ритике Буало, чтобы заслужить подобную репутацию. Когда он встречался
с болезнью, закрадись она хоть в тело  самого  короля,  он  обращался  с
больным без всякой пощады. Он не сказал, таким  образом,  Мазарини,  как
ждал министр: "Врач пришел, прощай болезнь". Напротив, осмотрев больного
с весьма мрачным видом, он воскликнул только:
   - О!
   - В чем дело, Гено? И что за лицо у вас?
   - У меня такое лицо, какое должно быть, чтобы лечить ваш недуг. У вас
очень серьезная болезнь, монсеньер.
   - Подагра... О да, подагра.
   - С осложнением, монсеньер.
   Мазарини приподнялся на локте и спросил с беспокойством:
   - Неужели я болен опаснее, чем думаю?
   - Господин кардинал, - ответил Гено, садясь у  постели,  -  вы  много
потрудились в своей жизни, вы много страдали.
   - Но я еще, кажется, не стар. Подумайте, мне только пятьдесят два го-
да.
   - О господин кардинал, вам гораздо больше... Сколько лет продолжалась
Фронда?
   - Зачем вы спрашиваете об этом?
   - Из медицинских соображений.
   - Да почти десять лет.
   - Хорошо. Считайте каждый год Фронды за три года... Выходит  тридцать
лет, значит, лишних двадцать. Двадцать и пятьдесят два -  семьдесят  два
года. Стало быть, вам семьдесят два года, а это уже старость.
   Говоря это, он щупал пульс больного. Пульс показался ему  таким  пло-
хим, что он тотчас прибавил, несмотря на возражения Мазарини:
   - Если считать каждый год Фронды за четыре года,  то  вам  будет  во-
семьдесят два.
   Мазарини, побледнев, спросил еле слышным, голосом:
   - Вы говорите серьезно?
   - Да, к сожалению, - отвечал медик.
   Кардинал дышал так тяжело, что даже неумолимый доктор сжалился бы над
ним.
   - Болезни бывают разные, - промолвил Мазарини. - С  некоторыми  можно
справиться.
   - Это правда, монсеньер. И по отношению к человеку такого ума  и  му-
жества, как ваше высокопреосвященство, не следует прибегать к уверткам.
   - Не правда ли? - воскликнул Мазарини почти весело. - Ибо в  конечном
счете для чего существует власть, сила воли? Для чего существует талант,
ваш талант, Гено? И чему в конце концов служат наука и  искусство,  если
больной, обладающий всем этим, не может избежать угрожающей ему опаснос-
ти?
   Гено пытался вставить слово, но Мазарини, не  дав  ему  открыть  рта,
продолжал:
   - Вспомните, что я самый послушный из ваших больных. Я слепо  повину-
юсь вам...
   - Знаю, знаю, - кивнул Гено.
   - Так я выздоровею?
   - Господин кардинал, ни сила, ни воля, ни могущество,  ни  гений,  ни
наука не могут остановить болезни, которую бог насылает на  свое  созда-
ние. Когда болезнь неизлечима, она убивает, и тут ничего не поделаешь.
   - Так моя болезнь... смертельна? - спросил Мазарини.
   - Да, монсеньер.
   Кардинал упал в изнеможении, как человек, раздавленный  огромной  тя-
жестью. Но у Мазарини была закаленная душа и мощный ум.
   - Гено, - сказал он, приподнимаясь, - вы позволите мне проверить ваше
решение? Я соберу ученейших врачей всей Европы и посоветуюсь с ними... Я
хочу жить с помощью каких бы то ни было лекарств!
   - Вы напрасно думаете, - отвечал Гено, - что я один решился бы произ-
нести приговор такой драгоценной жизни, как ваша. Я опрашивал  ученейших
медиков Европы и Франции... двенадцать человек.
   - И что же?
   - Они считают, что болезнь ваша смертельна; в моем портфеле  протокол
консультации, подписанный ими. Если вам угодно прочесть эту  бумагу,  вы
увидите, сколько неизлечимых болезней мы нашли у вас. Во-первых...
   - Не нужно! Не нужно! - вскричал Мазарини, отталкивая  бумагу.  -  Не
нужно, Гено! Я сдаюсь!
   И глубокая тишина, во время которой кардинал собирался с духом и  си-
лами, последовала за бурной взволнованностью предыдущей сцены.
   - Есть еще кое-что, - промолвил Мазарини, - есть знахари,  шарлатаны.
В моей стране те, от кого отказываются  врачи,  пробуют  свой  последний
шанс у площадных лекарей, которые десять раз убьют, но  сто  раз  спасут
жизнь.
   - Разве вы не заметили, ваше преосвященство, что я в течение  послед-
него месяца сменил, по крайней мере, десяток лекарств?
   - Да... И что же?
   - А то, что я истратил пятьдесят тысяч ливров, чтобы  купить  у  всех
этих плутов их секреты. Список исчерпан, мои средства тоже. Вы не  изле-
чены, а без моего искусства вы были бы мертвы.
   - Это конец, - промолвил тихо кардинал. - Это конец.
   Он бросил мрачный взгляд на все свои богатства.
   - Надо расстаться со всем этим! - прошептал он. - Я умираю,  Гено?  Я
умер!
   - О, нет еще! - вымолвил доктор.
   Мазарини схватил его за руку.
   - Когда же? - спросил он, глядя расширившимися глазами прямо  в  лицо
невозмутимого медика.
   - Таких вещей не говорят, монсеньер.
   - Обыкновенным людям - нет. Но мне... Каждая минута моей жизни  стоит
сокровищ!.. Скажи мне, Гено!
   - Нет, нет, монсеньер...
   - Я так хочу, скажи! О, дай мне хоть месяц, и за каждый из этих трид-
цати дней я заплачу тебе по сто тысяч ливров!
   - Бог дает вам дни, а не я, - отвечал Гено. - Бог даст вам не  больше
двух недель.
   Кардинал тяжело вздохнул и упал на подушку прошептав:
   - Спасибо, Гено, спасибо.
   Затем, когда медик собрался уходить, он приподнялся и сказал,  устре-
мив на него пламенный взгляд:
   - Никому ни слова! Ни слова!
   - Я знаю эту тайну уже два месяца: вы видите, я умел хранить ее.
   - Ступайте, Гено, я позабочусь о вас. Велите Бриенну прислать мне чи-
новника, которого зовут Кольбером. Ступайте.


   XLIV
   КОЛЬБЕР

   Кольбер был недалеко. Весь вечер он не выходил из соседнего коридора,
разговаривая с Бернуином и Бриенном,  и  обсуждал  с  обычной  ловкостью
придворного человека все события и новости, вскипающие, как  пузыри,  на
поверхности каждого события. Пора нарисовать в нескольких словах портрет
одного из любопытнейших людей того времени, и  нарисовать  его  с  такой
правдивостью, с какой могли сделать это живописцы той эпохи. Кольбер был
человеком, на которого историк и моралист имеют равные права.
   Кольбер был тринадцатью годами старше Людовика XIV,  будущего  своего
владыки. Человек среднего роста, скорее худой, чем полный, с глубоко си-
дящими глазами, плоским лицом, черными жесткими и столь редкими  волоса-
ми, что с молодости принужден был носить скуфейку.  Взгляд  у  него  был
строгий, даже суровый. С подчиненными он был горд, перед вельможами дер-
жался с достоинством человека добродетельного.  Всегда  надменный,  даже
тогда, когда, будучи один, смотрел на себя в зеркало. Вот  отличительные
черты внешности Кольбера.
   Что же до его ума, то все расхваливали его глубокое умение составлять
счета и его искусство получать доходы там, где могли быть одни убытки.
   Кольбер додумался до того, чтобы содержать  гарнизоны  в  пограничных
городах, не платя жалованья солдатам и предоставляя им  существовать  за
счет контрибуции. Столь ценные качества подсказали Мазарини мысль  после
смерти своего управляющего Жубера назначить на его место  Кольбера.  Ма-
ло-помалу Кольбер выдвинулся при дворе, несмотря на свое незнатное  про-
исхождение: дед его был виноторговцем; отец тоже торговал,  сначала  ви-
ном, а потом сукном и шелковыми материями.
   Кольбер, которого прочили в купцы,  служил  приказчиком  у  лионского
торговца; потом он бросил лавку, уехал в Париж и поступил в контору гос-
подина Битерна, прокурора суда. Тут-то и научился он  искусству  состав-
лять счета и еще  более  трудному  искусству  запутывать  их.  Твердость
Кольбера принесла ему очень большую пользу.
   В 1648 году двоюродный брат Кольбера, покровительствовавший ему, уст-
роил его на службу к Мишелю Летелье, который был тогда министром.
   Однажды министр послал Кольбера с поручением к Мазарини.
   Кардинал в то время отличался  цветущим  здоровьем,  в  тяжелые  годы
Фронды еще не засчитывались ему втрое и вчетверо. Он жил в  Седане,  где
его очень беспокоила одна придворная интрига, в которой Анна Австрийская
готова была предать его.
   Интригу эту затеял Летелье. Он получил письмо  от  Анны  Австрийской,
драгоценное для него и очень опасное для Мазарини. Но так как он  всегда
(и очень искусно) вел двойную игру, стараясь то мирить, то ссорить между
собой всех своих противников, то и тут он  решил  показать  письмо  Анны
Австрийской кардиналу, чтобы обеспечить себе его благодарность.
   Послать письмо было легко; получить его обратно было гораздо труднее.
Летелье посмотрел кругом, заметил мрачного  худого  чиновника,  который,
нахмурив брови, писал бумаги, и решил, что он лучше всякого жандарма ис-
полнит его поручение.
   Кольбер поехал в Седан  с  приказанием  показать  кардиналу  Мазарини
письмо и привезти его назад к Летелье.
   Он с особенным вниманием выслушал приказ, заставил повторить его  два
раза и задал вопрос: что важнее - показать письмо или привезти  его  об-
ратно?
   Летелье отвечал:
   - Важнее привезти письмо назад.
   Кольбер отправился в путь, спешил, не щадя себя,  и  вручил  Мазарини
сначала письмо от Летелье, уведомлявшее кардинала о драгоценной посылке,
а потом само письмо королевы.
   Мазарини, читая письмо Анны  Австрийской,  густо  покраснел,  ласково
улыбнулся Кольберу и отпустил его.
   - А когда будет ответ? - почтительно спросил Кольбер.
   - Завтра.
   - Завтра утром?
   - Да.
   На другой день, с семи часов утра, Кольбер был уже на месте. Мазарини
заставил его ждать до десяти. Кольбер, которому пришлось сидеть в перед-
ней, и не подумал обидеться. Когда настала его очередь, он вошел,  Маза-
рини отдал ему запечатанный пакет, на ко - тором была надпись: "Господи-
ну Мишелю Летелье".
   Кольбер посмотрел на конверт с особенным вниманием; кардинал  ласково
улыбнулся ему и подтолкнул его к двери.
   - А письмо ее величества королевы-матери? - спросил Кольбер.
   - Оно в пакете со всем прочим.
   - Очень хорошо, - сказал Кольбер и, зажав шляпу  между  колен,  начал
распечатывать пакет.
   Мазарини вскрикнул.
   - Что это вы делаете? - спросил он грубо.
   - Распечатываю конверт, монсеньер.
   - Вы что, не верите мне, господин педант?  Видана  ли  подобная  дер-
зость?
   - О монсеньер, не гневайтесь на меня! Могу ли я не верить вашему сло-
ву?
   - Так что же?
   - Я не верю исправности вашей канцелярии. Что  такое  письмо?  Клочок
бумаги! Разве нельзя забыть лоскуток бумаги? Ах! Взгляните сами,  госпо-
дин кардинал, я не ошибся!.. Ваши чиновники забыли этот  клочок  бумаги.
Письма королевы нет в пакете.
   - Вы наглец и ничего не понимаете! - закричал Мазарини  с  гневом.  -
Убирайтесь и ждите моих приказаний!
   Сказав это с чисто итальянской  живостью,  он  вырвал  пакет  из  рук
Кольбера и вернулся в свой кабинет.
   Но гнев его не мог продолжаться вечно, и  Мазарини  одумался.  Каждое
утро, отворяя дверь своего кабинета, Мазарини видел лицо  дежурившего  у
дверей Кольбера, который смиренно, но упорно просил у него письмо  коро-
левы-матери.
   Мазарини не выдержал и наконец отдал  письмо.  Возвращая  драгоценную
бумагу, кардинал произнес строжайший  выговор,  в  продолжение  которого
Кольбер только рассматривал, разглаживал, даже  нюхал  бумагу,  буквы  и
подпись, как будто имел дело  с  отъявленным  мошенником.  Мазарини  еще
больше разбранил его, а бесстрастный  Кольбер,  убедившись,  что  письмо
настоящее, ушел, не сказав ни слова, точно глухой.
   За это он получил после смерти Жубера место управляющего делами  кар-
динала: Мазарини, вместо того чтобы разгневаться, восхитился им и  поже-
лал сам иметь такого верного слугу.
   Кольбер сумел скоро заслужить милость Мазарини и стать для него необ-
ходимым. Чиновник знал все его счета, хотя кардинал никогда ни слова  не
говорил ему о них. Этот секрет очень крепко связывал их друг  с  другом;
вот почему Мазарини, готовясь перейти в иной мир, хотел спросить его со-
вета, как распорядиться имуществом, которое он оставлял на земле.
   Расставшись с Гено, кардинал позвал Кольбера, предложил ему  сесть  и
сказал:
   - Потолкуем, господин Кольбер, и серьезно, потому что я болен и  могу
умереть.
   - Человек смертей, - произнес Кольбер.
   - Я всегда помнил об этом, господин  Кольбер,  и  трудился,  предвидя
это... Вы знаете, я скопил кое-что...
   - Да, монсеньер.
   - Какой приблизительно сумме, по-вашему, равно мое состояние?
   - Сорок миллионов пятьсот шестьдесят тысяч двести ливров девять су  и
восемь денье, - ответил Кольбер.
   Кардинал испустил глубокий вздох, с изумлением взглянул на  Кольбера,
но позволил себе улыбнуться.
   - Это деньги явные, - сказал Кольбер в ответ на улыбку кардинала.
   Кардинал привскочил на постели.
   - Что это значит? - воскликнул он.
   - Я хочу сказать, что, кроме этих сорока миллионов пятисот шестидеся-
ти тысяч ливров, у вас есть еще тринадцать миллионов, о  которых  никому
не известно.
   - Уф! - пробормотал Мазарини. - Вот человек!
   В эту минуту голова Бернуина показалась в дверях.
   - Что случилось? - спросил Мазарини. - Почему мне мешают?
   - Ваш духовник пришел: его пригласили сегодня вечером, - отвечал  ка-
мердинер. - Он сможет прийти еще раз не раньше, как послезавтра.
   Мазарини взглянул на Кольбера; тот взял шляпу и произнес:
   - Я приду позже, господин кардинал.
   Мазарини колебался.
   - Нет, нет, - сказал он, - вы мне так же необходимы, как и он. Притом
ведь вы - мой второй духовник... и что я скажу одному, то может  слышать
другой. Останьтесь!
   - А тайна исповеди? Ваш духовник может не согласиться.
   - Об этом не беспокойтесь, пройдите за кровать.
   - Я могу подождать в другой комнате.
   - Нет, нет, вам полезно будет слышать исповедь честного человека.
   Кольбер поклонился и прошел за кровать.
   - Привести духовника, - сказал Мазарини, опуская полог кровати.


   XLV
   ИСПОВЕДЬ ЧЕСТНОГО ЧЕЛОВЕКА

   Монах вошел спокойно, не удивляясь шуму и движению во дворце, вызван-
ным болезнью кардинала.
   - Пожалуйте, преподобный отец, - произнес Мазарини, бросив  последний
взгляд за полог кровати, - пожалуйте! Помогите мне, отец мой!
   - Это мой долг, - отвечал монах.
   - Сядьте поудобнее, я хочу принести вам полную исповедь: вы отпустите
мне грехи, и я буду чувствовать себя спокойнее.
   - Вы не так больны, монсеньер, чтобы подробная исповедь была неотлож-
на... И она крайне утомит вас. Будьте осторожны.
   - Вы думаете, это надолго, преподобный отец?
   - Как можно думать иначе, если прожита такая большая жизнь, ваше пре-
освященство.
   - О, это верно... Да, рассказ может быть долгим.
   - Милосердие божье велико, - прогнусавил театинец.
   - Ах, - сказал Мазарини, - боюсь, что я совершил много дел, за  кото-
рые господь может покарать.
   - Так ли? - простодушно спросил монах, отстраняя от лампы свое тонкое
лицо, заостренное, как у крота. - Все грешники таковы: сначала забывают,
а потом вспоминают, когда уже поздно.
   - Грешники или рыбаки? [13] - спросил Мазарини. - Не намекаете ли  вы
на мое происхождение? Ведь я - сын рыбака.
   - Гм, - пробормотал монах.
   - Это мой первый грех, преподобный отец. Я велел  составить  генеало-
гию, выводящую мой род от древних  римских  консулов:  Генанпя  Мацерина
Первого, Мацерина Второго и Прокула Мацерина Третьего, о котором говорит
хроника Гаоландера... От Мацерина до Мазарини так близко,  что  сходство
имен соблазнительно. Уменьшительная  форма  имени  Мацерин  значит  "ху-
денький". А теперь, преподобный отец, слову Мазарини с полным основанием
можно придать значение "худой" в увеличительной степени, худой, как  Ла-
зарь.
   И он показал монаху свои руки и ноги, иссушенные лихорадкой.
   - Что вы родились в семействе рыбаков, в этом еще нет  ничего  плохо-
го... Ведь и святой Петр был рыбаком; если  вы  кардинал,  то  он  глава
церкви. Далее!
   - Тем более что я пригрозил  Бастилией  одному  авиньонскому  аббату,
Бонне, который хотел опубликовать генеалогию дома Мазарини, такую удиви-
тельную...
   - Что ей никто бы не поверил?..
   - О преподобный отец, если б причина была в этом,  мой  грех  был  бы
очень тяжкий... грех гордыни...
   - То был излишек ума, и за это никого нельзя упрекнуть. Далее!
   - На чем мы остановились? Да, на гордыне... Я хочу  все  распределить
по смертным грехам.
   - Мне нравятся точные разделения.
   - Очень рад. Надо вам сказать, что в тысяча  шестьсот  тридцатом  го-
ду... увы, тридцать один год тому назад...
   - Вам тогда было двадцать девять лет.
   - Пылкий возраст. Я изображал из себя солдата и в Испании  участвовал
в перестрелках, чтобы показать, что езжу верхом не хуже любого  офицера.
Правда, надо добавить, что благодаря мне между  испанцами  и  французами
был заключен мир. Этим немного искупается мой грех.
   - Не вижу греха в желании показать, что мастерски ездишь верхом.  Это
очень хорошо, и вы принесли честь монашескому званию. Как христианин - я
хвалю, что вы остановили пролитие крови; как монах - горжусь  мужеством,
проявленным моим товарищем.
   Мазарини скромно кивнул головою.
   - Правда, - сказал он, - но последствия...
   - Какие последствия?
   - О, смертный грех гордыни всегда влечет за собою  неисчислимые  пос-
ледствия... С той минуты, как я очутился между двух армий, понюхал поро-
ху, проехал по фронту, я стал презирать генералов!
   - А!
   - Вот где зло!.. И с тех пор я не мог найти ни одного сносного.
   - По правде сказать, у нас и не было замечательных полководцев, - за-
метил монах.
   - О! - вскричал Мазарини. - У нас был принц Конде...  Я  долго  мучил
его!
   - О нем нечего жалеть: у него достаточно славы и богатства.
   - Хорошо, а Бофор, которого я заставил так сильно страдать в Венсенс-
кой башне?
   - А! Но ведь он был мятежником, и безопасность государства требовала,
чтобы вы принесли эту жертву... Далее!
   - Кажется, я все сказал о гордыне. Есть другой грех, который  я  даже
не смею назвать...
   - Я дам ему название. Говорите!
   - Вы, вероятно, слышали о моих близких отношениях  с  ее  величеством
королевой-матерью... Злые языки...
   - Злые языки просто глупы... Для блага государства  и  ради  молодого
короля вы должны были жить в добром согласии с королевой...  Далее,  да-
лее!
   - Вы сняли с меня тяжелое бремя, уверяю вас, - сказал Мазарини.
   - Все это сущая безделица... Переходите к серьезным вещам.
   - Честолюбие, преподобный отец.
   - Честолюбие - причина всех великих даяний, монсеньер.
   - Я домогался тиары...
   - Быть папой - значит быть первым из христиан.  Почему  не  могли  вы
этого желать?
   - Заявляли печатно, что для этой цели я даже продал Камбре испанцам.
   - Вы, может быть, сами заказывали эти пасквили, чтобы проявить  мило-
сердие к авторам?
   - В таком случае, преподобный отец, я дышу свободнее. Теперь остаются
только мелкие грехи.
   - Говорите.
   - Страсть к игре в карты.
   - Ну, она, конечно, носит несколько  светский  характер,  но  держать
открытый дом обязывало вас звание.
   - Я любил выигрывать...
   - Кто же играет с намерением проиграть?
   - Я иногда немного плутовал.
   - Вы хотели обыграть партнера. Далее!
   - Если так, преподобный отец, то у меня на совести  уже  не  осталось
ничего. Дайте же мне отпущение грехов, и душа моя, когда господь  призо-
вет ее, возлетит прямо на небо...
   Монах сидел неподвижно.
   - Чего вы ждете, преподобный отец? - спросил Мазарини.
   - Конца вашей исповеди.
   - Я кончил.
   - О нет! Вы ошибаетесь.
   - Право, не знаю!
   - Припомните хорошенько!
   - Я припомнил все, что мог.
   - Тогда я помогу вашей памяти.
   - Извольте.
   Монах кашлянул несколько раз.
   - Вы ничего не сказали ни о скупости, которая тоже смертный грех,  ни
об этих миллионах...
   - О каких миллионах, преподобный отец?
   - О тех, которыми вы обладаете, монсеньер.
   - Преподобный отец, эти деньги мои. Зачем же говорить вам о них?
   - Видите ли, наши мнения на этот счет расходятся. Вы думаете, что эти
деньги принадлежат вам, а я полагаю, что они принадлежат отчасти и  дру-
гим.