сент-Эньян продолжал:
   - Дорогой граф, мне очень хотелось бы услышать ваше мнение  об  одной
особе, которой вы оказывали покровительство.
   - И которую вы любите?
   - Я не говорю ни да, ни нет, дорогой мой... Вы понимаете, что  нельзя
рисковать своим сердцем очертя голову и что сначала нужно  принять  меры
предосторожности.
   - Вы правы, - вздохнул де Гиш, - сердце - весьма хрупкая вещь.
   - Мое в особенности. Оно такое нежное, уверяю вас.
   - О, это всем известно, граф. А дальше?
   - А дальше вот что. Дело идет попросту о мадемуазель де Тонне-Шарант.
   - Вот как! Дорогой Сент-Эньян, мне кажется, что вы сошли с ума.
   - Почему же?
   - Я никогда не покровительствовал мадемуазель де Тонне-Шарант.
   - Неужели?
   - Никогда.
   - А разве не вы представили мадемуазель де ТоннеШарант принцессе?
   - Но вам ведь лучше чем кому-либо должно быть известно, дорогой граф,
что мадемуазель де Тонне-Шарант из такого дома, что не  нуждается  ни  в
какой протекции, а, напротив, сама принцесса желала иметь ее своей фрей-
линой.
   - Вы смеетесь надо мной.
   - Нет, честное слово, не понимаю, что вы хотите сказать.
   - Значит, вы не причастны к тому, что она допущена ко двору?
   - Пет.
   - Вы с ней незнакомы?
   - Впервые я увидел ее в тот день, когда она представлялась принцессе.
А поскольку я совсем не покровительствовал ей, совсем незнаком с ней, то
и не могу дать вам, дорогой граф, сведений, которые вы хотели  бы  полу-
чить.
   При этом де Гиш сделал движение, как бы  намереваясь  ускользнуть  от
своего собеседника.
   - Стойте, стойте, - воскликнул де Сент-Эньян, - я вас задержу еще ми-
нутку.
   - Простите, но мне кажется, что час поздний, пора домой.
   - Однако вы не спешили домой, когда я вас встретил, или, точнее,  на-
шел?
   - Я к вашим услугам, дорогой граф,  если  вы  собираетесь  что-нибудь
сказать мне.
   - И отлично, клянусь создателем! Получасом раньше, получасом позже  -
от этого ваши кружева не изомнутся ни  больше,  ни  меньше.  Поклянитесь
мне, что причиной вашего молчания не являются какие-нибудь дурные сведе-
ния об этой девушке.
   - Что вы, насколько мне известно, она чиста, как хрусталь.
   - Вы обрадовали меня! Однако я не хочу производить впечатления  чело-
века, плохо осведомленного в этих делах. Всем известно, что вы поставля-
ли фрейлин ко двору принцессы. По поводу этого сложили даже песенку  про
вас.
   - Дорогой мой, ведь вы же отлично знаете, что при дворе это делают по
всякому поводу.
   - Вы знаете эту песню?
   - Нет, спойте, тогда я буду знать.
   - Охотно; правда, я забыл, как она начинается, но помню, как она кон-
чается.
   - Ладно, и это уже кое-что.
   Всех фрейлин, слышь,
   Поставщик Гиш.
   - И смысла мало, и рифма скверная.
   - Чего же вы хотите, дорогой мой? Эту  песню  сочинил  не  Расин,  не
Мольер, а Лафельяд; а ведь вельможа не может владеть  рифмой,  как  зап-
равский стихотворец.
   - Как досадно, что вы помните только конец.
   - Погодите, погодите, вот начало второго куплета.
   - Слушаю.
   Дал место кавалер
   Монтале и...
   - Тьфу! "И Лавальер", - воскликнул нетерпеливо до Гиш, совершенно  не
понимая, куда гнет де Сент-Эньян.
   - Да, да, это самое, Лавальер! Вы правильно подобрали рифму,  дорогой
мой.
   - Ужасно трудно было догадаться!
   - Монтале и Лавальер, вот именно. Этим самым двум девчонкам вы и про-
тежировали.
   И Сент-Эньян расхохотался.
   - А почему же в песне совсем ничего не сказано о мадемуазель де  Тон-
не-Шарант? - спросил де Гиш.
   - Не знаю.
   - Итак, вы удовлетворены?
   -  Разумеется;  но  там  все-таки  упоминается  Монтале,   -   сказал
Сент-Эньян, продолжая смеяться.
   - О, вы ее найдете повсюду! Очень быстрая девица.
   - Вы ее знаете?
   - Скорее понаслышке. За нее хлопотал некий Маликорн, которому, в свою
очередь, протежировал Маникан;  Маникан  просил  меня  устроить  Монтале
фрейлиной при дворе принцессы, а Маликорна офицером в  свите  принца.  Я
попросил за них; ведь вы знаете, что я питаю некоторую слабость к  этому
чудаку Маникану.
   - Что же, ваши труды увенчались успехом?
   - Что касается Оры де Монтале - да; по отношению к Маликорну - и да и
нет, его только терпят. Это все, что вы хотели знать?
   - Остается рифма.
   - Какая рифма?
   - Подысканная вами.
   - Лавальер?
   - Да.
   И Сент-Эньян снова залился смехом, который так раздражал де Гиша.
   - Да, это точно, я ввел ее к принцессе, - проговорил де Гиш.
   - Ха-ха-ха!
   - Но, дорогой граф, - сказал очень сухо и холодно де Гиш, - вы сдела-
ете мне большое одолжение, если но будете отпускать шуточек относительно
этого имени. Мадемуазель Ла Бом Леблан де Лавальер особа совершенно  бе-
зупречная.
   - Совершенно безупречная?
   - Да.
   - А разве до вас не дошли последние слухи? - спросил де Сент-Эньян.
   - Нет, и вы очень меня обяжете, дорогой граф, если сохраните эти слу-
хи для себя и для тех, кто распускает их.
   - Почему вас так волнует это?
   - Потому что де Лавальер любит один из моих близких друзей.
   Сент-Эньян вздрогнул.
   - Вот как! - воскликнул он.
   - Да, граф! - продолжал де Гиш. - Вы самый воспитанный из всех  фран-
цузов и должны понять поэтому, что я не позволю ставить своего  друга  в
смешное положение.
   - Понимаю как нельзя лучше!
   И Сент-Эньян прикусил губы от досады и обманутого любопытства.
   Де Гиш вежливо поклонился ему.
   - Вы прогоняете меня, - сказал Сент-Эньян, которому до  смерти  хоте-
лось узнать имя друга.
   - Нисколько, дражайший... Я собираюсь кончить свои стихи к Филис.
   - Что же это за стихи?
   - Четверостишие. Понимаете ли, четверостишие - тонкая вещь.
   - Еще бы!
   - А так как из четырех стихов мне осталось сочинить еще три с полови-
ной, то я хочу сосредоточиться.
   - Ну, понятно. До свидания, граф!
   - До свидания!
   - Кстати...
   - Что?
   - У вас легкая рука?
   - Очень.
   - Следовательно, вы успеете окончить ваши три  с  половиной  стиха  к
завтрашнему утру?
   - Надеюсь.
   - В таком случае до завтра.
   - До завтра, прощайте.
   Сент-Эньяну волей-неволей пришлось  раскланяться;  он  исчез  за  де-
ревьями.
   Во время разговора де Гиш и Сент-Эньян отошли довольно далеко от зам-
ка.
   У всякого математика, всякого поэта и всякого мечтателя свои  развле-
чения; Сент-Эньян, расставшись с до Гишем, очутился на краю  парка,  где
начинались уже разные службы и где за большими купами акаций и каштанов,
оплетенных диким виноградом, возвышалась стена, отделявшая парк от двора
со службами.
   Оставшись один, Сент-Эньян пошел по направлению к этим постройкам; де
Гиш повернул в противоположную сторону. Один возвращался, следовательно,
к цветникам, другой же шел к ограде.
   Сент-Эньян шагал по мягкому песку под непроницаемым сводом рябин, си-
рени и боярышника, никем не видимый и не слышимый. Он обдумывал выход из
трудного положения, очень разочарованный тем, что ему не удалось  ничего
выведать о Лавальер, несмотря на все ухищрения, пущенные им в ход.
   Вдруг до его уха донеслись звуки человеческих голосов. Это был шепот,
женские жалобы, прерываемые вопросами, тихий смех,  вздохи,  заглушенные
возгласы удивления; отчетливее всего можно было различить голос женщины.
   Сент-Эньян остановился и с удивлением обнаружил, что голоса раздаются
откуда-то сверху.
   Подняв голову, он заметил женщину, забравшуюся по лестнице на верхуш-
ку каменной ограды; она разговаривала, оживленно жестикулируя, с  сидев-
шим на дереве мужчиной; видна была только его голова.  Женщина  была  по
одну сторону стены; мужчина - по другую.


   XXX
   ЛАБИРИНТ

   Де Сент-Эньян искал только сведений, а нашел целое  приключение.  Ему
повезло.
   Любопытствуя узнать, почему мужчина  и  женщина  находятся  здесь,  а
главное, о чем они разговаривают в такой поздний час и в таком неудобном
положении, де Сент-Эньян тихонько подкрался к самой лестнице.
   Устроившись поудобнее, он услышал следующий разговор.
   Говорила женщина:
   - Право же, господин Маникан, - в голосе ее слышались упреки и  в  то
же время кокетливые нотки, - право же, вы подвергаете нас большому  рис-
ку. Если мы будем продолжать наш разговор, нас застанут врасплох.
   - Весьма вероятно, - перебил мужчина самым спокойным  и  флегматичным
топом.
   - Что же тогда скажут? Ах, если кто-нибудь увидит  меня,  я  умру  со
стыда!
   - Это было бы большим ребячеством, на которое я считаю вас  неспособ-
ной.
   - Добро бы еще между нами было что-нибудь; но накликать на себя  неп-
риятности так, здорово живешь, - благодарю покорно.  Прощайте,  господин
Маникан.
   "Прекрасно! Я знаю мужчину; теперь нужно узнать  женщину",  -  сказал
про себя де Сент-Эньян, рассматривая  стоящие  на  перекладине  лестницы
ножки, обутые и изящные голубые шелковые туфли, в чулках телесного  цве-
та.
   - Ради бога, подождите минутку, дорогая Монтале! - воскликнул де  Ма-
никан. - Ради бога, не исчезайте. Мне нужно сказать вам еще много важных
вещей.
   - Монтале! - прошептал де Сент-Эньян. - Одна из тройки! У  каждой  из
трех кумушек свое увлечение; только мне казалось, что увлечение этой на-
зывается господин Маликорн, а не Маникан.
   Услышав призыв своего  собеседника,  Монтале  остановилась  посредине
лестницы. Несчастный Маникан перебрался на другую ветку  каштана,  чтобы
занять более удобное положение.
   - Выслушайте меня, прошу вас, надеюсь, вы не подозреваете меня в дур-
ных намерениях?
   - Нисколько... Но зачем же, однако, это письмо, в котором вы  напоми-
наете о своих услугах? Зачем это свидание в такой час и в таком месте?
   - Вы спрашиваете меня, зачем я желал пробудить у вас  чувство  благо-
дарности, напомнив вам, что это я ввел вас  к  принцессе?  Да  просто  я
очень хотел получить свиданье с вами, на которое вы так любезно согласи-
лись, и не мог найти более верного средства подействовать на вас. Почему
я выбрал для него этот час и это место?  Потому,  что  час  казался  мне
удобным, а место уединенным.
   А мне нужно попросить вас о таких вещах, о которых неудобно  говорить
при свидетелях.
   - Послушайте, господин де Маникан!
   - У меня самые чистые намерения, дорогая Монтале.
   - Господин де Маникан, я думаю, что мне следует уйти.
   - Выслушайте меня, а не то я перепрыгну к вам; лучше не прекословьте,
потому что как раз сейчас меня очень раздражает одна ветка, я не ручаюсь
за себя. Не берите с нее пример и слушайте меня.
   - Хорошо, я вас слушаю; но говорите короче, потому что если вас разд-
ражает ветка, то меня - перекладина лестницы, которая  врезалась  в  мои
подошвы. Под мои туфли подведена мина, предупреждаю вас.
   - Окажите мне любезность, дайте вашу руку, мадемуазель.
   - Зачем?
   - Да дайте же.
   - Вот вам рука; но что такое вы делаете?
   - Тащу вас к себе.
   - Зачем? Надеюсь, вы не хотите усадить меня на ветку рядом с собой?
   - Нет, но я хочу, чтоб вы сели на ограде; вот так.
   Место широкое, удобное, и я много бы дал, чтобы вы позволили мне при-
сесть рядом с вами.
   - Ничего, ничего, вам хорошо и там; нас увидят.
   - Вы думаете? - вкрадчиво спросил Маникан.
   - Уверена.
   - Будь по-вашему. Я остаюсь на каштане, хотя мне здесь очень неуютно.
   - Господин Маникан, вы отвлеклись от темы.
   - Это правда.
   - Вы мне писали?
   - Писал.
   - Зачем же вы писали?
   - Представьте себе, что сегодня в два часа де Гиш уехал.
   - А дальше?
   - Видя, что он уезжает, я, по своему обыкновению, последовал за ним.
   - Вижу, потому что вы здесь.
   - Погодите-ка. Вам ведь известно, не правда ли, что  бедняга  де  Гиш
был в ужасной немилости?
   - Увы, да!
   - Следовательно, с его стороны было  верхом  неблагоразумия  ехать  в
Фонтенбло, к тем, кто изгнал его из Парижа, и особенно к тем, от которых
его удалили.
   - Вы рассуждаете, как покойный Пифагор, господин Маникан.
   - А нужно сказать, что де Гиш упрям, как  всякий  влюбленный,  он  не
прислушался ни к одному из моих доводов. Я просил его,  умолял  -