егда  держали  себя  со
мною чрезвычайно корректно, как и подобает тому, кому было предназначено
самою судьбою взять меня под арест. Вы никогда не обращались ко мне ни с
малейшею просьбой.
   - Монсеньер, - отвечал гасконец, тронутый такой красноречивой и  бла-
городной печалью, - согласны ли вы дать мне слово честного человека, что
не покинете этой комнаты?
   - Зачем, дорогой даАртаньян, раз вы меня здесь сторожите? Неужели  вы
думаете, что я попытаюсь бороться с самой доблестной шпагой королевства?
   - Нет, не то, монсеньер. Дело в том, что я пойду сейчас за господином
д'Эрбле и поэтому оставляю вас одного.
   Фуке вскрикнул от радости и удивления:
   - Пойдете за господином д'Эрбле? Оставите меня одного?
   - Где я найду господина д'Эрбле? В синей комнате?
   - Да, мой друг, да!
   - Ваш друг! Благодарю вас за эти слова, монсеньер.
   - Ах, вы меня просто спасаете!
   - Хватит ли десяти минут, чтоб добраться до синей комнаты  и  возвра-
титься назад? - спросил даАртаньян.
   - Приблизительно.
   - Чтобы разбудить Арамиса, который умеет спать, когда ему  спится,  и
предупредить его, я кладу еще пять минут; в общем, я буду  отсутствовать
четверть часа. Теперь, монсеньер, дайте мне слово, что вы не предпримете
попытки бежать и что, возвратившись, я найду вас на месте.
   - Даю вам слово, сударь, - сказал Фуке,  с  признательностью  пожимая
мушкетеру руку.
   ДаАртаньян удалился.
   Фуке посмотрел ему вслед, с видимым нетерпением подождал, пока за ним
закроется дверь, и бросился за своими ключами. Он открыл  несколько  по-
тайных ящиков и стал тщетно искать некоторые бумаги, видимо, к его огор-
чению,  оставшиеся  в  Сен-Манде.  Затем,  торопливо  схватив  кое-какие
письма, договоры и прочие документы, он собрал их в кучу и сжег на  мра-
морной каминной доске, даже не сдвинув горшков с  цветами,  которые  там
стояли. Кончив с этим, он упал в кресло"  как  человек,  избегший  смер-
тельной опасности и совсем обессилевший, лишь только эта  опасность  пе-
рестала ему грозить.
   Возвратившийся даАртаньян увидел Фуке в той же позе. Достойный мушке-
тер нисколько не сомневался, что Фуке, дав слово, и не подумает нарушить
его; но он полагал, что суперинтендант воспользуется его  временною  от-
лучкой, чтобы избавиться от всех тех бумаг, записок и договоров, которые
могли бы ухудшить его и так достаточно опасное положение. Поэтому, войдя
в комнату, он поднял голову, как собака, учуявшая  поблизости  дичь,  и,
обнаружив здесь запах дыма, чего он и ждал, с удовлетворением кивнул го-
ловой.
   При появлении даАртаньяна Фуке, в свою очередь, поднял голову,  и  ни
один жест мушкетера не ускользнул от него. Затем взгляды их встретились,
и они поняли друг друга без слов.
   - А где же, - удивленно спросил Фуке, - где господин д'Эрбле?
   - Господин д'Эрбле, надо полагать, обожает ночные прогулки и  где-ни-
будь в парке, озаренном лунным сиянием, сочиняет стихи в обществе  како-
го-нибудь из ваших поэтов; в синей комнате, во всяком случае, его нет.
   - Как! Его нет в синей комнате? - воскликнул Фуке, лишаясь своей пос-
ледней надежды. Хотя он и не представлял себе, как именно ваннский епис-
коп сумеет помочь ему, он все же отчетливо  понимал,  что  ждать  помощи
можно лишь от него.
   - Или, если он все-таки у себя, - продолжал д'Артаньян, - то у  него,
очевидно, были причины по отвечав на мой стук.
   - Быть может, вы обращались к нему недостаточно громко, и он не услы-
шал вас.
   - Уж не предполагаете ли вы, монсеньер, что, нарушив приказание коро-
ля не покидать вас ни на мгновение, я стану будить весь дом и предостав-
лю возможность видеть меня в коридоре, где расположился  ваннский  епис-
коп, давая тем самым господину Кольберу основание думать, что я  предос-
тавил вам время сжечь ванта бумаги?
   - Мои бумаги!
   - Разумеется. По крайней мере, будь я на вашем месте, я  не  преминул
бы поступить именно так. Когда мне отворяют дверь, я пользуюсь этим.
   - Благодарю вас, сударь. Я и воспользовался.
   - И хорошо сделали. У каждого из нас есть свои тайны, до  которых  не
должно быть дела другим. Но вернемся, монсеньер, к Арамису.
   - Так вот, повторяю, вы слишком тихо позвали его, и он вас не слышал.
   - Как бы тихо ни звать Арамиса, монсеньер, Арамис всегда слышит, если
считает нужным услышать. Повторяю, Арамиса в комнате не было или у  Ара-
миса были основания не узнать моего голоса, основания, которые мне неиз-
вестны, как они, быть может, неизвестны и вам, при  всем  том,  что  его
преосвященство, монсеньер ваннский епископ - ваш преданный друг.
   Фуке тяжко вздохнул, вскочил на ноги, несколько раз прошелся по  ком-
нате и кончил тем, что уселся на свое великолепное ложе, застланное бар-
хатом и утопающее в изумительных кружевах.
   ДаАртаньян посмотрел на Фуке с выражением искреннего сочувствия.
   - Я видел на своем веку, как были арестованы многие,  да,  да,  очень
многие, - сказал мушкетер с грустью в голосе, - я видел, как был аресто-
ван Сен-Мар, видел, как был арестован де Шале. Я был тогда еще очень мо-
лод. Я видел, как был арестован Конде вместе с принцами,  я  видел,  как
был арестован де Рец, я видел, как был  арестован  Брусель.  Послушайте,
монсеньер, страшно сказать, но больше всего в настоящий момент вы похожи
на беднягу Бруселя. Еще немного, и вы, подобно ему, засунете  вашу  сал-
фетку в портфель и станете вытирать рот деловыми бумагами. Черт  подери,
господин Фуке, такой человек, как вы, не должен склоняться пред неприят-
ностями. Если бы ваши друзья видели вас, что бы они подумали!
   - Господин ДаАртаньян, - ответил суперинтендант со скорбной  улыбкой,
- вы меня совершенно не понимаете. Именно потому, что мои друзья не  ви-
дят меня, я таков, каким вы меня видите. Когда я один, я перестаю  жить,
сам по себе я - ничто. Посмотрите-ка, на что я употребил  мою  жизнь.  Я
употребил ее на то, чтобы приобрести друзей, которые,  как  я  надеялся,
станут моей опорой. Пока я был в силе, все эти счастливые голоса, счаст-
ливые, потому что это я доставил им счастье, хором осыпали меня похвала-
ми и изъявлениями своей благодарности. Если меня постигала хоть малейшая
неприятность, эти же голоса, но только немного более  приглушенные,  чем
обычно, гармонически сопровождали ропот моей души. Одиночество! Но я ни-
когда не знал, что это значит. Нищета - призрак, лохмотья которого я ви-
дел порою в конце моего жизненного пути! Нищета -  неотступная  тень,  с
которой многие из моих друзей сжились уже так давно,  которую  они  даже
поэтизируют, ласкают и побуждают меня любить! Нищета, но я примиряюсь  с
ней, подчиняюсь ей, принимаю ее как обделенную наследством  сестру,  ибо
нищета - это все же не одиночество, не изгнание, не тюрьма! Разве я буду
когда-нибудь нищим, обладая  такими  друзьями,  как  Пелисон,  Лафонтен,
Мольер, с такою возлюбленною, как... Нет, нет и нет, но  одиночество,  -
для меня, человека, рожденного, чтобы жить вкусно, для меня,  привыкшего
к удовольствиям, для меня, существующего  лишь  потому,  что  существуют
другие!.. О, если б вы знали, насколько я сейчас одинок и  насколько  вы
кажетесь мне, вы, разлучающий меня со всем тем, к чему  я  тянулся  всем
сердцем, насколько вы кажетесь  мне  воплощением  одиночества,  небытия,
смерти!
   - Я уже говорил, господин Фуке, - отвечал тронутый  до  глубины  души
даАртаньян, - что вы преувеличиваете ваши несчастья. Король любит вас.
   - Нет, - покачал головой Фуке, - нет, нет!
   - Господин Кольбер ненавидит.
   - Господин Кольбер? О, это совершенно не важно!
   - Он вас разорит.
   - Это сделать нетрудно; не стану отрицать, я разорен.
   При этом странном признании суперинтенданта финансов даАртаньян обвел
комнату весьма выразительным взглядом. И хотя он не промолвил ни  слова,
Фуке отлично понял его и добавил:
   - Что делать с этим великолепием, когда в тебе самом  не  осталось  и
тени великолепия! Знаете ли вы,  для  чего  нам,  богатым  людям,  нужна
большая часть наших богатств? Лишь для того, чтобы отвращать нас от все-
го, что не обладает таким же блеском, каким обладают они. Во! Вы станете
говорить о чудесах Во, не так ли? Но к чему они мне? Что  делать  мне  с
этими чудесами? Где же, скажите, если я разорен, та вода, которую я  мог
бы влить в урны моих наяд, огонь, который я поместил бы внутрь моих  са-
ламандр, воздух, чтобы заполнить им грудь тритонов? Чтобы быть достаточ-
но богатым, господин даАртаньян, надо быть очень богатым.
   ДаАртаньян ничего не говорил.
   - О, я знаю, очень хорошо знаю, о чем вы думаете, - продолжал Фуке. -
Если б Во было вашею собственностью, вы продали бы его и купили  бы  по-
местье в провинции. В этом поместье у вас были бы леса, огороды и пашни,
и оно кормило б своего владельца. Из сорока миллионов вы бы сделали...
   - Десять.
   - Ни одного, мой дорогой капитан. Нет такого человека во Франции, ко-
торый был бы в достаточной мере богат, чтобы, купив Во за два  миллиона,
поддерживать его в том состоянии, в каком оно находится ныне.
   - По правде сказать, миллион - это еще не бедность.
   - Это весьма близко к бедности. Но  вы  не  понимаете  меня,  дорогой
друг. Я не хочу продавать Во. Если хотите, я подарю его вам.
   - Подарите его королю, это будет выгоднее.
   - Королю не надо моего подарка. Он и так отберет  Во,  если  оно  ему
понравится. Вот почему я предпочитаю, чтоб Во погибло. Знаете,  господин
даАртаньян, если б король не находился сейчас под моим кровом, я взял бы
вот эту свечу, подложил бы два ящика оставшихся  у  меня  ракет  и  бен-
гальских огней под купол и обратил бы свой дворец в прах и пепел.
   - Во всяком случае, - как бы вскользь заметил мушкетер, - вы но сожг-
ли бы свой дворец в прах и пепел.
   - И затем, - продолжал глухо Фуке, - что я сказал,  боже  мой!  Сжечь
Во! Уничтожить дворец! Но Во принадлежит  вовсе  не  мне.  Все  эти  бо-
гатства, эти бесконечные чудеса принадлежат, как временное владение, то-
му, кто за них заплатил, это верно, но как нечто непреходящее  они  при-
надлежат тем, кто их создал. Во принадлежит Лебрену, Ленотру, Во принад-
лежит Пелисону, Лево, Лафантену; Во принадлежит Мольеру, который  поста-
вил в его стенах "Несносных". Во, наконец, принадлежит  нашим  потомкам.
Вы видите, господин даАртаньян, у меня больше нет своего дома.
   - Вот и хорошо, вот рассуждение, которое мне понастоящему нравится, и
в нем я снова узнаю господина Фуке. Вы больше не похожи на беднягу  Бру-
селя, и я больше не слышу стенаний этого старого участника Фронды.  Если
вы разорились, примите это с душевной твердостью. Вы тоже, черт  возьми,
принадлежите потомству и не имеете права себя умалять. Посмотрите-ка  на
меня. От судьбы, распределяющей роли среди комедиантов  нашего  мира,  я
получил менее красивую и приятную роль, чем ваша. Вы купались в  золоте,
вы властвовали, вы наслаждались. Я тянул лямку, я повиновался,  я  стра-
дал. И все же, как бы ничтожен я ни был по сравнению с вами,  монсеньер,
я объявляю вам: воспоминание о том, что я сделал, заменяет мне хлыст, не
дающий мне слишком рано опускать свою старую голову. Я до конца буду хо-
рошей полковой лошадью и паду сразу,  выбрав  предварительно,  куда  мне
упасть. Сделайте так же, как я, господин Фуке, и от этого вам  будет  не
хуже. С такими людьми, как вы, это случается один-единственный раз.  Все
дело в том, чтобы действовать, когда  это  придет,  подобающим  образом.
Есть латинская поговорка, которую я часто повторяю себе: "Конец  венчает
дело".
   - Проповедь мушкетера, монсеньер.
   Фуке встал, обнял даАртаньяна и пожал ему руку.
   - Вот чудесная проповедь, - сказал, помолчав, Фуке.
   - Вы меня любите, раз говорите все это.
   - Возможно.
   Фуке снова задумался, затем спросил:
   - Где может быть господин д'Эрбле?
   - Ах, вот вы о чем!
   - Я не смею попросить вас отправиться снова на его поиски.
   - Даже если б и попросили, я бы не сделал этого. Это было бы в высшей
степени неосторожно. Об этом узнали бы, и Арамис, который ни  в  чем  по
замешан, был бы скомпрометирован, вследствие чего  король  распространил
бы свою немилость и на него.
   - Я подожду до утра.
   - Да, это, пожалуй, самое лучшее.
   - Что же мы с вами сделаем утром?
   - Не знаю, монсеньер.
   - Окажите любезность, господин даАртаньян.
   - С удовольствием.
   - Вы меня сторожите, я остаюсь. Вы точно  исполнито  приказание,  так
ведь?
   - Конечно.
   - Ну так оставайтесь моей тенью. Я предпочитаю эту топь  всякой  дру-
гой.
   ДаАртаньян поклонился.
   - Но забудьте, что вы господин ДаАртаньян - капитан мушкетеров,  а  я
Фуке - суперинтендант финансов, и поговорим о моем положении.
   - Это трудновато, черт подери!
   - Правда?
   - Но для вас, господин Фуке, я сделаю невозможное.
   - Благодарю вас. Что сказал вам король?
   - Ничего.
   - Как вы со мной разговариваете!
   - Черт возьми!
   Что вы думаете о моем положении?
   - Ваше положение, скажу прямо, нелегкое.
   - Чем?
   - Тем, что вы находилось у себя дома.
   - Сколь бы трудным оно ни было, я прекрасно его понимаю.
   - Неужели вы думаете, что с другими я был бы так откровенен?
   - И это вы называете откровенностью? Вы были со мной откровенны!  От-
казываясь мне ответить на сущие пустяки?
   - Ну, если угодно, любезен.
   - Это другое дело.
   - Вот послушайте, монсеньер, как бы я поступил, будь на  вашем  месте
кто-либо иной: я подошел бы к вашим дверям, едва только от вас вышли  бы
слуги, или, если они еще не ушли, я бы переловил их, как  зайцев,  тихо-
нечко запер бы их, а сам растянулся бы на ковре в вашей  прихожей.  Взяв
вас под наблюдение без вашего ведома, я сторожил бы вас до утра для сво-
его господина. Таким образом, не было бы ни скандала, ни шума,  никакого
сопротивления; но вместе с тем не было бы никаких предупреждений  госпо-
дину Фуке, ни сдержанности, ни тех деликатных уступок, которые  делаются
между вежливыми людьми в решительные моменты их жизни. Нравился  бы  вам
такой план?
   - О, он меня ужасает!
   - Не так ли? Ведь было бы весьма  неприятно  появиться  завтра  утром
пред вами и потребовать у вас шпагу?
   - О, сударь, я бы умер от стыда и от гнева!
   - Ваша благодарность выражается слишком красноречиво,  я  не  так  уж
много сделал, поверьте мне.
   - Уверен, сударь, что вы не заставите  меня  признать  правоту  ваших
слов.
   - А теперь, монсеньер, если вы довольны моим поведением, если вы  оп-
равились уже от удара, который я постарался смягчить, как мог, предоста-
вим времени лететь возможно быстрее. Вы устали,  вам  надо  подумать,  -
умоляю вас, спите или делайте вид, что спите, - на вашей постели  или  в
вашей постели. Что до меня, то я буду спать в этом  кресле,  а  когда  я
сплю, сон у меня такой крепкий, что меня не разбудит и пушка.
   Фуке улыбнулся.
   - Я исключаю, впрочем, - продолжал мушкетер, - тот случай, когда отк-
рывается дверь - потайная и обыкновенная, для входа и для выхода.  О,  в
том случае мой слух необычайно чувствителен! Ходите  взад  и  вперед  по
комнате, пишите, стирайте написанное, рвите, жгите, но не трогайте двер-
ного замка, не трогайте ручку дверей, так как я внезапно проснусь и  это
расстроит мне нервы.
   - Решительно, господин даАртаньян, вы самый остроумный и вежливый че-
ловек, какого я только знаю, и от нашей встречи у  меня  останется  лишь
одно сожаление - что мы с вами познакомились слишком поздно.
   ДаАртаньян вздохнул, и этот вздох означал:
   "Увы, быть может, вы познакомились со мной слишком рано?"
   Затем он уселся в кресло, тогда как Фуке, полулежа у себя на  кровати
и опершись на руку, размышлял о случившемся. И оба,  так  и  не  погасив
свечей, стали дожидаться зари, и  когда  Фуке  слишком  громко  вздыхал,
д'Артаньян храпел сильнее, чем прежде.
   Никто, даже Арамис, не нарушил их вынужденного покоя; в огромном доме
не было слышно ни малейшего шума.
   Снаружи, под ногами почетного караула и патрулей мушкетеров,  скрипел
песок; и это, в свою очередь, способствовало тому, чтобы сон спящих  был
крепче. Добавим к этим звукам еще шорохи ветра и плеск фонтанов, которые
были заняты своей извечной работой, не заботясь о малых делах и  ничтож-
ных волнениях, из которых складываются жизнь и смерть человека.


   ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


   I
   УТРО

   Мрачной участи короля, запертого в Бастилии и в отчаянии бросающегося
на замки и решетки, старинные летописцы со свойственной им риторикой  не
преминули бы противопоставить судьбу Филиппа, покоящегося на королевском
ложе под балдахином. Отнюдь не считая риторику чем-то неизменно дурным и
не принадлежа к числу тех, кто высказывает убеждение, будто  она  понап-
расну рассыпает цветы, желая приукрасить историю, мы тем не  менее  тща-
тельно сгладим контраст, за что просим прощения у читателя,  и  нарисуем
вторую картину, которая представляется нам весьма интересной и  предназ-
начена служить дополнением к первой.
   Молодой принц был доставлен из комнаты Арамиса в покои Морфея при по-
мощи того же самого механизма, посредством которого король был удален из
них. Арамис нажал какое-то приспособление, купол  начал  медленно  опус-
каться, и Филипп оказался перед королевской кроватью,  которая,  оставив
своего пленника в глубине подземелий, вновь поднялась на прежнее место.
   Наедине с этой роскошью, наедине с могуществом, которым он отныне был
облечен, наедине с ролью, взятой им на себя, Филипп впервые ощутил в се-
бе тысячи душевных движений, заставляющих биться королевское сердце.
   Но когда он посмотрел на пустую кровать,  смятую  его  братом,  смер-
тельная бледность покрыла его лицо,
   Эта немая сообщница, выполнив свое дело, возвратилась на прежнее мес-
то: она стояла, храня на себе следы преступления; она говорила с  винов-
ником этого преступления языком откровенным и грубым, которым  сообщники
не стесняются пользоваться между собой. Она говорила правду.
   Наклонившись, чтобы лучше рассмотреть королевское ложе, Филипп  заме-
тил платок, еще влажный от холодного пота, струившегося со лба  Людовика
XIV. Этот пот ужаснул Филиппа, как кровь Авеля ужаснула Каина.
   - Вот я наедине с моей судьбой, - сказал он;  лицо  его  было  серым,
глаза пылали. - Будет ли она более страшной, чем мое заключение?  Отдан-
ный своим мыслям, буду ли я вечно прислушиваться к угрызениям  моей  со-
вести?.. Ну да, король спал на этой кровати: это его голова смяла подуш-
ку, это его слезы смочили платок. И я не смею лечь на  эту  кровать,  не
смею коснуться платка, на котором вышит вензель и герб Людовика!.. Нужно
решиться,  будем  подражать  господину  д'Эрбле,  который  хочет,  чтобы
действие было всегда на одну ступень выше мысли; возьмем за образец гос-
подина д'Эрбле, который думает лишь о себе самом и слывет порядочным че-
ловеком, потому что не сделал зла никому, кроме своих врагов, и не  пре-
дал никого, кроме них. Эта кровать была бы моей, если бы Людовик  Четыр-
надцатый не отнял ее у меня вследствие преступления нашей  матери.  Этот
платок, на котором вышит герб Франции, тоже был бы моим, и не кто  иной,
как я сам, пользовался бы им, если бы мне оставили мое место, как сказал
господин д'Эрбле, в колыбели королей Франции. Филипп, сын  Франции,  ло-
жись на свою кровать! Филипп, единственный король Франции, возврати себе
отнятый у тебя герб! Филипп, единственный  законный  наследник  Людовика
Тринадцатого, отца твоего, будь же безжалостен к узурпатору, который да-
же в эту минуту не раскаивается в причиненных тебе страданиях!
   Произнеся эти слова, Филипп, несмотря  на  инстинктивное  отвращение,
несмотря на дрожь и ужас, сковывавшие мышцы его тела  и  волю,  заставил
себя улечься на еще теплое после Людовика XIV королевское ложе и прижать
к своему лбу его еще влажный платок.
   Когда голова его откинулась назад, погружаясь в мягкую пуховую подуш-
ку, он увидел над собой корону Французского королевства, поддерживаемую,
как мы говорили, золотокрылым ангелом