придется  остаться
старой девой, высохшей внутри и снаружи.  Она  никогда  не  узнает,  что
означает быть с мужчиной, отдаваться ему в порыве  страсти,  засыпать  в
его объятиях. Конечно, она могла бы завести любовника, но мысль об  этом
нагнала на нее тоску.  Как,  должно  быть,  тоскливо  делить  постель  с
мужчиной, которого не любишь, вступить в отношения сугубо  плотские,  не
затрагивающие сердце и душу.
   - Мисс Эмма? - прервал ее размышления голос служанки. Она  посмотрела
на дверь. Там стояла ее горничная Кэти  с  охапкой  чистых  полотенец  и
белым льняным халатом. - Вы закончили купание, мисс?
   - Полагаю, закончила. - Эмма встала, обернулась одним из полотенец  и
вышла из ванны.
   Кэти промокнула ее плечи другим полотенцем и помогла надеть халат.
   - Мисс Эмма, сбегать  мне  вниз  и  сказать  повару,  что  вы  хотите
поужинать?
   - Я сегодня не слишком голодна.
   - Ох, мисс, но ведь вам надо съесть  что-нибудь.  Эмма  улыбнулась  и
неохотно кивнула.
   - Ладно, я выпью чаю и съем поджаренный хлеб. У себя в комнате. И еще
я хочу почитать что-нибудь. Пожалуйста, принеси мне новый номер "Таймс".
   - Хорошо, мисс.
   Эмма прошла босиком в свои комнаты и присела  к  туалетному  столику.
Вытащив из волос шпильки, она расплела их и запустила  пальцы  в  буйные
кудри, массируя  наболевшую  кожу  головы.  Затем  она  стала  методично
расчесывать  волосы,  бережно  проводя  щеткой  по  длинным   непокорным
локонам, распутывая узелки и приглаживая их, пока не устали руки.  Тогда
она положила щетку в один из ящичков  хитроумно  устроенного  столика  и
уставилась в зеркало, пристально разглядывая свое отражение.
   "Обычное лицо, - подумала она. - Бледная  кожа  в  веснушках,  прямой
нос, заостренный подбородок".
   Единственное, что ей нравилось, - это глаза. Синие, точно  такие  же,
как у отца, только ресницы у нее были золотисто-рыжие, а не черные.
   Николай Ангеловский сказал, что она желанная. Он назвал ее  красивой.
Говорил ли ей Адам когда-нибудь нечто подобное? Эмма не могла припомнить
такого случая. Нахмурившись, она подошла к кровати, улеглась на шелковое
голубое покрывало, облокотившись на парчовую подушку, и  задумалась.  Ее
мысли прервала явившаяся с подносом Кэти.
   - Вот, мисс Эмма, чай, тосты и "Таймс".
   - Спасибо, Кэти. - Она безучастно наблюдала, как горничная  поставила
рядом с ней поднос.
   Поглядев на нее с дружеским участием, та спросила:
   - Все в порядке, мисс? Вы сегодня вроде как побледнели.
   - Со мной все хорошо. Просто  день  был  долгим.  -  Взяв  намазанный
маслом  поджаренный  хлеб,  Эмма  ухитрилась  изобразить  обычную   свою
проказливую улыбку и откусила большой кусок.
   Успокоенная горничная удалилась.
   Эмма налила чаю из фарфорового чайничка в цветастую чашку  и  всыпала
туда полную ложку сахарного песка. Затем она отхлебнула горячий  сладкий
напиток, наслаждаясь его крепостью.
   Перелистывая газету, она равнодушно  просматривала  длинные  колонки,
задерживаясь взглядом на некоторых разделах.
   Она чуть не пропустила объявление в самом низу  одной  из  внутренних
страниц, почти затерявшееся в море заметок и писем. С легким недоумением
она уставилась на него. По мере того как слова доходили до ее  сознания,
шрифт становился все чернее и расплывался перед глазами словно  кровавое
пятно.  Слабый  стон  сорвался  с  ее  губ.  Чашка  затряслась  в  руке,
выплескивая обжигающую  жидкость  на  пальцы  и  запястье.  Эмме  как-то
удалось   поставить   ее   на   блюдце,   и   она    с    неестественной
сосредоточенностью стала устанавливать чашку точно в центре. Затем снова
посмотрела на страницу... Нет, этого  не  может  быть!  Это  не  правда,
какая-то жестокая шутка... ложь!
   "Во время своих недавних заграничных путешествий виконт Адам  Милбэнк
обручился  с  мисс  Шарлоттой  Брикстон,  американкой,   известной   как
наследница посудного короля".
   - Адам, ты не мог так поступить, - прошептала  Эмма.  -  Ведь  прошло
лишь несколько недель. Ты не мог забыть меня - так скоро... не  мог  так
предать.
   Но  черные  буквы  стояли  у  нее  перед  глазами,  и  боль  в  груди
становилась нестерпимой. Ей нужна  помощь.  Ей  нужен  кто-то...  чей-то
разумный голос, чтобы не сойти с ума. Никогда в жизни не испытывала  она
подобной муки. Невозможно было вынести  ее  в  одиночку.  Слезы  слепили
глаза. Шатаясь, она слезла с постели, дрожащими пальцами вытерла  мокрое
лицо, почти на ощупь нашла привычные  брюки  и  рубашку.  Одевшись,  она
набросила на себя плащ с капюшоном и поспешила из комнаты.
   У  главной  лестницы  она  столкнулась  с  Кэти,  и  та  в  изумлении
остановилась.
   - Мисс Эмма, что вы?..
   -  Я  должна  выйти,  -  хрипло  проговорила  Эмма,  пряча  лицо  под
капюшоном. - Не знаю, когда  вернусь.  И  если  ты  хоть  слово  скажешь
кому-нибудь, что я ушла, я добьюсь, чтобы тебя уволили.
   - Хорошо, мисс, - вытаращила на нее глаза растерянная Кэти.
   Эмма сморгнула слезы и, проведя рукавом под носом, пробормотала:
   - Ничего, Кэти, все будет в порядке. Только никому не говори.
   Служанка осторожно кивнула.
   Эмма торопливо вышла из дома и направилась в конюшню, стараясь, чтобы
ее никто не увидел. Она сама оседлала коня, довольно резко прогнав прочь
конюха, попытавшегося ей помочь.
   - Я все сделаю сама. Возвращайся в свою комнату.
   - Отправляетесь спасать еще какую-нибудь зверюгу, мисс Эмма?
   Проигнорировав дерзкий вопрос, она замешкалась,  подтягивая  подпругу
посильнее. Ее руки, обычно такие ловкие, тряслись и двигались неуклюже.
   - Поди прочь, - сказала она конюху,  с  недоумением  наблюдавшему  за
ней.
   - Могу я чем-то помочь, мисс?
   - Просто уйди, пожалуйста, - грубовато откликнулась она.
   Он неохотно повиновался, но, уходя,  несколько  раз  оглянулся  через
плечо.
   Эмма села на своего мерина и выехала через двор на улицу. У нее  было
ощущение,  что  только  так  она  сможет  выжить.   Она   не   принимала
сознательного решения, куда ехать, казалось, все  было  решено  за  нее.
Перейдя на галоп, она поскакала на запад, в поместье Ангеловского. Слезы
струились по ее лицу, и влажный летний воздух не мог их осушить.
   Доехав  до  поместья,  она  приблизилась   к   господскому   дому   -
великолепному  зданию  классической  архитектуры  с  белыми   мраморными
колоннами - и, поднявшись по  полукруглой  лестнице  к  парадной  двери,
заколотила в нее кулаком.
   Вскоре на пороге появился седой дворецкий с широким славянским  лицом
и черными бровями. Имени его она никак не могла запомнить,  хотя  видела
его не в первый раз.
   - Пожалуйста, велите позаботиться о моем коне, - проговорила Эмма,  -
и скажите князю Николаю, что к нему гостья.
   Дворецкий ответил по-английски с легким славянским акцентом:
   - Сэр, вам придется вновь приехать завтра. Но если желаете,  я  приму
вашу визитную карточку.
   - Я не сэр! - с отчаянием воскликнула Эмма. Она  отбросила  с  головы
капюшон, и масса сверкающих рыжих кудрей упала до пояса. - Я хочу видеть
моего кузена. Скажите ему... - Она  оборвала  себя  на  полуслове  и  со
сдавленным стоном потрясла головой. - Впрочем, не надо.  Мне  не  стоило
сюда приезжать. Я сама не знаю, что делаю.
   -  Леди  Стоукхерст,  -  произнес  дворецкий,  и  лицо  его   заметно
смягчилось, -  заходите  в  дом.  Я  выясню,  сможет  ли  князь  Николай
поговорить с вами.
   - Нет, пожалуй, не надо...
   - По-жа-луй-ста, - повторил он  по-русски,  протяжно,  -  прошу  вас,
миледи.
   Эмма подчинилась и,  войдя  в  холл,  напряженно  застыла  у  порога,
уставившись в узор паркета.
   Прошла целая минута. Наконец над  ее  головой  раздался  тихий  голос
Николая:
   - Эмма?
   Пара начищенных черных сапог возникла в поле ее зрения. Николай двумя
пальцами за подбородок приподнял к свету ее лицо. Взгляд его впился в ее
глаза, большой палец легонько скользнул по заплаканной  щеке.  Выражение
его лица оставалось бесстрастным, и держался он со спокойной учтивостью.
   - Пройдем со мной, душенька. - Он взял ее за руку. Эмма заартачилась:
   - У вас кто-то есть? Я не п-подумала... не спросила...
   - Никого у меня нет. - Он тихо пробормотал несколько  фраз  по-русски
дворецкому, и тот в ответ кивнул с непроницаемым видом.
   Эмма с благодарностью оперлась на руку Николая и позволила  проводить
себя по лестнице наверх. Рука у него была сильной и горячей.  Охватившая
ее паника стала  постепенно  отступать,  дыхание  выровнялось.  Вежливое
самообладание Николая, его светскость не позволяли ей отдаться истерике.
   Они прошли в западное крыло особняка, где  размещались  личные  покои
Николая, в которых Эмма  никогда  раньше  не  бывала.  Она  заморгала  с
изумлением при виде синего хрустального  потолка,  украшенного  золотыми
накладками, и великолепных сочных тонов отделки. Тихое  сияние  ламп  из
горного хрусталя создавало ощущение уюта и покоя.
   Николай закрыл  инкрустированную  аметистами  дверь,  отрезая  их  от
внешнего мира. В мягком, приглушенном свете  суровая  красота  его  лица
казалась нереальной. В расстегнутом вороте рубашки цвета слоновой  кости
виднелся извилистый шрам, сбегавший по коже вниз.
   - Расскажи мне, что случилось, - произнес он.
   Эмма вытащила из кармана смятый клочок газеты и молча подала ему.  Не
сводя глаз с ее потрясенного лица, он взял его и расправил на  ближайшем
столике. Пока он  читал  объявление  о  помолвке,  лицо  его  оставалось
невозмутимым, опущенные золотистые ресницы отбрасывали на  щеки  длинные
тени.
   - А-а, - протянул он, кончив читать.
   - Вы, кажется, не с-слишком удивлены, - запинаясь проговорила Эмма. -
Наверное, никто, кроме меня, не удивится  этому.  Я...  я  думала,  Адам
вправду меня любит, а все было фальшью. И я - величайшая дура на  свете,
раз поверила его лживым заверениям.
   - Он - дурак, - тихо отозвался Николай. - Он, а не ты.
   - О Господи! - Она закрыла вздрагивающими ладонями лицо.  -  Я  и  не
подозревала, что возможно испытывать такую муку.
   - Сядь. - Николай подтолкнул ее к  диванчику,  обитому  мягкой  кожей
янтарного цвета. Эмма,  сжавшись  в  комок,  подобрала  длинные  ноги  и
забилась в уголок дивана. Она нагнула голову так, что пышные кудри упали
на лицо, почти скрыв его от глаз Николая. Раздался звон  хрусталя,  звук
льющейся жидкости, и бесшумно приблизившийся князь  подал  ей  маленький
запотевший стаканчик.
   Эмма отхлебнула из него.  Жидкость  отдавала  лимоном  и  была  очень
холодной. Она  стекала  в  горло  мягко,  почти  что  ласково,  оставляя
странное ощущение огня и льда одновременно.
   - Что это такое? - поинтересовалась Эмма, чуть кашлянув.
   - Лимонная водка.
   - Никогда раньше не пробовала водки. - Она сделала большой  глоток  и
закрыла глаза, впитывая жгучую  бархатную  крепость,  затем  отпила  еще
глоток. Закашлявшись, она протянула ему стаканчик, чтобы  он  вновь  его
наполнил.
   Чуть усмехаясь, Николай налил водки ей и себе.
   - Пей медленно. Она гораздо крепче вина, к которому ты привыкла.
   - А русские женщины пьют водку?
   - В России все пьют водку. Лучше всего ее заедать хлебом с  маслом  и
икрой. Послать за ними?
   При мысли о еде Эмма содрогнулась.
   - Нет, я не смогу проглотить ни крошки.
   Николай сел рядом с ней и, передав ей льняную  салфетку,  внимательно
наблюдал, как она промокает слезы, продолжавшие тихо струиться по щекам.
   - Никак не могу перестать плакать, - сдавленно  пробормотала  она.  -
Кажется, сердце мое разбилось.
   - Нет. - Он откинул у нее со лба крутой  рыжий  локон.  Прикосновение
его было легким, как трепет крыльев бабочки. - Сердце твое не разбилось,
Емелия, пострадала лишь твоя гордость.
   Она отпрянула, возмущенно сверкнув глазами.
   - Я должна была догадаться, что  вы  отнесетесь  к  моим  чувствам  с
высокомерной снисходительностью.
   - Не люблю Милбэнка, - без обиняков объявил он.
   - А я любила его! И всегда буду любить!
   - Неужели? Что же такого он сделал, чтобы заслужить подобную  великую
любовь? Что дал он тебе?  Подарил  несколько  улыбок,  сказал  несколько
льстивых слов, наградил украдкой парой поцелуев? Это не любовь. Это было
обольщение, и к тому же довольно жалкое. Когда  ты  наберешься  побольше
опыта, ты сможешь понять разницу.
   - Это была настоящая любовь, - твердо возразила она и,  залпом  допив
водку, задохнулась, закашлялась. Ей пришлось вытереть  вновь  набежавшие
слезы. - Вы в этом ничего не понимаете, потому что слишком циничны.
   Николай рассмеялся, забрал у нее пустой стаканчик и  отставил  его  в
сторону.
   - Да, я циник, но  это  не  отменяет  того,  что  Адам  Милбэнк  тебя
недостоин. И если ты твердо решила отдать свое  сердце  негодяю,  то  по
крайней мере выбери такого,  который  даст  тебе  роскошь  и  свободу...
который знает, как доставить тебе удовольствие в  постели.  Такого  типа
мужчина окажется несравненно полезнее тебе, чем этот твой Милбэнк.
   Если бы она  была  трезвой,  то,  несомненно,  обиделась  бы  на  его
грубоватую резкость. Джентльмен никогда не употребляет подобные слова  в
разговоре с девушкой, которую уважает. Но алкоголь  затуманил  ей  мозг,
затянул его холодной белой мглой, и все, о чем она могла думать,  это  о
том, что Адам был ее единственным шансом, единственной  надеждой.  Никто
не ждал за кулисами, чтобы выйти на сцену и пасть к ее ногам...
   - Кого вы имеете в виду? - с горечью осведомилась она.
   Его руки крепко ухватили ее за плечи, затем  мягко  скользнули  вниз.
Ладони ласково погладили бока и грудь. Эмма  вздрогнула,  напряглась,  у
нее  перехватило  дыхание.  Она  не  мигая  уставилась  на  него.   Свет
хрустальной лампы, мерцая, высвечивал  золотистую  россыпь  веснушек  на
белоснежной коже.
   По лицу пробегали, сменяя друг друга, смятение, гнев,  отрицание.  Он
поднял руку к ее щеке, и губы ее задрожали.  Большим  пальцем  он  нежно
коснулся краешка ее нижней губы.
   - Я... я не для этого сюда пришла, - хрипло прошептала Эмма.
   - Тогда почему же ты здесь? - ласково спросил он.
   - Не знаю. Я хотела... утешения. Хотела почувствовать себя лучше...
   - Ты правильно поступила, что пришла ко мне, Рыжик.
   Она сделала движение, чтобы вскочить с дивана, но Николай удержал  ее
стальной хваткой, но не больно, положив одну руку ей на плечо, другую  -
на талию.
   - Ник... - проговорила она с вызовом, но умоляюще.
   Он склонился к ней и захватил ее рот быстрым легким  поцелуем,  затем
произнес, не отрывая губ:
   - Я могу предложить тебе гораздо больше, чем твоя семья,  чем  сможет
когда-либо Адам. Я могу помочь тебе во всем, позаботиться о тебе... дать
тебе наслаждение, которого ты не знала ранее.
   - Мне пора, - с отчаянием промолвила она. От водки мысли ее путались,
все вокруг расплывалось, какие-то  непонятные  чувства  рвались  наружу,
грозя затопить ее целиком.
   - Останься со мной, Эмма. Я сделаю только то, что тебе захочется... И
только если ты так решишь.
   Он медленно обвел ее  губы  кончиком  языка,  затем  нежно  прихватил
зубами полную нижнюю губку и стал ласково покусывать  ее  сочный  изгиб.
Зовущими неторопливыми поцелуями он покрывал ее  брови,  виски,  щеки  и
наконец завладел ее ртом. Пальцы его легонько играли ее рыжими локонами,
постепенно отводя их в сторону, обнажая стройную шейку.
   Эмму трясло от новых неизведанных ощущений. Его рот медленно скользил
по ее коже, возбуждая непонятные желания, вызывая из глубины ее существа
на поверхность жаркую  головокружительную  волну.  Незаметно  для  себя,
невольно она подняла руки и обвила ими  его  шею.  Никогда  в  жизни  не
испытывала она таких чувств к мужчине, не ощущала близость его  твердого
тела под белоснежной рубашкой, мощных  мускулов,  полных  сокрушительной
силы. Все было ошибкой: не правильно, что она здесь с ним, не правильно,
что его руки и губы ласкают ее. Но вдруг это представилось ей  идеальным
проявлением мятежа против отца, против неверного  возлюбленного,  против
всех тех, кто вечно называл ее эксцентричной  и  никому  не  интересной.
Почему бы не позволить Николаю любить ее? Ее девственность  принадлежала
ей, и она могла распоряжаться ею  по  своему  усмотрению...  К  тому  же
теперь эта девственность не имела никакой цены, потому что  единственный
человек, которого она когда-либо хотела в мужья, был для нее потерян.
   Возможно, то,  что  происходит,  -  грех,  но  в  этом  грехе  таится
несомненное наслаждение.
   Эмма потянулась к  его  изумительным  волосам.  Золотисто-каштановые,
похожие  на  львиную  гриву  завитки  пружинили  под  ее  пальцами,  как
шелк-сырец. Ощутив ее робкое касание, Николай резко втянул воздух сквозь
стиснутые зубы и теснее притянул ее  к  себе,  одновременно  отклоняя  к
спинке дивана, пока они не соприкоснулись телами. Эмма плотнее прижалась
к нему в жажде ощутить его мощную мужскую тяжесть, это трение,  давление
веса, вминающего ее в упругую кожу дивана. Поцелуи его  становились  все
глубже и томительнее, переходя от просьб к требованию.
   Она не воспротивилась, когда Николай расстегнул  на  ней  рубашку,  и
рука его скользнула внутрь, кончики пальцев широко легли  ей  на  живот,
лаская гладкую кожу. Она  и  представить  себе  не  могла,  что  мужское
прикосновение может  быть  таким  нежным,  таким  почтительным.  Горячая
большая ладонь накрыла ее грудь, захватив в горсть  упругую  округлость.
Сосок мучительно и сладко заныл, сокращаясь в тугой бутон. Открыв глаза,
она увидела, что он впился взглядом в ее лицо.
   Эмму сразу неприятно поразило, что в сверкающей  желтой  глубине  его
глаз не отражалось  никаких  эмоций.  Своей  жгучей  напряженностью  они
напоминали глаза тигра и были столь же  бесстрастны.  Даже  в  этот  миг
интимной близости его сердце и душа были  от  нее  скрыты.  Она  ощутила
необходимость прильнуть к нему, проникнуть в его суть, каким-то  образом
найти уязвимое место.
   Дрожащими пальцами  она  стала  расстегивать  его  рубашку,  а  затем
бережно стащила с его плеч. Взгляд ее обежал его мощный торс...  весь  в
бугрящихся шрамах и следах ожогов.
   Хотя Эмма знала, чего ждать, так как видела его  шрамы  ребенком,  ее
все равно  потрясло  это  свидетельство  перенесенных  в  России  пыток.
Наверное, до того его тело было прекрасным... Скульптурные  литые  мышцы
перекатывались под отсвечивающей золотом кожей. Каким  же  сильным  надо
было ему быть,  чтобы  выдержать  чудовищную  боль!  Николай  замер  под
пристальным взглядом, без стеснения и жалости к себе ожидая ее  реакции.
Ей хотелось каким-то образом выказать свое понимание  и  сочувствие,  но
подходящие слова не шли на ум. Вместо этого  она  намеренно  неторопливо
наклонилась к нему и приникла губами к шраму под горлом.
   Николай сжал кулаки, когда рот Эммы прижался к  его  коже,  а  волосы
накрыли его огненным покрывалом. Некоторых женщин его шрамы отталкивали,
некоторых - возбуждали, но ни одна не приняла их с бережным  пониманием.
Мышцы его напряглись и окаменели. Ему хотелось отшвырнуть ее и в  то  же
время прижать к себе так, что хрустнули бы косточки. Никогда в жизни  он
не боялся ничего, ни  боли,  ни  смерти,  но  это  нежное  участие,  эта
близость впервые заставили его ужаснуться.
   Прерывающимся шепотом он прохрипел:
   - Не смей меня жалеть, черт тебя побери.
   Эмма подняла на него синие затуманенные глаза.
   - Я вовсе тебя не жалею.
   Она снова опустила голову, прильнула губами к его шее и повела их  по
шраму вниз, к ключице.
   Мощным рывком Николай высвободился из ее объятий и вскочил на ноги.
   На мгновение Эмма сочла, что он покидает ее, но тут  он  протянул  ей
руку. Она помедлила, не решаясь взять ее.
   - Все хорошо, - ласково промолвил он.
   Словно со стороны Эмма наблюдала, как рука ее поднялась и легла в его
руку, пальцы их переплелись в крепкий замок.
   Николай повел ее в спальню. Темное поблескивающее  дерево  меблировки
украшала скупая резьба. На стенах не висели