ие в голосе Алексея и отвернулась.
   -  Какая  маленькая  сладкая  скромница.  Стыдишься  того,  чем   так
откровенно наслаждалась.  -  Он  наклонился,  чтобы  ее  поцеловать,  но
Белинда отвернулась. Ничто в мире не могло бы  заставить  ее  поцеловать
рот, который только что был там, где...
   Он рассмеялся, сжав в ладонях  ее  голову.  Потом  поцелуем  заставил
раскрыть губы и коснулся ее языка.
   - Смотри,  смотри,  какая  ты  сладкая,  -  и,  целуя,  стал  глубоко
засасывать ее язык. Наконец он, удовлетворенный, отпустил ее, но  только
для того, чтобы снять халат и сбросить его на пол.
   Его тело было гибким, загорелым, покрытым темными волосками.
   Алексей был возбужден. - Ну а теперь я доставлю себе удовольствие,  -
заявил он.
   Он касался каждой частицы ее тела, не  оставив  нетронутой  ни  одной
клеточки, как бы везде ставя метку Алексея Савагара. Он  снова  распалил
ее до страстного желания. И когда вошел в нее, она обхватила его  ногами
и впилась пальцами ему в ягодицы, прося, умоляя двигаться быстрее. Перед
тем как кончить, он прошептал ей в ухо:
   - Ты моя, Белинда. Я собираюсь отдать тебе целый мир.
   Утром на простыне было пятнышко крови. От царапины на ее бедре.

***

   Париж оказался именно таким, каким представляла его себе  Белинда,  а
Алексей - любящим, внимательным мужем. Он умудрялся  сбегать  из  офиса,
чтобы водить ее туда, куда водят всех туристов. На самом верху Эйфелевой
башни, за час до заката солнца, он целовал ее так долго, что она думала,
ее тело вот-вот  воспарит  над  кружевными  стальными  опорами  башни  и
потеряется в небесах.  Они  плавали  на  лодке  в  Люксембургском  саду,
бродили по Версалю в грозу. Он вовремя нашел там безлюдный  уголок,  где
захотел сравнить ее грудь с грудью мадонн на полотне  эпохи  Ренессанса.
Потом Алексей показывал ей Париж.
   Париж, который знал сам: извилистые аллеи с названиями  вроде  "улица
Кота-рыболова", Сену на заре у моста Сен-Мишель - если смотреть с  этого
места, казалось, что, когда встает солнце и  его  лучи  ударяют  в  окна
старинных  зданий,  город  охватывает  пламя  пожара.  Он  показывал  ей
Монмартр ночью и все эти полные порока, утонувшие в сигаретном дыму кафе
Пигаль, где он ей возбуждающе нашептывал всякие  слова,  от  которых  ее
бросало в жар, а грудь замирала. Они ели форель  и  трюфели  в  "Буа  де
Болонь", где стеклянные люстры свисали прямо с каштанов,  и  пили  "Шато
Лафит 29" в уединенных кафе с  подсолнухами  на  окнах.  С  каждым  днем
Алексей становился все веселее, охотно смеялся и, казалось,  снова  стал
мальчишкой.
   По ночам он увлекал ее в большую спальню своего серого каменного дома
на рю де ля Бьенфезанс и овладевал ею снова и снова;  Белинде  казалось,
что ее тело уже не существует отдельно от его тела. Она поймала себя  на
том, что ненавидит работу Алексея, отнимающую его  у  нее  каждое  утро.
Оставшись одна, Белинда чувствовала усталость, смущение и волнение...
   Он водил ее в катакомбы под городскими холмами, где в старых  могилах
покоились миллионы  скелетов  тех,  кто  жил  в  этих  местах  в  разные
столетия. Он показывал ей, где стояли  насмерть  бойцы  Сопротивления  в
судьбоносном августе 1944 года. Пробираясь  по  узким  подземным  ходам,
Алексей рассказывал кое-что из своего военного прошлого, о том,  как  во
время оккупации он помогал Сопротивлению тайно переправлять  за  границу
врагов Третьего рейха. А когда они наконец  выбрались  из  подземелья  в
залитый солнцем день, он подвел ее к чугунной скамье.
   - Никто из очевидцев  тех  событий  не  может  забыть  Париж  в  День
освобождения. - Алексей  вынул  сигарету  из  серебряного  портсигара  и
закурил. - Американские солдаты катили на джипах  по  улицам,  усыпанным
цветами,  лица  парней  были  перемазаны  губной  помадой;   француженки
зацеловали их.  Везде  звучала  "Марсельеза",  ей  не  было  конца,  она
пропитала воздух Парижа. Тот день означал начало новой жизни,  возможным
казалось абсолютно все. Как и тот день, когда я встретил тебя.
   По утрам Алексей уезжал по делам, а Белинда оставалась  в  постели  и
думала о ребенке, который рос внутри нее. Один день перетекал в  другой,
дитя переставало быть чем-то абстрактным.
   Оно превращалось в кусок живой плоти, которую надо любить и о которой
надо заботиться. Ребенок Флинна рос в ней, ребенок, в котором  текла  ее
кровь и его. Воображение Белинды разгоралось.
   Мечты могут стать реальностью. Она вернется с ребенком в  Калифорнию,
начнет совершенно новую жизнь. Белинда представляла себе, как  она  идет
по  бесконечному  морскому  берегу  с  маленьким  мальчиком,  таким   же
красивым, как его отец. Или с маленькой девочкой, самой красивой из всех
девочек на свете. Иногда воображение играло с Белиндой странные шутки  и
в мужчине, шагавшем рядом с ними, она удивленно  узнавала  Алексея...  В
общем, очень скоро Белинда поняла, что дни на рю де  ля  Бьенфезанс  без
Алексея почти невыносимы. Она расхаживала  по  толстым  коврам  спальни,
ожидая его возвращения домой. Она все-таки не готова была жить  в  таком
большом сером доме с салонами, комнатами, с обеденным залом,  в  котором
может поместиться полсотни гостей. Открытие, что этот дом построен еще в
восемнадцатом  веке  одним  из  архитекторов,   возводивших   резиденцию
Бурбонов, поначалу приятно ошеломило Белинду. Ей предстоит жить в  такой
роскоши! Но очень скоро огромный дом начал давить ее. Овальное фойе было
выложено слишком мрачным, "похоронным" мрамором. Гобелены,  изображавшие
библейские  муки,  казались  ужасными.   Потолок   в   главном   салоне,
расписанный аллегорическими фигурами в плащах с мечами, занесенными  над
гигантскими   змеями,   пугал.    Фризы,    нависающие    над    окнами,
задрапированными тяжелыми занавесями,  заставляли  ее  чувствовать  себя
маленькой и беззащитной. И всем этим мрачным великолепием управляла мать
Алексея, Соланж Савагар.
   Хотя Белинда знала о существовании матери Алексея, она не готова была
встретиться с ней лицом к лицу.  Соланж,  высокая  худощавая  женщина  с
тщательно выкрашенными в черный цвет и коротко подстриженными  волосами,
с крупным носом, морщинистыми, словно мятая бумага, щеками,  прозрачными
настолько,  что  видны  были  голубые  веточки  сосудов,  приступала   к
управлению домом и его обитателями каждое утро ровно в десять.  В  одном
из  бесчисленных  белых  шерстяных  костюмов  от  известного  до   войны
дизайнера Норелля, в рубинах, горящих  огнем  на  утреннем  солнце,  она
усаживалась в кресло в стиле Людовика  Пятнадцатого  в  центре  главного
салона.
   Вероятность того, что Белинда, по праву жены  Алексея,  займет  место
Соланж, даже не обсуждалась. Дом на рю де ля  Бьенфеэанс  был  владением
Соланж, и только ее смерть - ничто иное - могла .изменить раз и навсегда
заведенный порядок. И  уж  конечно,  не  появление  непростительно  юной
американки, которая непонятно  как  умудрилась  соблазнить  ее  любимого
сына.
   Алексей ясно дал понять, что его  мать  следует  уважать,  и  Белинда
старалась держаться вежливо,  хотя  Соланж  выводила  ее  из  себя.  Она
отказывалась говорить по-английски, разве что когда хотела покритиковать
за что-то; она находила удовольствие в  том,  чтобы  ловить  Белинду  на
всякой неловкости, а потом рассказывать Алексею о промахах жены.  Каждый
вечер, в семь, они сходились в главном  салоне,  где  Соланж  маленькими
глотками пила белый вермут и курила "Голуаз", фильтр которых всегда  был
испачкан помадой.  Она  говорила  с  сыном  на  отрывистом  французском,
полностью игнорируя невестку.
   Все жалобы Белинды на его мать Алексей смывал поцелуями.
   - Моя  мать  -  несчастная  старая  женщина,  которая  слишком  много
потеряла в своей жизни, - говорил он, утыкаясь жене в шею.  -  Этот  дом
для нее - ее королевство. - Горячие поцелуи обжигали  грудь  Белинды.  -
Так что угождай ей, милая, ради меня.
   А потом внезапно все резко изменилось.
   Как-то  ночью  Белинда  захотела  удивить  Алексея,   нарядившись   в
прозрачное нижнее белье, купленное ею в тот день. Когда она,  кружась  и
выделывая пируэты, приблизилась к кровати, его лицо  вдруг  окаменело  и
побелело. Ни слова не говоря, он выскочил из комнаты. Белинда ждала  его
в темноте, осыпая себя проклятиями.
   Она ведь знала, что он терпеть не мог ничего,  кроме  простых  ночных
рубашек, которые сам выбирал. Часы тянулись, Алексей не возвращался.  Не
вернулся он и утром. Она замочила слезами всю подушку.
   Вечером она подошла к свекрови.
   - Алексей исчез. Я хочу знать, где он.
   Древние рубины на пальцах Соланж подмигивали дьявольскими глазами.
   - Мой сын сообщает мне только то, что он хочет, чтобы я знала.
   Алексей вернулся через две недели, в начале апреля. Белинда стояла на
мраморной лестнице в платье от Бельмэн, утянутом в  талии,  и  смотрела,
как он отдает чемоданчик  дворецкому.  Он  казался  постаревшим  лет  на
десять. Алексей шагнул, поднял глаза и  увидел  Белинду.  Скривившись  в
циничной усмешке, которой она не видела у него на лице с момента  первой
их встречи, он сказал:
   - Моя дорогая жена. Ты, как всегда, великолепно выглядишь.
   Следующие несколько дней она пребывала в замешательстве.
   На людях все было как раньше. Алексей обращался с женой  уважительно,
даже подарил старинную нефритовую шкатулку для  украшений  с  российским
императорским орлом. Но когда супруги оставались наедине, все  менялось.
Он мучил Белинду своими домогательствами, брал ее без всякой нежности. И
все время доводил до грани, за которой она могла бы  испытать  настоящее
наслаждение... но не испытывала, потому что он ей не позволял. Это  было
так болезненно и унизительно - не испытать желанного удовольствия.
   А  в   конце   недели   Алексей   объявил,   что   они   отправляются
путешествовать, но не сказал куда.
   Вместо "даймлера" с шофером он взял "испана-сюизу" 1933 года из своей
коллекции, и сам сел за руль. Он  вел  машину  очень  сосредоточенно,  и
Белинда радовалась, что не надо делать над собой усилие  и  поддерживать
беседу.  Она  смотрела  в  окно,  на  длинные  ряды  тополей   парижских
предместий, тянувшихся вдоль Сены, потом они выехали на голые,  мелового
цвета холмы Шампани. Несмотря на  прелесть  пейзажа,  Белинда  никак  не
могла заставить себя успокоиться. По ее  подсчетам,  уже  шел  четвертый
месяц беременности, и скрывать этот факт становилось  все  труднее.  Она
была  на  грани  нервного  истощения.  Белинда  изображала,  что  у  нее
продолжаются месячные, которых давным-давно не  было,  тайно  перешивала
пуговицы на новых юбках, обнаженная, старалась держаться в тени, а не на
свету. Она делала все, чтобы  оттянуть  время,  когда  придется  сказать
Алексею о ребенке.
   Во второй половине дня они  доехали  до  Бургундии;  виноградники  на
склонах холмов окрашивались сиреневыми вечерними тенями. Гостиница,  где
они предполагали провести ночь, была очаровательна,  с  красной  крышей,
геранями  в  горшках  на  окнах,  но  Белинда  чувствовала   невероятную
усталость и не способна была наслаждаться простой, хорошо приготовленной
едой, которую им принесли.
   Наутро Алексей повез ее мимо женщин, стиравших белье на берегу  Сены,
дальше, на природу.  Для  ленча  они  расположились  на  вершине  холма,
покрытого дикими цветами. Алексей в соседней деревне  купил  кое-что  из
еды. Лук-латук, эстрагон, чеснок, большие куски свежеиспеченного  хлеба,
посыпанного маком, плавленый сыр.
   Единственным,  к  чему  могла  притронуться  Белинда,  было   молодое
виноградное вино. Но когда она  отпила  глоток,  по  телу  ее  пробежала
дрожь. После еды Белинда накинула на  плечи  кардиган  и  пошла  вперед,
желая освободиться от давящего молчания Алексея.
   - Наслаждаешься видом, любовь моя?
   Она вздрогнула от неожиданности, когда он подошел сзади и положил  ей
руки на плечи.
   - Да, здесь очень красиво.
   - И тебе нравится быть наедине с мужем?
   - Конечно, Алексей. Мне всегда радостно быть с тобой.
   - Особенно в постели. Правда?
   Она ничего не ответила, и, судя по всему, он не ждал от нее слов.  Он
показывал ей виноградники и постепенно стал казаться  прежним  Алексеем,
тем, который водил ее по Парижу. Белинда стала расслабляться.
   - Посмотри вон туда, дорогая. Видишь серые каменные здания? Это Куван
де л'Анонсиасьон. Монашенки устроили там одну из лучших школ Франции.
   - О! - Но Белинду  больше  интересовали  виноградники.  Хотя  Алексей
настоял на том, чтобы она приняла католичество перед венчанием, она себя
католичкой не чувствовала. В Индианаполисе  дети-католики  считались  не
такими, как все, почему-то хуже других; в их домах  пахло  стряпней,  на
стенах висели распятия, украшенные  пальмовыми  ветками,  побелевшими  и
ломкими от времени.
   -  Лучшие  семьи  в  Европе  посылают  своих  детей  учиться  к  этим
монашенкам. Сестры берут даже младенцев. Мальчиков, когда им  исполнится
пять, направляют к братьям, в местечко близ Лангре.
   Белинда была потрясена.
   - Но почему богатые семьи должны отсылать из дома своих детей?
   - По необходимости. Допустим, дочь не вышла замуж, ей не смогли найти
подходящего человека. Сестры держат у себя их малюток до тех  пор,  пока
не найдутся приемные родители. Конечно, это все хранится в тайне.
   Разговор о  детях  заставил  Белинду  нервничать,  и  она  попыталась
перевести разговор на другое. Но Алексей  не  собирался  отклоняться  от
темы.
   - Сестры хорошо относятся к детям. Прекрасно кормят,  у  них  хорошие
условия, не как в других местах, где дети живут в лачугах.
   - Не могу представить себе мать, способную отдать своего  ребенка  на
попечение кого-то другого. Если в этом нет отчаянной необходимости.
   Становилось  прохладно.  Белинда  надела  кардиган  как   полагается,
засунув руки в рукава.
   - Пойдем, Алексей, мне холодно.
   Он не двинулся с места.
   - Это  ты  сейчас  не  можешь  себе  представить.  Но  тебе  придется
переменить свое мнение, поскольку ты моя жена, одна из Савагаров.
   Белинда невольно стиснула руки на животе  и  медленно  повернулась  к
нему.
   - О чем ты говоришь, Алексей?
   - Я говорю о том, что, как только  твой  ублюдок  родится,  он  сразу
отправится к сестрам в монастырь, на воспитание.
   - Так ты знаешь, - прошептала Белинда.
   - Конечно.
   Солнце, казалось, ушло из этого  дня,  потухло.  Все  ночные  кошмары
разом набросились на нее.
   - Живот твой раздувается, - продолжал он  свинцовым  голосом,  полным
презрения, - а вены на грудях просвечивают сквозь  кожу.  В  тот  вечер,
когда я увидел тебя в спальне в прозрачном черном  белье,  с  моих  глаз
будто сорвали повязку. Сколько еще времени ты могла бы меня обманывать?
   - Нет! - Белинда почувствовала, что больше не  может  выносить  этого
ужаса, и сделала то, чего поклялась никогда  не  делать.  -  Ребенок  не
ублюдок! Это твой ребенок! Это твой...
   Алексей с размаху ударил жену по лицу, крепко  сжав  ее  руку,  чтобы
Белинда не отскочила и ощутила всю силу удара.
   - Не унижай себя ложью, которой, как  тебе  известно,  я  никогда  не
поверю.
   Она попыталась вырваться, но он держал крепко.
   - - Как ты, должно быть, смеялась надо мной в тот день в "Поло Лонж",
вываливая свои глупые проблемы и не упомянув одной, единственно  важной.
Ты меня заманила в брак, как мальчишку, как неопытного школяра.  Сделала
из меня дурака.
   - Извини, Алексей, - прорыдала Белинда. - Я знаю, я должна была  тебе
сказать. Но тогда бы ты не помог мне. А я не знала, что делать. Я  уйду.
После нашего развода ты никогда больше меня не увидишь.
   - -Нашего развода? О нет, малышка. Развода не будет.  Ты  не  поняла,
что я говорил тебе про монастырь? Теперь понимаешь, что ты в ловушке?
   Вдруг его недавно сказанные слова обрушились на  нее,  словно  опутав
сетью страха.
   - Я никогда не позволю тебе отнять у меня ребенка! - плакала она.
   Лицо  Алексея  стало  гневным  и  жестким.  Глупые  воздушные  замки,
выстроенные из нежности и иллюзий, рухнули.
   - Не будет никакого развода. А если убежишь, не получишь от  меня  ни
су. Без чужих денег ты не проживешь, не так ли, Белинда?
   - Ты не можешь отобрать у меня ребенка. Он мой.
   Алексей ответил убийственно спокойным голосом:
   - Ты ошибаешься. По закону этот ублюдок будет моим. Французский закон
дает отцу полное право распоряжаться  судьбой  его  детей.  И,  Белинда,
предупреждаю тебя: если  ты  когда-нибудь  заикнешься  кому-то  об  этой
глупости, я тебя погублю. Ты меня понимаешь? Ты останешься ни с чем.
   - Алексей, не поступай так со мной! - разрыдалась она.
   Но он уже уходил прочь от нее.

***

   Они поехали прямо в Париж; всю дорогу оба молчали. Въехав  в  ворота,
Алексей остановил машину. Белинда посмотрела на  дом,  который  она  уже
начинала ненавидеть. Он нависал над ней, как  огромная  серая  гробница,
как монумент, воздвигнутый в память о прошлом, которое для нее не  имело
никакого значения. Вслепую она нащупала  ручку  дверцы  и  выскочила  из
машины.
   Алексей тут же оказался рядом.
   - Войди в дом с достоинством, Белинда. Ради себя самой.
   Глаза ее были полны слез.
   - Почему ты женился на мне, Алексей?
   Он посмотрел на нее долгим взглядом. Секунды шли одна  за  другой,  и
каждая словно уносила с собой все обещания жизни. Рот  его  изогнулся  в
напряженной и горькой гримасе.
   - Потому что я любил тебя, - сказал он.
   Она уставилась не него. Светлый локон упал на щеку.
   - Ненавижу тебя за это. Ненавижу и всегда буду ненавидеть.
   Отскочив от него, не глядя под ноги, Белинда побежала вниз по дорожке
к рю де ля Бьенфезанс; ее несчастье особенно  остро  ощущалось  на  фоне
солнечного весеннего дня.
   Алексей повернулся и уставился ей вслед, пытаясь вспомнить, почему же
он все-таки любил ее. За что? Но остатки нежности, застрявшие в  уголках
его  сердца,  пропали  уже  на  склоне  холма,  когда  они  смотрели  на
монастырь.
   Она выскочила за ворота, в тень старых  каштанов,  отягченных  белыми
мощными цветами; их лепестки  падали,  укрывая  асфальт,  словно  пышные
снежные сугробы. Когда она выбежала  на  улицу,  порыв  ветра  подхватил
упавшие лепестки с дорожки и окутал ее белым облаком. Алексей  стоял  не
двигаясь и смотрел на Белинду в кружащемся цветочном облаке, упавшем  не
с неба, а поднявшемся с земли.
   Эту картину он запомнит на всю жизнь. Белинда в цветах.
   Глупая, легкомысленная, отчаянно молодая. Разбившая ему сердце.

РЕБЕНОК БЕЛИНДЫ

   За то, что другим достается само собой, мне приходится драться.
   Эррол Флинн
   Грехи мои тяжкие

Глава 6

   Он был безобразный, с немытой спутанной бородой и в грязной  рясе.  В
монастырской  столовой  привычная  утренняя  болтовня  на  пяти   языках
мгновенно стихла. Все стали жаться друг к другу, горько жалея, что съели
слишком большую порцию вареного мяса с овсянкой, потому что живот  сразу
же скрутило.
   Одна из младших девочек пронзительно взвизгнула, когда старик  поднял
над головой руку с отвратительным черным прутом.
   Девочки постарше, еще вчера вечером внушавшие себе и друг другу,  что
им нечего бояться порки, почувствовали, как в горле у них пересохло.
   "Пресвятая  Дева,  пожалуйста,  пускай  это  буду  не  я.   Это   так
оскорбительно, ну пожалуйста, пусть это буду не я".
   Конечно, девочки знали, что это будут не они. Никогда ни одна из  них
не становилась его жертвой. Каждый год  4  декабря  для  порки  выбирали
самую плохую в монастыре. Все знали, кого выберут сегодня. Некоторые уже
поглядывали в ее сторону: одни с сочувствием, другие снисходительно.
   Она стояла чуть в стороне от всех, ближе к пластиковым рождественским
венкам, прицепленным к стене вдоль бумажных гирлянд. До сих пор  там  же
висела афиша Мика Джаггера, которую сестры еще не успели испортить.  Она
была одета так же, как все остальные, в форменную  голубую  шотландку  с
белой блузкой и темными