О, раз вы  испытываете  страх  перед  смертью,  значит,  вы  знаете
больше, чем говорите.
   - Но вы, - произнес в ответ узник, - вы, который заставили меня  выз-
вать вас и, после того как я это сделал, приходите с обещанием  раскрыть
предо мною целые миры тайн, - почему ж вы молчите, тогда  как  говорю  я
один? И поскольку мы оба надели на себя маски, давайте либо оба останем-
ся в них, либо оба их сбросим.
   Арамис почувствовал силу и справедливость этого рассуждения  а  поду-
мал: "Я имею дело с человеком незаурядным".
   - Есть ли у вас честолюбие? - обратился он к  узнику,  не  подготовив
его к этому внезапному скачку мысли.
   - Что называется честолюбием?
   - Эго чувство, заставляющее человека желать большего, чем то,  что  у
него есть.
   - Я говорил, сударь, что я доволен, но очень может быть, что я ошиба-
юсь. Я не знаю, что именно является честолюбием, но  возможно,  что  оно
есть у меня. Разъясните мне это, я охотно послушаю вас.
   - Честолюбец, - сказал Арамис, - это тот, кто жаждет возвыситься  над
своей судьбой.
   - Я нисколько не жажду возвыситься над моей судьбой, - уверенно  зая-
вил молодой человек, и эта уверенность еще раз привела в содроганье пре-
лата.
   Юноша замолчал. Но по его горящим глазам, по морщинам, появившимся на
его лбу, и сосредоточенной позе было видно, что  он  ожидал  всего  чего
угодно, но меньше всего молчания. Арамис прервал это молчание.
   - При первом нашем свидании вы мне лгали, - упрекнул его Арамис.
   - Лгал! - вскричал молодой человек, вскакивая с кровати с таким выра-
жением в голосе и с таким огнем гнева в глазах, что Арамис невольно  по-
пятился.
   - Я хотел сказать, - проговорил Арамис с поклоном, - что вы скрыли от
меня некоторые обстоятельства вашего детства.
   - Тайны человека принадлежат ему одному, а не первому встречному, су-
дарь.
   - Это правда, - сказал Арамис, кланяясь еще ниже, чем в первый раз, -
это правда, простите меня; но неужели и сегодня я для вас все еще первый
встречный? Умоляю вас, ответьте мне, монсеньер!
   Этот титул слегка смутил узника, но он, видимо, не  удивился,  что  к
нему обратились, назвав его монсеньером.
   - Я вас не знаю, сударь, - отвечал он.
   - О! Если бы я посмел, я приложился бы к вашей руке  и  поцеловал  бы
ее.
   Молодой человек сделал движение как бы с тем, чтобы протянуть Арамису
руку, но молния, сверкнувшая в его взгляде, тотчас же погасла, и он  от-
дернул назад свою холодную руку.
   - Целовать руку узника! - воскликнул он, покачав головой. - Зачем?
   - Почему вы сказали мне, - спросил Арамис, - что  вы  довольны  своим
пребыванием здесь? Почему сказали, что ничего не желаете и ни к чему  не
стремитесь? Почему, наконец, говоря все это, вы препятствуете мне  быть,
в свою очередь, искренним до конца?
   Та же молния уже в третий раз вспыхнула в глазах юноши;  но  так  же,
как и дважды пред тем, она тотчас же погасла.
   - Вы мне не верите? - сказал Арамис.
   - О нет, почему же, сударь?
   - По очень простой причине, ибо если вы знаете обо всем  том,  о  чем
должны знать, вам не следует доверяться кому бы то ни было.
   - В таком случае не удивляйтесь, что я не доверяюсь и  вам,  ведь  вы
подозреваете, что я знаю то, чего я не знаю.
   Арамиса восхитило столь энергичное сопротивление.
   - Вы приводите меня в отчаяние, монсеньер! -  воскликнул  он,  ударяя
рукою по креслу.
   - Я не понимаю вас, сударь.
   - Попытайтесь же, прошу вас, понять меня.
   Узник пристально посмотрел на Арамиса.
   - Мне кажется иногда, - продолжал последний, - что предо  мной  чело-
век, которого я ищу... а затем...
   - А затем... этот человек исчезает, не так ли? - усмехнулся узник.  -
Ну что же, тем лучше!
   Арамис встал.
   - Мне решительно нечего сказать человеку, относящемуся ко мне с таким
недоверием, как вы, монсеньер.
   - А мне, - отвечал тем же топом узник, - нечего сказать человеку,  не
желающему понять, что узнику следует опасаться всего на свете.
   - Даже своих старых друзей? О, это чрезмерная осторожность!
   - Своих старых друзей? Вы один из моих старых друзей, вы?
   - Подумайте, не припомните ли вы, что когда-то, в той самой  деревне,
где протекло ваше детство, вы видели...
   - Вам известно название этой деревни?
   - Нуази-ле-Сек, монсеньер, - твердо выговорил Арамис.
   - Продолжайте, - произнес молодой человек; ничто, однако, в его  лице
не выразило, подтверждает ли он сказанное прелатом или оспаривает.
   - Монсеньер, если вы упорно хотите  продолжать  эту  игру,  прекратим
разговор. Я пришел с намерением сообщить вам о  многом,  это  верно;  но
ведь и вы, со своей стороны, должны изъявить желание узнать это  многое.
Прежде чем говорить, прежде чем открыть вам столь важные тайны,  которые
я храню про себя, я нуждаюсь с вашей стороны если не в откровенности, то
хотя бы в некоторой помощи, если не в доверии, то хотя  бы  в  некоторой
доле симпатии. А вы замкнулись в якобы полном незнании, и это останавли-
вает меня... И вы поступаете так не потому, что вы правы;  ведь  как  бы
мало вы ни были осведомлены, каким бы равнодушным  ни  притворялись,  от
этого вы не перестаете быть тем, кто вы есть, и ничто, слышите ли, ничто
не может этого изменить, монсеньер.
   - Обещаю терпеливо выслушать вас. Но мне кажется, что  я  имею  право
повторить тот вопрос, который я уже задавал вам: кто вы такой?
   - Помните ли - тому уж пятнадцать или, может быть, восемнадцать лет -
как вы видели в Нуази-ле-Сек всадника, который приезжал вместе с  дамой,
одетой обычно в платье из черного шелка и с огненными лентами в волосах?
   - Да, однажды я спросил имя всадника, и мне ответили, что  это  аббат
д'Эрбле. Я удивился, почему этот аббат имеет вид воина, и мне  ответили,
что в этом нет ничего удивительного, так как он - бывший мушкетер  Людо-
вика Тринадцатого.
   - Итак, - сказал Арамис, - бывший мушкетер, тогдашний аббат, нынешний
ваннский епископ и ваш сегодняшний духовник, все они - я.
   - Да. Я узнал вас.
   - В таком случае, монсеньер, если вы это знаете, мне остается  только
добавить то, чего вы, пожалуй, не знаете: если бы о посещении этого мес-
та мушкетером, епископом и духовником узнал бы  король  сегодня  вечером
или завтра утром, тот, кто пренебрег всем, чтоб побывать у  вас,  увидел
бы сверкающий топор палача в каземате еще темнее и потаеннее вашего.
   Выслушав эти произнесенные решительным тоном слова,  молодой  человек
приподнялся на кровати и жадными глазами впился в  лицо  Арамиса.  После
этого узник, видимо, проникся доверием к своему посетителю.
   - Да, - прошептал он, - я помню, хорошо помню то  время.  Женщина,  о
которой вы говорите, один раз приезжала с вами и  дважды  с  той  женщи-
ной...
   - С той женщиной, которая навещала вас каждый месяц?
   - Да.
   - Знаете ли вы, кто эта дама?
   Глаза узника заблестели, и он произнес:
   - Знаю; это была дама, близкая ко двору.
   - Хорошо ли вы ее помните?
   - О, мои воспоминания о ней очень отчетливы: видел я  эту  даму  один
раз с человеком лет сорока пяти, в другой раз с вами и с дамою в  черном
платье с лентам цвета пламени; потом я видел ее еще дважды, и оба раза с
тою же дамою в черном. Эти четверо вместе с моим гувернером и старой Пе-
ронеттою, да моим тюремщиком, да комендантом - единственные, с кем я го-
ворил в течение всей моей жизни, почти единственные, которых я видел  за
всю мою жизнь.
   - Выходит, что вы и там были в тюрьме?
   - Если здесь я в тюрьме, то там я был, можно сказать, на  воле,  хотя
моя свобода и была основательно стеснена. Дом, в  котором  я  безвыездно
жил, обширный сад, окруженный стенами, за которые я не мог выйти, -  та-
ково было мое обиталище. Впрочем, вы его знаете, поскольку бывали в нем.
В конце концов, привыкнув жить внутри этих стен, я никогда  и  не  желал
выйти за их пределы. Теперь вы понимаете, сударь, что, не повидав света,
я не могу желать чего бы то ни было, и если вы хотите рассказать  мне  о
чем-то, то знайте: вам придется давать мне на каждом шагу разъяснения.
   - Так я и сделаю, монсеньер, - сказал, кланяясь, Арамис,  -  ибо  это
мой долг.
   - Начнем с того, кто был моим гувернером?
   - Достойный дворянин и порядочный человек, монсеньер,  -  воспитатель
вашего тела и вашей души. Разве вы были когда-нибудь недовольны им?
   - О нет, сударь, напротив. Но этот дворянин говорил мне не  раз,  что
мой отец и моя мать умерли; лгал он или говорил правду?
   - Он против воли должен был следовать данным ему указаниям.
   - Значит, он лгал?
   - Только в одном. Ваш отец действительно умер.
   - А мать?
   - Она умерла для вас.
   - Но для других она жива и поныне, не так ли?
   - Да.
   - А я, - молодой человек устремил на Арамиса пристальный взгляд, -  я
обречен жить во мраке тюрьмы?
   - Увы, да.
   - И все потому, что мое присутствие в мире открыло бы великую тайну?
   - Да, великую тайну.
   - Мой враг, должно быть, очень силен, если смог запереть  в  Бастилии
такого ребенка, каким был я ко времени моего заточения?
   - Да, это так.
   - Сильнее, чем моя мать?
   - Почему же?
   - Потому что моя мать защитила б меня.
   Арамис колебался.
   - Да, сильнее, чем ваша мать, монсеньер.
   - Если мою кормилицу и моего гувернера отняли у меня и я был так без-
жалостно разлучен с ними, значит ли это, что или я, или они представляли
для моего врага большую опасность?
   - Да, опасность, от которой ваш враг избавился, устранив и  кормилицу
и дворянина, - спокойно сказал Арамис.
   - Устранив? Но как же?
   - Наиболее верным способом: они умерли.
   Молодой человек слегка побледнел; он провел дрожащей рукой по лицу.
   - От яда? - спросил он.
   - Да, от яда.
   Юноша на мгновенье задумался.
   - Поскольку оба эти ни в чем не повинные существа,  единственная  моя
опора, были умерщвлены в один день, я заключаю, что мой враг очень  жес-
ток или что его принудила к этому крайняя необходимость; ведь и этот до-
стойный во всех отношениях дворянин, и эта бедная женщина  за  всю  свою
жизнь не причинили ни одному человеку ни малейшего зла.
   - Да, монсеньер, у вас в роду царит суровая необходимость. И  необхо-
димость, к моему великому сожалению, заставляет меня подтвердить, что  и
дворянин и кормилица были действительно умерщвлены.
   - О, вы не сообщаете мне ничего нового, - нахмурился узник.
   - Неужели?
   - У меня были на этот счет подозрения.
   - Какие же?
   - Сейчас расскажу.
   В этот момент молодой человек, опершись на локти обеих рук, приблизил
свое лицо вплотную к лицу Арамиса с выражением такого достоинства, само-
отречения и даже отваги, что  епископ  почувствовал,  как  электрические
искры энтузиазма поднимаются из его неспособного уже к бурным  пережива-
ниям сердца к голове, холодной как сталь.
   - Говорите же, монсеньер! Я уже открыл вам, что, беседуя с вами, под-
вергаю свою жизнь опасности, и как бы мало ни стоила эта жизнь,  умоляю,
примите ее, если она потребуется для спасения вашей.
   - Хорошо, - продолжал молодой человек, - я и в самом деле подозревал,
что было совершено убийство моей кормилицы и моего гувернера...
   - Которого вы называли отцом.
   - Которого я называл отцом, хорошо зная при этом, что я  -  вовсе  не
его сын.
   - Что же заставило вас усомниться в этом?
   - Подобно тому, как вы чрезмерно почтительны для друга,  так  он  был
чрезмерно почтителен для отца.
   - Что до меня, то я отнюдь не намерен таиться, - сказал Арамис.
   Молодой человек кивнул головой.
   - Я не был, без сомнения, предназначен к тому,  чтобы  оставаться  на
веки вечные взаперти, и что меня убеждает в этом, теперь особенно, - так
это забота, которую проявляли, чтобы сделать из меня по возможности без-
упречного светского кавалера. Приставленный ко мне дворянин научил  меня
всему, в чем был осведомлен сам: арифметике, начаткам геометрии,  астро-
номии, фехтованию и верховой езде. По утрам я ежедневно фехтовал в  ниж-
ней зале и ездил верхом по саду. И вот однажды - это произошло, по-види-
мому, в разгар лета, так как было исключительно жарко, - я заснул в этой
зале. Ничто до этой поры не внушало мне  подозрений,  единственное,  что
удивляло меня, это - почтительность моего гувернера. Я жил как дети, как
птицы небесные, как растения, жил солнцем и  воздухом.  Незадолго  перед
тем мне исполнилось пятнадцать лет.
   - Значит, тому уже восемь лет.
   - Да, приблизительно. Впрочем, я потерял счет годам.
   - Простите, но что же говорил вам гувернер,  чтобы  побуждать  вас  к
труду?
   - Он говорил, что человек должен стремиться завоевать себе  известное
положение, в котором ему отказал при рождении бог. Он добавлял, что, бу-
дучи бедняком, сиротою, безродным, я могу рассчитывать лишь на себя  са-
мого и что никто никогда не интересовался моею особой и никогда не заин-
тересуется ею... Итак, я был в нижней зале, где перед тем  фехтовал,  и,
устав от урока фехтования, я погрузился в дремоту. Мой гувернер находил-
ся у себя в комнате, в первом этаже, прямо надо  мной.  Вдруг  до  моего
слуха донесся слабый крик гувернера. Потом он позвал мою кормилицу: "Пе-
ронетта, Перонетта!"
   - Да, я знаю, - сказал Арамис, - продолжайте ваш рассказ, монсеньер.
   - Она, должно быть, была в саду, так как дворян" и поспешно спустился
с лестницы. Встревоженный его  криком,  я  встал.  Отворив  из  прихожей
дверь, которая вела в сад, он снова несколько раз позвал Перонетту. Ниж-
няя зала также выходила окнами в сад; правда, ставни были прикрыты.  Од-
нако я прильнул к окну и через щель в ставнях увидел, как  мой  гувернер
подошел к большому колодцу, находившемуся почти под  самыми  окнами  его
кабинета. Он наклонился  над  краем  колодца,  заглянул  в  него,  снова
вскрикнул и испуганно замахал руками. Стоя за ставней, я мог  не  только
видеть, я мог также слышать. И вот я увидел и услышал...
   - Продолжайте, монсеньер, продолжайте, прошу  вас,  -  торопил  юношу
Арамис.
   - Перонетта прибежала на зов гувернера. Он устремился  навстречу  ей,
взял ее за руку и потащил за собой к колодцу.  Затем,  наклонившись  над
ним вместе с нею, он произнес:
   "Смотрите, смотрите, какое несчастье!"
   "Что с вами, успокойтесь! - говорила Перонетта, - в чем дело?"
   "Письмо, - кричал мой гувернер, - вы видите это письмо!" И он  указал
рукой на дно колодца.
   "Какое письмо? - спросила кормилица.
   "Письмо, которое вы там видите, это - последнее письмо королевы!"
   При этом слове я вздрогнул. Мой гувернер, который считался  моим  от-
цом, он, который беспрестанно учил меня скромности и смирению,  -  он  в
переписке с самой королевой!
   "Последнее письмо королевы! - воскликнула Перопетта, видимо  поражен-
ная не тем, что это письмо от королевы, а лишь тем, что оно оказалось на
дне колодца. - Но как же оно попало туда?"
   "Случай, Перонетта, престранный  случай!  Входя  к  себе,  я  отворил
дверь, и так как окно было тоже открыто, поднялся ветер; и  вот  я  вижу
бумагу, которая летит через комнату; я ее узнаю - это  письмо  королевы;
крича во весь голос, я подбегаю к окну;  бумага  кружится  в  воздухе  и
мгновенно падает прямо в колодец".
   "Ну что ж, - сказала Перонетта, - если письмо упало  в  колодец,  это
все равно, что оно сожжено, и поскольку  королева  сжигает  свои  письма
всякий раз, как приезжает сюда..."
   - Всякий раз, как приезжает сюда. Значит, женщина, приезжавшая каждый
месяц, была королевой, - перебил сам себя узник.
   - Да, - кивнул головой Арамис.
   - "Конечно, конечно, - продолжал гувернер, - но в этом письме  содер-
жались инструкции; как же мне выполнять их теперь?"
   "Напишите немедленно королеве, расскажите ей  все,  как  оно  было  в
действительности, и она пришлет вам второе письмо взамен этого".
   "Написать королеве! Но она никогда не Поверит,  что  случилось  такое
необыкновенное происшествие, она  решит,  что  я  захотел  оставить  это
письмо у себя, вместо того чтобы возвратить, подобно всем остальным; она
решит, что я захотел использовать его как оружие, а кардинал Мазарини до
такой степени... Этот итальянский дьявол способен на  все,  он  способен
при первом же мелькнувшем у него подозрении приказать, чтобы нас отрави-
ли".
   Арамис улыбнулся, чуть-чуть кивнув головой.
   - "Ведь вы знаете, Перонетта, до чего  они  недоверчивы,  когда  дело
идет о Филиппе". Филипп-имя, которым меня называли, - прервал  сам  себя
узник.
   "В таком случае раздумывать нечего, - сказала Перонетта, - нужно най-
ти кого-нибудь, кто спустился бы в колодец".
   "Да, но тот, кто полезет вниз за бумагою, поднимаясь наверх, прочита-
ет ее".
   "Ну что ж, раз так, найдем в деревне такого, кто не умеет  читать,  и
вы сможете быть совершенно спокойны".
   "Допустим. Но тот, кто согласится спуститься в  колодец,  догадается,
насколько важна бумага, ради которой мы рискуем человеческой  жизнью.  И
все же, Перонетта, вы подали мне хорошую мысль; да, да... кто-то  должен
спуститься на дно, и этот кто-то буду я сам".
   Но, услышав его слова, Перонетта разразилась слезами и восклицаниями;
она так настойчиво молила старого дворянина не делать этого, что в конце
концов добилась от него обещания, что он отправится на поиски  лестницы,
достаточно длинной, чтобы можно было спуститься в  колодец;  что  же  до
нее, Перонетты, то она немедленно пустится в путь и пойдет на ферму, где
и отыщет какого-нибудь смелого парня, которому  скажет,  что  в  колодец
упала драгоценность, завернутая в бумагу, и  поскольку  бумага,  заметил
мой гувернер, намокая, разворачивается в воде, для этого парня не  будет
ничего неожиданного, когда он найдет письмо в развернутом виде.
   "Впрочем, к этому времени чернила на письме, может быть, уже  расплы-
вутся", - вставила Перонетта.
   "Это не важно. Лишь бы оно снова оказалось в наших руках. Мы  отдадим
его королеве, и она убедится, что мы ее не обманывали; да и у  кардинала
не возникнет никаких подозрений, так что нам нечего будет бояться его".
   Приняв такое решение, они разошлись. Я  прикрыл  ставню,  за  которой
стоял, и, видя, что мой гувернер собирается войти ко мне в залу, бросил-
ся на подушки, со страшной сумятицей в голове от всего только  что  слы-
шанного.
   Гувернер приоткрыл дверь и, думая, что я сплю, тихонько закрыл ее.  Я
тотчас же вскочил на ноги и услышал звук удаляющихся шагов. Тогда, снова
подойдя к ставне, я увидел, как мой гувернер и Перонетта выходили из са-
да. Во всем доме я был один.
   Как только они ушли из сада, я прыгнул в окно, не утруждая себя необ-
ходимостью пройти по прихожей, подбежал к колодцу и наклонился над  ним.
Что-то белое и блестящее колыхалось на  дрожащей,  расходящейся  кругами
поверхности зеленоватой воды.
   Это белое пятно гипнотизировало и притягивало меня. Глаза мои ничего,
кроме него, не видели. Дыхание у меня захватило. Колодец манил меня сво-
ею разверстою пастью, своим холодом. Мне казалось, будто я читаю в  глу-
бине его огненные письмена, начертанные на бумаге, которой коснулась ру-
ка королевы.
   Тогда, не сознавая того, что делаю, побуждаемый одним из тех инстинк-
тивных движений, которые способны столкнуть нас в пропасть,  я  привязал
конец веревки к основанию колодезной перекладины и спустил ведро, позво-
лив ему уйти в воду приблизительно на три фута (все это я  делал,  дрожа
от страха, как бы не пошевелить эту драгоценную бумагу,  которая  успела
изменить свой белый цвет на зеленоватый - верный признак того,  что  она
уже начала погружаться); затем, взяв в руки мокрую тряпку, я соскользнул
по веревке в зияющий подо мной колодец.
   Когда я увидел, что вишу над бездной и небо надо мной  стало  стреми-
тельно уменьшаться, меня охватил озноб, голова у меня пошла кругом,  во-
лосы поднялись дыбом, но воля поборола и мой ужас, и одолевшую меня сла-
бость. Я достиг воды и рывком окунулся в нее, держась одной рукой за ве-
ревку,  тогда  как  другой  лихорадочно  старался  схватить  драгоценное
письмо. Я поймал его, но под моим