витера.
   Ей же семнадцать, а она плачет  как  ребенок.  Ну  почему  она  такая
глупая? Почему она ждала, что его отношение к ней изменится?
   Неужели  надеялась,  что  он  станет  вести  себя  как  мальчики   из
Шатильон-сюр-Сен? Неужели думала, что стоит ему взглянуть на нее,  и  он
сразу упадет на колени и станет просить прощения?
   Флер глубоко  вздохнула,  пытаясь  отвлечься,  и  огляделась  вокруг.
Длинное строение в форме буквы Т тянулось за садом. Серое, каменное, как
и сам дом. Но одноэтажное, без окон. Оно походило на  просторный  гараж,
но вокруг него росли такие же ухоженные кусты и цветы. В  последний  раз
она вытерла глаза и пошла по дорожке  к  этому  зданию.  Она  обнаружила
незапертую дверь и вошла.
   Флер  почувствовала  себя  так,  будто  оказалась  внутри  гигантской
шкатулки с украшениями. Ничего подобного она никогда раньше  не  видела.
Ошеломленная, она замерла и стала  озираться.  Пол  из  черного  мрамора
блестел, стены покрывал черный муар, а с  потолка  свисали  светильники,
которые превращали его в звездное ночное небо, как на картинах Ван Гога.
Эти светильники соединялись в созвездия,  и  каждое  созвездие  освещало
один из нескольких дюжин несказанной красоты автомобилей.
   Машины так сверкали, что были похожи на старинные драгоценные  камни:
рубины, изумруды, аметисты, сапфиры. Некоторые стояли прямо на мраморном
полу, но большинство из них - на  платформах  разной  высоты.  Казалось,
кто-то взял горстку камней, подбросил в  ночь,  но  они  еще  не  успели
упасть и замерли на полпути к земле.
   На каждой машине была серебряная табличка с гравировкой.
   Флер  шла  и  шла,  стуча  каблуками   по   черному   мрамору   пола.
"Изотта-фраскини",   модель   8,   1932...    "штутц-беркат",    1917...
"роллс-ройс",    Фантом-1,    1925...    "мерседес-бенц-ССК",    1928...
"испана-сюиза", модель 68, 1931... "бугатти-брешия", 1921...  "бугатти",
модель 13, 1912... "бугатти", модель 59, 1935... "бугатти", модель 35...
   Она заметила, что у всех машин, собранных в  центре  этого  строения,
есть общий знак отличия: красный  овал  "Бугатти".  Потом  она  заметила
высокую,  ярко  освещенную  платформу,  ярче  всех  остальных.  Но   она
пустовала.  С  любопытством  Флер  подошла  прочесть  табличку  в   углу
платформы.
   "Бугатти-роял", модель 41.
   - "А он знает, что ты здесь?
   Флер резко повернулась и увидела очень красивого  мальчика,  таких  в
своей жизни она  никогда  не  встречала.  Волосы  его  блестели,  словно
прекрасный желтый шелк, а черты лица были мелкие и очень нежные. На  нем
был выцветший зеленый пуловер и мятые хлопчатобумажные брюки  с  широким
ковбойским ремнем.
   Мальчик был маленького  роста,  его  макушка  едва  доставала  ей  до
подбородка; еще у него были тонкие,  как  у  девочки,  руки  с  длинными
пальцами и ногтями, обкусанными до  мяса.  Даже  со  своего  места  Флер
видела темные тени  под  его  глазами,  такими  же  синими,  как  первые
весенние гиацинты.
   - Ты кто? - спросила она, хотя сама знала ответ. Она  узнала  бы  его
где угодно, его лицо было слепком лица Белинды.
   Старая горечь желчью поднялась к горлу.
   Он принялся грызть остаток ногтя.
   - Я Мишель. Я не собирался шпионить за тобой. - Он печально, но  мило
улыбнулся ей. - Ты злишься на меня, да?
   - Не люблю шпионов.
   - Да я и не следил. Просто... Но я думаю, это не важно.
   Вообще-то никому из нас не разрешается сюда заходить. Он  разозлится,
если узнает.
   Его английский был американским, как и ее.
   - А мне плевать, - воинственно заявила она. - Я его совсем не боюсь.
   - Потому что ты его не знаешь.
   - Я думаю, кому-то из нас повезло больше. - Флер постаралась говорить
самым противным тоном.
   - Да, я тоже так думаю.
   Мишель подошел к двери и стал выключать светильники на панели.
   - Теперь тебе лучше уйти. Надо запереть, прежде чем он обнаружит, что
мы сюда заходили.
   Флер не спешила, желая показать брату, что его слова для  нее  пустой
звук. Потом наконец подошла к двери и взглянула на него сверху вниз.
   - Я думаю,  ты  делаешь  абсолютно  все,  что  он  тебе  скажет,  да?
Послушный трусливый маленький кролик.
   Он ничего не ответил. Она отвернулась и  вышла,  пылая  ненавистью  к
этому безупречному аккуратненькому мальчику, такому нежному и  изящному,
что его могло унести порывом ветра. А она-то все прошедшие  годы  упорно
старалась  стать  самой  мужественной,  самой  быстрой,  самой  сильной.
Похоже, жизнь сыграла с ней злую шутку. Совсем не смешную.
   Флер ушла, а Мишель словно врос в  мраморный  пол.  Он  не  мог  даже
позволить себе надеяться, что они с  сестрой  станут  друзьями.  Но  так
хотелось,  чтобы  кто-то  помог  ему   заполнить   болезненную   бездну,
оставшуюся в душе после смерти бабушки.
   Его воспитывала Соланж, Она говорила, что он для нее шанс,  посланный
Судьбой для исправления прошлых ошибок. Она пыталась объяснить мальчику,
что происходит между его родителями.
   Однажды вечером  она  услышала,  как  Белинда  кричала  Алексею,  что
ненавидит его за свою беременность и не будет любить  ребенка,  которого
носит от него, потому что он  отдал  ее  малышку  в  монастырь.  Бабушка
рассказала, как отец смеялся над угрозами Белинды.
   Он ни секунды не  верил,  что  мать  сможет  противиться  зову  своей
собственной плоти и крови. Этот ребенок, говорил он, заставит ее  забыть
о первом.
   Но отец Мишеля ошибся. Соланж  присутствовала  при  том,  как  Мишеля
впервые после родов принесли матери. Белинда отвернулась от него тогда и
до сих пор не смотрела в его сторону...
   Малыша взяла бабушка, именно она сумела установить нелегкое перемирие
между его родителями.  Чтобы  не  бросать  тень  на  семейство  Савагар,
Белинда согласилась показываться на публике с сыном. За это ей разрешили
навещать дочь дважды в год. Но это никак не повлияло на отношения  между
Белиндой и Мишелем. Она сказала ему, что он ребенок своего отца.  С  тех
пор она не замечала его, словно он был невидимкой.
   Еще очень маленьким Мишель понял, что все проблемы в семье связаны  с
его сестрой, таинственной Флер. Многие годы он пытался  что-то  выяснить
про нее. Бабушка знала, почему ее отослали, но никогда не говорила  ему.
Теперь этот секрет она унесла с собой в могилу.
   Он понимал, ему надо радоваться, что его бабушка наконец освободилась
от боли, мучившей ее в последние дни. Но ему  так  хотелось,  чтобы  она
вернулась. Чтобы она попыхивала "Голуазом", запачканным губной  помадой,
гладила его по голове, рассказывала, как много он для нее значит,  какой
он особенный, изливала бы на него любовь, которой он не  получал  ни  от
кого больше в доме на рю де ля Бьенфезанс.
   Мишель с неприязнью оглядел автомобили, бывшие страстью отца.  Иногда
он приходил сюда, пытаясь с их помощью обнаружить хоть какую-то связь  с
отцом, но машины  "были  безжизненными  осколками  прошлого,  такими  же
холодными, как сам Алексей. А Мишеля занимали страсти совершенно иные.
   Выйдя из гаража, он через сад направился к кухонной лестнице, которая
вела и в его комнаты  в  задней  пристройке  дома.  Туда  он  постепенно
перенес все свои вещи, занимаясь этим несколько месяцев.  Уже  никто  не
помнил, как вышло, что наследник состояния Савагаров оказался обитателем
пристройки. Он добрался до своей двери, порылся  в  карманах,  отыскивая
ключ, и, как всегда, открывая дверь, почувствовал себя дома.
   Он сразу разделся. Комната была в еще большем  порядке,  чем  обычно,
потому что в глубине души  Мишель  надеялся  привести  сюда  сестру.  Он
натянул шорты и рубашку без воротника фасона  сороковых  годов,  которую
нашел в комиссионном магазине в Бостоне, недалеко от  дорогой  школы,  в
которой учился. Застегнув две нижние пуговицы,  он  улегся  на  кровать,
закинул руки за голову и уставился на огромный белый парашют,  свисавший
с потолка  и  служивший  чем-то  вроде  полога  над  маленькой  железной
кроватью.
   Стоило посмотреть на парашют, и настроение  поднималось,  становилось
легче на душе. Ему нравилось наблюдать, как по  тонкой  ткани  пробегает
рябь от потоков воздуха в комнате; казалось, он находился внутри большой
шелковистой утробы. Здесь, у себя, он становился самим собой,  здесь  он
спасался от презрения отца и равнодушия матери.
   Парашют скрывал от его глаз наклонную  плоскость  потолка,  им  самим
разрисованную в бледно-голубое небо с белыми облаками. Края  облаков  он
сильно  размыл,  и  невозможно  было  уловить,  где  кончается  небо   и
начинается облако. Он добела  оттер  кирпичные  стены,  превратив  их  в
ненавязчивый фон для дюжин фотографий в рамках.
   Мишелю  никогда  не  надоедало  смотреть  на  фотографии,  и  сейчас,
обложившись  безвкусными  дешевыми  атласными  подушками,  он   принялся
разглядывать свою коллекцию. Он чувствовал,  как  постепенно  напряжение
отпускает  его.  Прямо  перед  ним  была  Лорен  Бэколл  в  обтягивающем
классическом  красном  платье  от  Хелен  Роуз  из  "Женского  дизайна".
Настоящий  чистый  красный,  без  примеси  оранжевого,  не   испорченный
никакими добавками, - пронзительный  красный  цвет,  как  губная  помада
тридцатых годов.
   Рядом с ней Кэрол Бэйкер; она как бы  свисала  с,  люстры,  одетая  в
наряд от Эдит Нэд, в нечто совершенно  безвкусное,  расшитое  бисером  и
украшенное перьями страуса. Над столом была Рита  Хейворт  в  знаменитом
наряде от Жана Льюиса, а рядом с ней - Ширли Джоунс в  кричащем  розовом
из "Элмер Гентри". Здесь были все, от Греты Гарбо до Сандры Ди, одетые в
чудесные костюмы. Они очаровывали Мишеля, вызывая в нем ощущение чистоты
и искренности.
   Он взял альбом для набросков,  лежавший  на  тумбочке  у  кровати,  и
открыл его. Несколькими штрихами карандаша он умел преображать людей.  В
детстве Мишель придумывал хорошенькие  платьица  для  матери.  Он  часто
рисовал ее в парке или рядом с крутящейся каруселью;  на  этих  рисунках
она всегда держала за руку очень маленького  мальчика.  Сейчас  под  его
карандашом возникала другая женская фигура. Высокая,  тонкая,  с  яркими
бровями, большим ртом, изогнутым в улыбке. Когда он начал драпировать ее
в  тонкую  ткань,  зазвонил  телефон.   Мишель   потянулся   к   трубке,
расстегнутая рубашка открыла костлявую грудь шестнадцатилетнего юноши.
   - Алло?
   - Привет, дорогой.
   Услышав голос, он почувствовал, как  его  пальцы,  сжимавшие  трубку,
задрожали.
   - Я только что узнал ужасную новость о твоей бабушке, мне  так  жаль.
Тебе, наверное, очень тяжело.
   Горло Мишеля перехватило от ноток искреннего сочувствия, звучавших  в
этом голосе.
   - Спасибо, Андре.
   На другом конце провода молчали.
   - Ты не мог бы вырваться сегодня вечером? Я,.,  я  хотел  бы  увидеть
тебя. Я хотел бы успокоить тебя, дорогой.
   Мишель откинулся на подушке, на миг  закрыл  глаза,  вспомнив  умелые
пальцы Андре и его легкие, успокаивающие ласки. До того как Андре  вошел
в его жизнь, он  был  пленником  тайных  опытов,  которые  мальчики  его
возраста проводят над собой, и  эти  попытки  оставляли  в  нем  чувство
омерзения, чего-то уродливого и грязного.
   Андре научил его красоте,  возможной  красоте  любви  мужчин  друг  к
другу, и освободил от стыда.
   - Я бы хотел, - ласково сказал Мишель. - Я соскучился по тебе.
   -  Я  тоже  соскучился.  В  Англии  вес.  Это  было  ужасно.  Даниель
настаивала, чтобы мы остались на уик-энд, а я хотел вернуться.
   Бедный Эдуард простудился и слег; он был  совершенно  невозможен  все
это время.
   Мишель поморщился. Он не любил напоминаний о семье Андре, о его  жене
Даниель и о сыне Эдуарде, который когда-то был лучшим другом  Мишеля,  а
потом утонченность Мишеля и страсть Эдуарда к футболу их разделили.  Как
бы ему хотелось, чтобы Андре был один! Скоро так и  будет.  Скоро  Андре
оставит семью, расстанется с местом у Алексея Савагара, где  он  работал
последние двадцать пять лет, где подорвал свои силы и нажил  бессонницу.
А потом все будет прекрасно.
   Они с Мишелем собирались  поселиться  вместе,  в  маленькой  рыбацкой
хижине на юге Испании. Мишель несколько месяцев мечтал об этом. По утрам
он будет заниматься домом, подметать терракотовые полы хижины,  взбивать
подушки на креслах и на диванах, ставить свежие цветы  в  сплетенные  из
ивовых прутьев корзинки и  глиняные  кувшины.  Днем,  пока  Андре  будет
читать ему стихи, он станет придумывать красивую одежду  и  шить  ее  на
машинке - он сам научился  этому,  -  а  вечера  они  посвятят  занятиям
любовью под музыку волн Кадисского залива, воды которого  будут  ласкать
песчаный берег у них под окном.
   - Я мог бы встретиться с тобой через час, - проговорил он тихо.
   - Хорошо, - услышал он ответ по-французски. - Через  час,  -  добавил
Андре по-английски. И уже тише, по-французски закончил разговор:
   - Я люблю тебя.
   Мишель чуть не задохнулся от слез.
   - Я люблю тебя, Андре, - прошептал и он по-французски.

Глава 8

   Белинда настояла на том, чтобы она оделась к ужину. Флер для  порядка
поспорила, но в душе была рада настойчивости матери и  обрадовалась  еще
больше, увидев ожидавшее ее платье.
   Самое утонченное из всех, какие ей доводилось носить.
   Черное, облегающее с  длинными  рукавами;  с  Маленькими  Листочками,
наплывавшими друг на друга, вышитыми бусинками на плечах.
   Белинда зачесала ей волосы наверх и вдела в уши серьги из оникса.
   - Ну вот, - пробормотала она,  отступив  назад  и  рассматривая  свое
творение. - Пускай теперь назовут тебя крестьянкой.
   Даже Флер была вынуждена признать, что хорошо выглядит.
   Но когда они усаживались за стол, она не могла определить, заметил ли
это Алексей, вообще обратил ли он внимание на дочь.
   Они ели суп, белую спаржу не по сезону, устрицы в раковинах.
   Атмосфера была давящая,  все  молчали;  единственное,  что  облегчало
жизнь Флер, - за столом не было Мишеля. Она тревожно посмотрела на мать.
Белинда сидела напряженная, раздраженная, пила много вина и почти ничего
не ела.
   Флер вилкой раскрыла раковину и протолкнула кусочек мякоти  в  горло.
Белинда загасила сигарету в тарелке, и, как только слуга отошел. Флер  с
трудом подавила тошноту. Если бы мякоть не оказалась такой белой... Стол
был накрыт белой льняной скатертью, и на каждом конце стояли подсвечники
с коническими свечами. Тяжелые  алебастровые  вазы  с  белыми  розами  в
полном цвету источали удушающий запах, который смешивался с запахом еды.
И вся еда была какая-то белая. Суп цвета сливок, белая  спаржа  и  белые
устрицы, Флер положила вилку. Все  трое  в  черном  походили  на  ворон,
присевших вокруг похоронного катафалка, и ярко накрашенные ногти Белинды
оказались единственным цветным пятном  на  этом  мрачном  фоне.  Девочка
неловко потянулась за бокалом с водой.
   - Похоже, тебе не хочется есть, Флер, поэтому я поведу тебя взглянуть
на  бабушку.  -  Голос  Алексея  прозвучал  так  неожиданно,   что   она
вздрогнула.
   Вилка Белинды ударилась о тарелку.
   - - Ради Бога, Алексей, нет необходимости...
   - У тебя был трудный день сегодня, Белинда, я  предлагаю  тебе  пойти
наверх и отдохнуть.
   - Нет, я.., не устала. Я...
   Флер не могла смотреть на такое испуганное и  дрожащее  лицо  матери.
Она резко встала.
   - Я пойду с тобой, Алексей. - Она медленно кивнула.
   Слуга отодвинул ее стул,  а  Белинда  осталась  сидеть,  застывшая  и
бледная, как розы,  стоявшие  перед  ней  в  вазе,  Коридор  походил  на
музейный, а не на домашний. Они шли в переднюю часть дома, и звуки шагов
казались неестественно  громкими.  Стук  каблуков  улетал  к  сводчатому
потолку, где эхо, ударяясь о  фрески  с  мифами  и  легендами,  угасало,
лишаясь звука. Флер почувствовала, как повлажнели  ладони;  в  атмосфере
этого дома было что-то ужасное.
   - Поскольку ты уже здесь, будешь называть меня папой, - вдруг  сказал
Алексей. - Ты меня поняла?
   Флер остановилась и  повернулась  к  нему.  Хотя  каблуки  ее  черных
лодочек были небольшими, она все равно была  на  несколько  дюймов  выше
его.
   -  Я  понимаю  тебя  очень  хорошо...  Алексей.  -  Она  выразительно
посмотрела на него, желая убедиться, что и он понимает.
   Его губы неприятно скривились.
   - Ты действительно думаешь, что можешь меня ослушаться?
   Ты действительно думаешь, что я позволю меня ослушаться?
   - Похоже, у тебя нет выбора. Тебе просто нужна дочь на время похорон.
Рядом, как положено. Так ведь? - Девочку колотила дрожь, которую он  мог
увидеть, но ее это не волновало.
   - Ты мне угрожаешь?
   - Мне всю жизнь приходилось иметь дело с задирами. Я  знаю,  что  это
такое.
   - Так ты думаешь, я задира?
   - Нет, Алексей, - спокойно ответила она. - Я думаю, ты чудовище.
   На какой-то миг оба замерли. Потом он наклонил голову,  как  если  бы
они отлично поняли друг друга, и остаток пути оба прошли молча.
   Флер ощутила некоторое удовлетворение. В конце концов  она  сохранила
свою позицию,  но  в  глубине  души  чувствовала,  что  схватка  еще  не
окончена.
   Двустворчатая позолоченная дверь вела в главный салон. Алексей открыл
одну створку и жестом велел ей войти. Из комнаты вынесли всю мебель и  в
самом центре поставили сверкающий черный гроб, утопающий в белых  розах;
рядом с ним стоял маленький черный стул.  Флер  уже  приходилось  видеть
мертвецов, например сестру Мадлен, умершую в монастыре. Но  несмотря  на
это, ее ошеломила  неподвижность  фигуры  в  отделанном  атласом  гробу.
Сморщенное лицо Соланж Савагар казалось  слепленным  из  воска  оплывшей
свечи.
   - Я хочу, чтобы ты поцеловала свою бабушку в губы, в знак уважения.
   Она едва не расхохоталась. Не может же он говорить это серьезно! Флер
повернулась к отцу, чтобы послать его ко всем чертям, и застыла,  увидев
выражение его лица. Она уже видела нечто подобное  у  девочек  в  школе.
Самоуверенность, которую сильные позволяют себе  демонстрировать  только
перед слабыми. Она поняла, что его просьба не имеет никакого отношения к
уважению. Он просто испытывает ее мужество. Делает  ей  вызов.  По  лицу
Алексея она поняла: он даже вообразить себе не  может,  что  она  сумеет
принять этот вызов.
   Слезы защипали глаза Флер. Ублюдок! Она ненавидит его.
   Она даже не подозревала, что способна так сильно ненавидеть.
   Флер медленно подошла к гробу, пытаясь победить  слабость,  борясь  с
желанием немедленно убежать из этого объятого  молчанием  дома,  с  этой
улицы Благотворительности, от Алексея Савагара, обратно в безопасность и
удушающий уют монастыря. Она не должна думать ни о  чем  подобном.  Нет.
Надо думать о чем-то другом.
   Миконос. Мальчики. Боже, она плачет. Нельзя останавливаться.
   Если она остановится, то ни за что не двинется дальше. Она собиралась
показать ему. Она собиралась бросить ему обратно в лицо его ненависть  и
посмотреть, как он  подавится  ею.  Пусть  увидит,  что  его  отбросили,
отшвырнули.  Перегнувшись  через  край  гроба,  она   коснулась   губами
холодной, но все-таки своей бабушки...
   И вдруг позади нее раздалось шипение. Алексей схватил Флер за плечи и
оторвал от гроба.
   - Нет! - Он злобно выругался  и  тряхнул  ее  так,  что  голова  Флер
откинулась назад. - Мерзкая девчонка! - заорал он  по-французски.  -  Ты
такая же, как и он! Ты готова на все, лишь бы спасти свою гордость! - Он
снова тряхнул ее так, что волосы Флер распустились и упали на спину.
   Она закричала, не соображая, что говорит, - ей было плевать.
   Он Толкнул ее к стулу рядом с гробом и, усадив, принялся рукой тереть
ее рот, размазывая губную помаду по щеке и пачкая  себе  пальцы,  словно
стараясь стереть поцелуй с ее губ.
   - Отпусти меня, ты, ублюдок! - рыдала Флер, с трудом борясь с  ним  и
пытаясь встать. - Не дотрагивайся до меня! Я тебя ненавижу!  Я  не  могу
выносить твоих прикосновений!
   Вдруг рука его на губах девушки стала менее грубой, а другая  уже  не
стискивала ее руку клещами; он что-то очень тихо проб