тся его щитом, - возразила принцесса.
   Гордый взгляд королевы-матери был ответом на это не лишенное тонкости
замечание. И обе дамы, почти уверенные в победе, отправились к Марии-Те-
резии, которая с притворным равнодушием ждала их.
   Было около половины седьмого. Король только что кончил дела и  поужи-
нал. Не теряя времени, он взял де СентЭньяна под  руку  и  приказал  ему
проводить себя в комнату Лавальер. Придворный выразил крайнее изумление.
   - Что же тут странного? - сказал король. -  Мне  нужно  освоить  этот
маршрут и сделать его привычным.
   - Но, государь, здешнее помещение фрейлин - настоящий фонарь: все ви-
дят, кто туда входит, кто выходит. Мне кажется, нужен какой-нибудь пред-
лог... Вот, например...
   - Ну, какой?
   - Неугодна ли будет вашему величеству подождать, пока принцесса  вер-
нется к себе?
   - Никаких предлогов! Никаких ожиданий! Довольно играть в прятки,  до-
вольно тайн! Не вижу никакого бесчестия для короля Франции в том, что он
будет разговаривать с умной девушкой. Пусть будет стыдно тому, кто дурно
подумает об этом!
   - Простите меня, ваше величество, за избыток усердия...
   - Говори.
   - А королева?
   - Да, это правда, это правда! Я хочу, чтобы королева всегда была  ок-
ружена почтением. Ну хорошо, сегодня вечером я нанесу визит  мадемуазель
де Лавальер, а потом придумаю какие тебе будет угодно  предлоги.  Завтра
мы займемся этим, сегодня же у меня нет времени.
   Де Сент-Эньян ничего не ответил. Он пошел вперед, спустился с лестни-
цы и пересек двор, чувствуя стыд, которого не могла подавить  величайшая
честь оказывать услугу королю. Дело в том, что де Сент-Эньян хотел  сох-
ранить свою репутацию в глазах принцессы и обеих королев. В то же  время
ему хотелось угодить мадемуазель де Лавальер, а сочетать то и другое бы-
ло довольно сложно.
   Нужно заметить, что окна комнат королев и принцессы выходили во двор.
У видя, как он провожает короля, эти три дамы порвали бы  с  ним  всякие
отношения, а авторитет этих высокопоставленных особ не мог быть  уравно-
вешен мимолетным влиянием фаворитки. Несчастный де Сент-Эньян,  так  му-
жественно оказывавший покровительство Лавальер в парке Фонтенбло,  поте-
рял всю свою уверенность, находясь в Париже на виду у всех. Он находил у
этой девушки тысячу недостатков, и ему не терпелось сообщить о них коро-
лю.
   Но вот пытка кончилась; двор был пройден. Ни одна занавеска не подня-
лась, ни одно окно не открылось. Король шел быстро: его торопили  нетер-
пение и длинные ноги де Сент-Эньяна, показывавшего ему дорогу. У  дверей
де Сент-Эньян хотел скрыться; король удержал его. Это  была  любезность,
без которой придворный отлично обошелся бы. Ему пришлось войти вместе  с
Людовиком к Лавальер.
   При появлении короля молодая девушка вытерла  глаза;  король  заметил
это. Он стал ее расспрашивать с настойчивостью влюбленного.
   - Пустяки, государь, - улыбнулась она.
   - Но вы все же плакали?
   - Нет, государь.
   - Взгляните, де Сент-Эньян, разве я ошибаюсь?
   Де Сент-Эньяну необходимо было ответить, но он был в большом  замеша-
тельстве.
   - Однако у вас красные глаза, - настаивал король.
   - Это от пыли, государь.
   - Нет, нет, у вас на лице нет того выражения довольства, которое  так
красит вас и делает такой привлекательной. Вы на меня не смотрите.
   - Государь!
   - Да что я говорю: вы избегаете моих взглядов!
   Она действительно отворачивалась.
   - Но, ради бога, что случилось? - спросил Людовик, охваченный лихора-
дочным волнением.
   - Повторяю, государь, пустяки; и я готова доказать вашему величеству,
что я совершенно спокойна.
   - Вы говорите, что вы спокойны, а я вижу, что  вы  в  замешательстве.
Может быть, вас обидели, рассердили?
   - Нет, нет, государь!
   - Вы должны сказать мне об этом! - воскликнул король, сверкая  глаза-
ми.
   - Никто, государь, не обижал меня, никто.
   - Так пусть же к вам вернется то мечтательно-веселое выражение  лица,
которым я любовался сегодня утром; сделайте мне одолжение!
   - Извольте, государь, извольте!
   Король топнул ногой.
   - Какая необъяснимая перемена! - воскликнул он.
   И Людовик взглянул на Сент-Эньяна, который тотчас заметил подавленный
вид Лавальер. Но напрасно просил Людовик, напрасны были его попытки рас-
сеять ее печаль, вывести ее из оцепенения. Эта скрытность показалась ко-
ролю оскорбительной; он стал подозрительно осматриваться.
   В комнате Лавальер висел миниатюрный портрет  Атоса.  Король  заметил
этот портрет, черты лица Атоса очень напоминали  Бражелона,  потому  что
изображение было сделано в молодые годы графа. И он не спускал с  миниа-
тюры грозного взора.
   Лавальер была так угнетена и так далека от мысли  об  этом  портрете,
что не могла догадаться о причине озабоченности  короля.  А  король  не-
вольно вспомнил, что Лавальер и Бражелон были близки с раннего  детства.
Он вспомнил о помолвке, которая была следствием этой близости. Он вспом-
нил, как Атос просил у него руки Лавальер для Рауля.
   И Людовик вообразил, что по возвращении в Париж Лавальер получила  из
Лондона известия, затмившие его образ, образ короля. Тотчас же его  ужа-
лил овод, который называется ревностью. Снова он принялся с горечью доп-
рашивать ее. Лавальер не могла отвечать: ей пришлось бы сказать все, об-
винить королеву, обвинить принцессу. А это значило  бы  начать  открытую
борьбу с двумя высокопоставленными и могущественными женщинами.
   Ей казалось сперва, что раз она не скрывала от короля ничего происхо-
дившего в ней, то король должен был прочитать правду в ее  сердце,  нес-
мотря на ее молчание. Ей казалось, что если он действительно  любит  ее,
то должен все понять, обо всем догадаться. Разве  взаимное  влечение  не
есть божественное пламя, освещающее все, что творится в сердце, и избав-
ляющее действительно любящих от необходимости говорить?
   Поэтому она замолчала, закрыв  лицо  руками  и  ограничиваясь  только
вздохами да слезами. Эти слезы и вздохи, которые сначала  растрогали,  а
потом испугали Людовика XIV, теперь стали раздражать его.
   Король не выносил сопротивления, хотя бы даже это сопротивление выра-
жалось вздохами и слезами. Его слова  стали  колючими,  требовательными,
резкими. Это усилило страдания молодой девушки, но она мужественно пере-
носила и новое испытание. Король перешел к прямому  обвинению.  Лавальер
даже не пыталась защищаться; в ответ она только отрицательно качала  го-
ловой, повторяя лишь два слова, всегда  вырывающиеся  из  погруженных  в
глубокую печаль сердец:
   - Боже мой, боже мой!
   Однако этот крик боли не только  не  успокаивал,  но  еще  увеличивал
раздражение короля... Это был призыв к силе, стоявшей выше него,  к  су-
ществу, которое могло защитить от него Лавальер.
   К тому же он находил поддержку в де Сент-Эньяне.
   Де Сент-Эньян, как мы видели, чувствовал, что собирается гроза; он не
знал, какой степени может достигнуть любовь Людовика XIV. Зато  он  ясно
предугадывал, что на бедную Лавальер скоро  обрушатся  удары  королев  и
принцессы, и был не настолько рыцарем, чтобы не бояться водоворота,  ко-
торый мог увлечь и его.
   Поэтому де Сент-Эньян на все обращения короля отвечал только словами,
произносимыми вполголоса, или отрывистыми жестами стараясь подлить масла
в огонь и привести размолвку к открытой ссоре, после которой ему не при-
дется больше компрометировать себя, сопровождая своего высокого покрови-
теля к Лавальер. Король раздражался все больше и больше. Скрестив  руки,
он остановился перед Луизой.
   - В последний раз спрашиваю вас, мадемуазель,  угодно  вам  отвечать?
Угодно вам объяснить причину этой перемены, своего непостоянства, капри-
зов?
   - Чего вы от меня хотите, боже мой? - прошептала Лавальер. - Вы види-
те, государь, что сейчас я душевно разбита. Вы видите, что у меня нет ни
воли, ни мыслей, ни слов!
   - Неужели так трудно сказать правду? Вам понадобилось  бы  для  этого
меньше слов, чем вы только что произнесли!
   - Правду о чем?
   - Обо всем.
   Слова правды действительно поднимались к устам от сердца Лавальер. Ее
руки сделали было движение, но уста остались безмолвными, и руки опусти-
лись. Бедняжка еще не чувствовала себя настолько несчастной,  чтобы  ре-
шиться на подобное признание.
   - Я ничего не знаю, - пролепетала она.
   - О, это больше, чем кокетство, больше, чем каприз, - воскликнул  ко-
роль, - это предательство!
   На этот раз ничто его не остановило, и он, не оглядываясь, выбежал из
комнаты с жестом, полным отчаяния.  Де  Сент-Эньян  последовал  за  ним,
очень довольный, что дело приняло такой оборот. Людовик XIV  остановился
только на лестнице и сказал, судорожно хватаясь за перила:
   - Как недостойно, однако, я был одурачен.
   - Каким образом, государь? - спросил фаворит.
   - Де Гиш дрался за виконта де Бражелона. А этого Бражелона...
   - Да, государь?
   - Этого Бражелона она все еще любит. Право, де Сент-Эньян, я умру  от
стыда, если через три дня у меня останется хоть капля любви к ней.
   И Людовик XIV быстро пошел дальше.
   - Ах, я ведь говорил вашему величеству!  -  повторял  де  Сент-Эньян,
следуя за королем и робко поглядывая на все окна.
   К несчастью, дело не обошлось так удачно, как по дороге к Лавальер.
   Поднялась занавеска, из за которой выглянула принцесса и увидела, что
король шел из флигеля фрейлин. Как только Людовик скрылся, она  поспешно
встала и стремительно помчалась в ту комнату, которую только что покинул
король.


   XXXII
   ОТЧАЯНИЕ

   После ухода короля Лавальер поднялась, протянув  вперед  руки,  точно
она собиралась броситься за Людовиком и  остановить  его;  затем,  когда
дверь за ним закрылась и шум шагов замер  в  отдалении,  у  нее  хватило
только силы упасть перед распятием.
   Так лежала она, разбитая, подавленная горем, не сознавая ничего, кро-
ме этого горя. Вдруг она услышала шум открывающейся двери. Она вздрогну-
ла и оглянулась, Думая, что это вернулся король. Она ошиблась - это вош-
ла принцесса. Что ей было за дело до принцессы? Она снова упала,  уронив
голову на аналой.
   Принцесса была взволнована, раздражена, в гневе.
   - Мадемуазель, - сказала принцесса, останавливаясь перед Лавальер,  -
конечно, это очень похвально - стоять на  коленях,  молиться  и  притво-
ряться очень набожной, но как вы ни покорны царю небесному, вам  следует
все же исполнять волю владык земных.
   Лавальер с трудом подняла голову.
   - Мне помнится, - произнесла принцесса, - что вам только что было от-
дано приказание.
   Неподвижный и ничего не видящий взгляд Лавальер  доказывал,  что  она
забыла обо всем на свете.
   - Королева приказала вам, - говорила принцесса,  -  вести  себя  так,
чтобы не было никаких поводов для слухов на ваш счет.
   Взгляд Лавальер сделался вопросительным.
   - А между тем от вас только  что  вышло  лицо,  присутствие  которого
здесь предосудительно.
   Лавальер молчала.
   - Нельзя, чтобы мой дом, - продолжала принцесса, -  дом  особы  коро-
левской крови, служил дурным примером и чтобы вы  подавали  этот  дурной
пример. Поэтому я объявляю вам, мадемуазель, с глазу на глаз,  чтобы  не
унижать вас, - объявляю вам, что с этой минуты вы свободны и можете вер-
нуться в Блуа к вашей матери.
   Лавальер была теперь нечувствительна ни к каким оскорблениям и  ни  к
каким страданиям. Она не шевельнулась; руки ее были по-прежнему  сложены
на коленях, как у Магдалины.
   - Вы слышали? - спросила принцесса.
   Только дрожь, пробежавшая по всему телу Лавальер, послужила  ответом.
И так как жертва не подавала никаких признаков жизни, принцесса ушла.
   Только в этот момент Лавальер почувствовала  в  своем  остановившемся
сердце и застывшей в жилах крови биение, которое  все  ускорялось  около
кистей рук, шеи и висков. Постепенно усиливаясь, это биение скоро переш-
ло в лихорадку, в безумный бред, в вихре которого проносились образы  ее
друзей и врагов. В ее ушах среди звона и шума мешались  слова  угрозы  и
слова любви; она перестала сознавать себя; точно крылья мощного  урагана
подняли ее, унесли от прежнего существования, и на горизонте она  видела
надгробный камень, который вырос перед ней,  открывая  страшную,  черную
обитель вечной ночи.
   Но мало-помалу тяжелый бред прекратился, уступив  место  свойственной
ее характеру покорности судьбе. В сердце ее  проскользнул  луч  надежды,
точно луч солнца в темницу бедного узника.
   Она мысленно перенеслась на дорогу из Фонтенбло, увидела короля  вер-
хом подле дверцы кареты, услышала, как он говорил ей о своей любви,  как
он просил ее любви, заставив ее поклясться, и сам поклялся, что ни  один
день не кончится для них в ссоре и что свидание, письмо или какая-нибудь
весточка всегда принесут успокоение дневным тревогам. Значит, король  не
мог не сдержать слова, которого сам же он и потребовал, если  только  он
не был деспотом, не связанным никакими обещаниями, или же холодным  эго-
истом, которого способно остановить первое встретившееся  на  пути  пре-
пятствие.
   Неужели король, ее нежный покровитель, способный одним словом,  одним
только словом положить конец всем ее страданиям,  тоже  присоединился  к
числу ее преследователей?
   О, его гнев не будет долго продолжаться! Теперь, оставшись один,  он,
должно быть, страдает, так же как и она. Только он не скован такими  це-
пями, как она; он может действовать, двигаться, прийти, а она... ее удел
только ждать. И она ждала с трепещущей душой; не может быть,  чтобы  ко-
роль не пришел!
   Было половина одиннадцатого.
   Он придет, или напишет, или передаст ей доброе слово  через  г-на  де
Сент-Эньяна. Если он придет, как она бросится к нему, откинув всякую ще-
петильность, которая теперь казалась ей неуместной, как она  скажет:  "Я
по-прежнему люблю вас; это они не хотят, чтобы я вас любила".
   Размышляя, она мало-помалу пришла к убеждению, что Людовик не так ви-
новат, как ей казалось. Что должен был он подумать, встретив ее  упорное
молчание? Удивительно даже, что нетерпеливый  и  раздражительный  король
так долго сохранял хладнокровие. Конечно, она не поступила бы  так,  как
он; она бы все поняла, обо всем догадалась. Но она была  только  простая
девушка, а не могущественный король.
   О, если бы он пришел, если бы он пришел!.. Она немедленно простила бы
ему все, что он заставил ее выстрадать! Насколько сильнее  она  полюбила
бы его за пережитые страдания! И, повернув голову  к  двери,  полуоткрыв
рот, она ждала поцелуя, который так нежно сулили ей утром  губы  короля,
когда он произносил слово "любовь".
   Если король не придет, он все же напишет; это было  второе  утешение,
менее сладостное, чем первое,  но  все  же  оно  будет  служить  доказа-
тельством любви, хотя и более робкой. О, как радостно она  будет  читать
это письмо, как поспешно ответит на него! А когда посланный уйдет -  по-
целует, перечитает, прижмет к сердцу благословенный листок, который при-
несет ей покой, отдохновение, счастье!
   Если же король не покажется и не напишет, он, во всяком случае, приш-
лет де Сент-Эньяна или же де СентЭньян сам явится к ней. И ему она расс-
кажет все. Королевское величие не сомкнет ее уста, и тогда в сердце  ко-
роля не останется больше никаких сомнений.
   И все в Лавальер - сердце и взгляд, тело и душа - превратилось в ожи-
дание. Она сказала себе, что у нее остается еще час надежды; что до  по-
луночи король может прийти, написать или прислать  де  Сент-Эньяна;  что
только в полночь ожидание станет напрасным, всякая надежда погибнет.
   Как только раздавался какой-нибудь шум во  дворце,  бедняжка  думала,
что идут к ней; как только по двору проходил  кто-нибудь,  ей  казалось,
что это посланный короля.
   Пробило одиннадцать; затем четверть двенадцатого; затем половина две-
надцатого. Ей казалось, что минуты текут медленно, но в то же время  они
уходили так скоро.
   Пробило три четверти.
   Полночь, полночь! Пришел конец всем ожиданиям. С последним ударом ча-
сов потух последний свет; с последним светом погасла последняя надежда.
   Итак, король ее обманул, нарушил клятву, которую дал  ей  сегодня  же
утром; только двенадцать часов отделяли клятву от клятвопреступления. Не
долго же ей пришлось тешиться иллюзией! Следовательно, король не  только
не любил ее, но и презирал ту, на которую обрушились все;  он  до  такой
степени презирал ее, что даже не защитил от бесчестия изгнания,  равняв-
шегося позорному приговору; а между тем сам он, сам король, был  настоя-
щей причиной этого бесчестия.
   Горькая улыбка, единственное выражение гнева, которое во  время  этой
долгой борьбы обозначилось на ангельском лице жертвы, -  горькая  улыбка
появилась на ее губах. Действительно, что оставалось  у  нее  на  земле,
кроме короля? Ничего. Оставался только бог на небе.
   И она обратилась к богу, взглянула на распятие и поцеловала его. Если
бы кто-нибудь заглянул в эту минуту в ее комнату, то увидел бы, что бед-
ная девушка, доведенная до отчаяния, принимала страшное решение.
   Ее ноги не способны были больше поддерживать ее,  она,  тяжело  дыша,
опустилась на ступеньки аналоя, прижалась головой  к  распятию,  вперила
глаза в окно и стала ждать рассвета.
   В два часа утра она все еще находилась в этом оцепенении,  или,  вер-
нее, в экстазе. Она больше не принадлежала себе.
   Увидев, что крыши дворца слегка полиловели и  смутно  обрисовались  в
темноте контуры распятия из слоновой кости, которое  она  обнимала,  Ла-
вальер с усилием встала и спустилась во двор, закрыв  лицо  плащом.  Она
подошла к калитке как раз в ту минуту, когда караульные мушкетеры откры-
вали ворота, чтобы впустить первый пикет швейцарцев. Лавальер  незаметно
проскользнула вслед за часовыми на улицу, и начальник патруля  не  успел
разобрать, что за женщина так рано покинула дворец.


   XXXIII
   БЕГСТВО

   Лавальер вышла вместе с патрулем.
   Патруль направился по улице Сент-Оноре направо,  Лавальер  машинально
повернула налево. Лавальер приняла решение, ее  намерения  определились:
она хотела поступить в монастырь кармелиток в Шайо, настоятельница кото-
рого была известна строгостью, наводившей страх на придворных.
   Лавальер совсем не знала Парижа. Она никогда не выходила пешком и  не
нашла бы дороги даже в более спокойном состоянии.  Не  удивительно,  что
она сразу повернула не в ту сторону, куда было нужно.  Ей  хотелось  как
можно скорей удалиться от дворца, все равно куда. Она слышала, что  Шайо
расположен на берегу Сены, и направилась к Сене. Она свернула  на  улицу
Кок к так как не могла  пройти  через  Лувр,  то  направилась  к  церкви
Сен-Жермен-Люксерруа, по пустырю, где впоследствии Перро построил знаме-
нитую колоннаду.
   Вскоре она вышла на набережную. Она была возбуждена и шла быстро, ед-
ва чувствуя слабость, которая, время  от  времени  заставляя  ее  слегка
прихрамывать, напоминала о вывихе, полученном ею в детстве.
   В другие часы ее внешность вызвала бы подозрение даже у наименее про-
ницательных людей, привлекла бы взгляды самых нелюбопытных прохожих.  Но
в половине третьего утра парижские улицы почти безлюдны; на них  попада-
ются только трудолюбивые ремесленники, отправляющиеся на дневной зарабо-
ток, или же бездельники, возвращающиеся домой после разгульной ночи. Для
первых день начинается; для вторых он кончается.
   Лавальер боялась всех встречных, так как она по неопытности не  могла
бы отличить честного человека от негодяя. Нищета была для нее пугалом, и
все люди, которых она встречала, казались ей бедняками.
   Несмотря на беспорядок в туалете, она была одета изящно, так  как  на
ней было то же платье, в котором она являлась  накануне  к  вдовствующей
королеве; кроме того, ее бледное  лицо  и  красивые  глаза,  видневшиеся
из-под плаща, который она приподняла, чтобы смотреть в а дорогу, возбуж-
дали различные чувства у прохожих: нездоровое любопытство у  одних,  жа-
лость у других.
   Так дошла Лавальер,  стр