ного вида опарыши - мечта  рыбака.
Вонял этот комок так, что ни в сказке сказать, ни  пером  описать.  Гребешок
посмотрел на Лузу и убедился, что если поручить ему проверку этого комка, то
сдохнет на месте, а  перед  похоронами  его  придется  полгода  отмывать  от
блевотины. Поэтому Миша тяжело вздохнул, поправил презерватив,  прикрывавший
порезанный палец, и взялся раздергивать слипшиеся фрагменты мусора. Он думал
лишь о том,  чтобы  поскорее  все  закончить,  очистить  совесть,  выражаясь
фигурально, после чего пойти как следует вымыть руки.
   Первая мысль о том, что он, кажется, что-то нашел, появилась  у  Гребешка
тогда, когда он нащупал в однородно-склизкой слоистой и вязкой  массе  нечто
твердое,  имевшее  некую  неправильно-округлую  форму.  Распотрошив  ком   и
выдернув из него это самое "твердое", Гребешок стал счищать с него  грязь  и
вскоре убедился, что держит в руке не камешек, а металлический предмет.  Еще
несколько секунд -  и  Гребешок,  окончательно  счистив  с  предмета  мусор,
разглядел при свете Лузиного фонаря клинообразную бородку,  хищный  горбатый
нос, выпученные глаза, остроконечные уши и рожки на лысом черепе...
   - Мефистофель! - вырвалось у него. - Брелок!
   Кошмары
   Бородатый в надвинутой на брови вязаной шапочке выскочил из-за угла  дома
прямо на Олега. Нажать, нажать на спуск немедленно! Но нет рук, нету!  Нечем
нажимать... Олег крикнул: "Уйди!  Уйди  ради  Бога!  Ради  своего  Аллаха  -
исчезни!" А тот только скалился, и глаза были  серые,  ледяные,  смертные...
Бородатый медленно поднял автомат, не спеша, словно бы издеваясь,  навел  на
Олега. Тут в лицо плеснуло  огнем,  ударило,  швырнуло  в  темноту,  понесло
куда-то...
   Потом появилась улица, дымная, чадная, с двумя  черными,  давно  мертвыми
"бээмпэшками", с четырьмя плоскими, бесформенными,  мало  чем  напоминающими
людей комочками камуфляжа,  изодранного  голодными  собаками.  А  в  воздухе
летала копоть, и из всех окон дома, у стены которого прижались друг к  другу
Олег, Лешка и Колька, тек дым и било пламя.  И  отовсюду,  со  всех  сторон,
тарахтело, трещало, выло, визжало, грохало, бухало,  громыхало,  свистело  -
сзади, спереди, с боков, сверху, из-под земли. И никто из троих не знал, что
делать. Ждать, лежать или бежать? А  если  бежать,  то  куда?  И  надо  было
бежать, спешить, но не было, не было ног!  Ву-о-о-а  -  бух!  Снаряд  ударил
куда-то в середину горящего дома, и стена вместе с  поднявшимися  к  облакам
пылающими обломками стала дьявольски медленно  оседать,  заслоняя  от  Олега
небо. Не на чем было бежать, не на чем! Черная  многотонно-тяжкая  глыба  из
цемента и кирпичей легла ему на лицо и на грудь. Он закричал  от  ужаса,  но
крика его никто не услышал. И опять понесло во тьму, во мрак, в холод...
   Опять рассеялась тьма. Луг открылся,  мирный,  с  ромашками,  васильками,
колокольчиками, душистый и росистый. А за лугом  -  речка,  синеющая  сквозь
ивовые кусты, и золотистые точечки кувшинок, мерцающие на голубой  глади.  И
маленький-маленький Олег, едва высовывая нос из густой травы,  бежал  сквозь
луговую росу и травяные ароматы туда,  к  речке,  где  ласково  улыбалась  и
приветливо манила его молодая, ярко одетая  и  несказанно  красивая  мама...
Всего-то ничего - надо  было  какой-то  полегший  стебелек  перескочить  или
вьюнок. Но вот не сподобилось - маленькая загорелая детская ножка зацепилась
носком красного матерчатого сандалика за этот стебелек! Огонь, рывок вверх и
вбок, мгновенная острая боль - и опять тьма...
   Олег открыл глаза. Холодный пот покрывал  все  тело,  сердце  колотилось,
темнота окружала со всех сторон, и в ее  глубинах  белесыми  призраками  еще
метались обрывки только что пережитых сновидений. Тупая боль грызла то, чего
уже давно не было:  ноги,  кисти  рук.  Но  она  была  совсем  пустячной  по
сравнению с той болью, которая раскаленным винтом вкручивалась в душу.
   Только что он заново прожил  три  маленьких  кусочка  из  своей  короткой
жизни. Да, было когда-то это счастливое и беззаботное утро, когда  он  точно
так же, как нынче во сне, бежал к маме по росистому душистому лугу. И  речка
голубела за ивовыми кустами, и  кувшинки  золотились  на  чистой  зеркальной
глади. Тогда он тоже не добежал - запнулся за стебелек, шлепнулся  в  траву,
ушибся немножко, ободрал  коленку,  заплакал.  Мама  подбежала,  приласкала,
утешила, подула на ссадину, потом повела мазать зеленкой.  А  он,  тогдашний
трехлетний Олежка, все плакал и плакал, никак не мог успокоиться. Только что
все было хорошо, только что был переполнен радостью,  предвкушением  чего-то
прекрасного - и тут падение, боль, кровь, страх... Наверно, это было  первое
в его жизни Великое Разочарование.
   Остальные  фрагменты  сна  были  из  совсем  недавнего  прошлого.   Мозг,
загадочная и никаким мудрецам не понятная система,  вдруг  решил  переиграть
два вполне реальных эпизода,  которые  он  пережил  наяву.  Только  в  обоих
случаях руки и ноги у него были тогда на месте.
   Тот, бородатый, в шапочке, на самом деле не успел поднять автомат.  Палец
Олега раньше нажал на спусковой крючок, неосознанно, автоматически.  Длинная
очередь в упор отшвырнула бородача к плетню,  он  плашмя  рухнул  на  спину.
Потом судорожно дернулся, ухватил ртом последний в жизни  глоток  воздуха  и
застыл на месте, оскалив зубы в каком-то  ужасном  подобии  улыбки.  И  хотя
Олегу некогда было разглядывать лицо первого из тех, кого  он  убил  на  той
войне, запомнился ему и этот оскал, и остановившиеся серые глаза.
   И во втором эпизоде сна все было не так, как по жизни. Тогда Олег был при
ногах. Он вскочил и очертя голову побежал,  благополучно  перескочил  улицу,
несмотря на то, что несколько пуль высекли искры из асфальта совсем рядом, а
одна свистнула где-то на уровне головы. Олег юркнул в подъезд и встретил там
ребят из своей роты. А Лешка и Колька не успели. Снаряд - чей, хрен поймешь,
возможно, что и свой, - действительно попал  в  горящий  дом,  а  стена  его
рухнула - само собой,  не  плавно,  как  во  сне,  а  гораздо  быстрее  -  и
расплющила тех двоих в лепешку.
   Дважды смерть была совсем рядом с Олегом, но миновала. В  первый  раз  он
заплатил за свою жизнь жизнью врага, во второй - двумя друзьями.  Во  всяком
случае, так ему это теперь представлялось. Бог или черт уберег его тогда?  И
ради чего? Ради того, чтобы в солнечный и относительно мирный  день  августа
1995 года, когда ничто не предвещало беды и было так же радостно, как в свое
время на лугу у речки, испытать второе Великое Разочарование?
   Самое ужасное, что все  получилось  исключительно  по  собственной  вине.
Никакой командир, никакой главком, никакие враги не приказывали ему лезть  в
тот   растреклятый   огородик,   где   на   мини-бахче   маячил   маленький,
темно-зеленый, почти черный снаружи и алый внутри арбузик. Дом,  к  которому
примыкал огород, был давным-давно разбит бомбой и выгорел  изнутри,  хозяева
то ли сбежали, то ли погибли. Было жарко, водовозка не пришла, фляга  только
шуршала песчинками, в  колодец  кто-то  бросил  дохлую  собаку.  Другой  был
далеко, а от машин не отпускали. И показалось, что ничего ужасного не будет,
если он перережет штык-ножом арбузную плеть, а  потом  поделит  эту  влажную
освежающую мякоть с друганами. Он уже ощущал мокрый арбузный аромат во  рту,
чувствовал, как в спекшемся горле благодатью разливается арбузный сок и тает
мякоть... Точно так же, как  тогда,  когда  в  трехлетнем  возрасте  нога  в
красном тряпичном сандалике зацепилась за стебелек, его  солдатский  ботинок
43-го размера поддел носком суровую нитку растяжки. Вот тогда и мигнул огонь
в глазах, и тьма навалилась. А боль появилась много позднее, когда  от  шока
откололи.
   Он не сразу все понял - сильно контузило и сознание  было  заторможенным,
потом думал, жить обрубком не придется,  убеждал  себя  в  близости  смерти.
Морально он почти умер, душа не хотела существовать в  теле  с  обрубленными
руками и ногами. Вокруг в госпитале почти все  были  калеки.  Но  никому  не
досталось так, как ему. Никому! Все на что-то надеялись, ему было не на  что
надеяться. Кроме как на то, что он никогда не выйдет из госпиталя, не увидит
мира, где большинство людей с руками и ногами. Он отказывался есть, просил у
сестер яд, но ничего из этого не выходило. Кормили насильно,  яда,  конечно,
не дали. А тело вопреки душе жить хотело. И сил в нем в принципе было вполне
достаточно. Культи рубцевались,  сердце  и  все  остальное  внутри  туловища
оказались вполне жизнеспособными. Даже отчаянная попытка перегрызть вены  не
удалась. Самым страшным был день, когда приехала мать и забрала его домой.
   Только уже много месяцев спустя, когда стало  ясно,  что  надо,  так  или
иначе, примириться с судьбой, что жить все-таки придется, началась настоящая
депрессия. И самое страшное - появилась Эля. Новая,  совсем  не  такая,  как
прежде. Мать Олега, конечно, знала, чем она занимается, но сыну не говорила.
Первое время приходили и другие школьные и дворовые друзья, она ее от них не
отделяла. Потом все прочие сочли, что их моральный долг выполнен,  что  Олег
не один, с ним есть  мать,  он  ухожен,  и...  перестали  приходить.  А  Эля
осталась. Хотя о роде ее занятий кто-то из ее школьных подруг Олегу сообщил.
Но это особенно его не поразило.
   Сны,  подобные  тем,  которые  сегодня  мучили  Олега  и  заставили   его
проснуться посреди ночи, снились ему частенько. Иногда они не отпускали  его
по нескольку часов, перемежаясь с пробуждениями, когда явь казалась страшнее
сна. Лучше бы там у плетня, столкнувшись с тем  бородачом,  он  опоздал,  не
успел нажать спуск первым! Или остался под рухнувшей  стеной  расплкющенным.
Но он был обречен жить... Если бы не девчонки, то он сейчас простился  бы  с
этим домом, квартирой и жил бы в  доме-интернате,  где  такие  же  бесхозные
несамостоятельные калеки.
   Да, сейчас они есть. Три очень  разных,  непонятных  и  вечно  ругающихся
существа, которым он - совершенно никчемный! - зачем-то нужен.  Ладно  бы  в
прежние времена пионерское или комсомольское поручение выполняли  (хотя  кто
их тогда от души выполнял?), но ведь сейчас никто таких поручений не дает. А
материальный интерес самый мизерный. Пенсия Олега - ерунда  по  сравнению  с
однодневным заработком Эли в "Береговии". Квартира могла бы ей перейти  лишь
после брака, а она о росписи и речи не ведет. Ладно, Эля, может, выжидает. А
эти две маломерки, чего они здесь тусуются? Неужели в городе  нет  парней  с
руками и с ногами? Или тоже квартиру нацелились  разделить?  Давно  пора  бы
понять, что без толку с Элей соревноваться.  Но  они,  похоже,  и  не  очень
соревнуются. Они хоть и взбрыкивают, хоть и огрызаются, но непримиримости  в
этом не чуется. Покричали, потопали ножками - и опять все  тихо,  не  разлей
вода.
   Олег прислушался. В квартире было тихо. Эля должна была сегодня  идти  на
ночное дежурство в больницу. Обычно в таких случаях за нее оставались Лида с
Ларисой. Сегодня он заснул довольно рано, когда Эля еще не  ушла.  Все  трое
сидели на кухне, пили чай и рассказывали анекдоты. Под их хохотунчики  он  и
заснул. Надо снова попробовать заснуть.
   Но сон не шел. Да  и  не  хотелось  Олегу  туда,  в  забытье,  где  может
привидеться всякое, живое и мертвое, смешанное в кучу, а  оттого  еще  более
страшное. Например, тот бородач, которого он сегодня уже  видел  в  кошмаре,
или двое растерзанных взрывом солдат, с которыми он всего за минуту до  того
мирно беседовал.
   Тошно, больно и противно было  все  это  вспоминать,  ворошить,  бередить
недавнее. Олег даже застонал как-то непроизвольно, хотя физически ничего уже
не болело.
   В соседней комнате сразу  отреагировали.  Заскрипел  диван,  чьи-то  ноги
зашаркали по полу, отыскивая шлепанцы, потом  послышались  шаги.  На  пороге
Олеговой комнаты появилась Лида, запахнутая в коротенький халатик.
   - Олежек! - позвала она. - Тебе плохо?
   - Сон дурной увидел. И вообще не то что-то...
   - Водички попить не дать?
   - Не надо, а то утку... - Олег постеснялся  продолжать,  но  Лида  и  так
догадалась. Забрала, вылила, ополоснула, хотела подложить на место. Но  Олег
остановил:
   - Не надо. Лучше побудь со мной.
   - Олег, два часа ночи. А мне завтра с Лариской к восьми на работу.
   - Ты просто приляг рядышком. Мне страшно одному... Честно.
   - Отчего страшно?
   - Да все кажется, будто совсем один.
   - Что ты! Нам Элька сказала, чтобы с тобой сидели, пока она не придет.
   - Лариска тоже здесь?
   - Да куда она денется! Тут, дрыхнет, конечно...
   Как раз в этот момент зашаркали шаги и появилась Лариса.
   - Ничего я не дрыхну. Ты, Лидка, когда слезаешь  с  кровати,  обязательно
меня пяткой задеваешь. Тут подрыхнешь...
   - Ну и что? Повернулась бы на другой бок и сопела бы дальше во все дырки,
- явно неприязненно произнесла Лида. - Чего пришла?
   - Захотела - и пришла. Тебе-то что не спится?
   - Олежка стонал, я думала, помочь надо.
   - Знаем мы, чем ты ему помогать собралась, - хмыкнула Лариса.
   - Девчонки, - сказал Олег, - у вас разговор какой-то  чудной.  Как  будто
меня нет и я ничего не слышу. Вы скоро совсем как Элька станете.
   - А что Элька? Элька вся в деньгах. Мы получку по  три  месяца  ждем,  то
пол-"лимона", то триста тыщ, а она за один вечерок больше гребет, -  сказала
Лариса.
   - Чего ж вы с ней не пойдете?
   - Мордами не вышли, ноги толстоваты и коротковаты, - хмыкнула Лида. -  Да
и вообще деревня.
   - Пошли спать, - зевнула Лариса, - скоро три часа. А нам в семь  вставать
надо.
   - Иди, - сказала Лида, - а я здесь останусь.  Меня  Олежка  просит  рядом
полежать. Ему страшно.
   - Ладно, - с заметным раздражением  произнесла  Лариса.  -  Стереги.  Все
равно завтра в семь подниму.
   И, сердито посапывая,  удалилась  в  соседнюю  комнату.  Скрипнул  диван,
улеглась, стало быть. А Лида осторожно, скинув халатик, залезла под одеяло к
Олегу.
   - Тепленькая... - прошептал тот,  ощутив  обрубком  левой  ноги  пухлость
девичьего бедра сквозь тоненькую шелковую ночнушку.  -  Даже  горяченькая...
Знаешь, я ведь никогда с девчонками не спал. Никогда!
   - И с Элькой?
   - С Элькой тоже. Думали ведь, что поженимся, только  целовались.  Хотели,
чтобы после свадьбы, после венчания, чтобы не просто... А получилось все  не
так. И уже не переиграешь.
   -  А  теперь  тебе  хорошо  с  ней?  -  полюбопытствовала  Лида,   теснее
придвигаясь к Олегу.
   - Приятно... Но это не то. Это ее каприз, прихоть.
   - Конечно, она ж немного не в себе. Она чем-то колется иногда.
   - Правда?
   - Ну, это я наверняка не знаю, - Лида испугалась, что говорит  лишнее.  -
Просто иногда она бывает такая, будто под кайфом.
   Олег потянулся к ней култышками рук, Лида порывисто привлекла его к себе,
прильнула всем телом, припала к губам. Надолго...
   - Сердечко бьется, - прошептал Олег, ощущая, как жаркие волны катятся  по
телу, заставляя забыть и об увечьях, и о болях душевных. Губы-то не отняли у
него! И он торопливо, будто боялся,  что  отнимут,  стал  целовать  Лицу.  В
глаза, нос, щеки, уши, шею, плечи...
   - Сумасшедшенький...  -  прикрыв  ресничками  глаза,  прошептала  она.  -
Жадненький...
   А Олег пытался подцепить "клешнями" бретельки  ночнушки,  спустить  их  с
округлых плечиков, добраться до нежных и упругих грудок. Они лежали на боку,
и сделать это ему было не так-то просто.
   - Подожди, - шепнула Лида, - я сама сниму...
   - Не-ет... - прохрипел Олег. - Я сумею!
   - Тогда давай сядем, так сподручнее...
   Олег уперся одним локтем в подушку, уцепился другой "клешней" за одеяло и
со скрипом зубовным сел, опершись спиной на стену. Лида уселась  напротив  и
помогла ему просунуть культи под подол  ночной  рубашки.  Олег  потянул  его
вверх, Лида подняла руки, и шелковая ткань, соскользнув  с  тела,  упала  во
тьму.
   - Какая ты! - пробормотал Олег, прижимая к себе всю эту ласкающую наготу.
   - Ага-а... - тихо пропела  Лида.  Пальцы  ее  рук  проползли  за  резинку
Олеговых трусов. Сперва со спины, потом погрузились ниже. Нежно прикоснулись
к бокам, передвинулись к животу... Затем ладошки мягко, сразу с двух сторон,
прижались к тому, что крепло и набирало силу с каждой секундой.
   - Большой-пребольшой... - шепнула она, целуя Олега в губы и прижимаясь  к
нему грудками. - С ума сойду... Сладенький мой!
   Неожиданно  быстрым  рывком  Лида  сдернула  с  Олега  трусы,  нагнулась,
возбуждающе пощекотав его прической, и стала пробовать на вкус...
   - Обалдеть! - пробормотал Олег, осторожно  поглаживая  обрубками  рук  ее
гибкую спину и дотягиваясь до крупненькой выпуклой попки,  на  которой  были
почти незаметны узенькие трусики-треугольники. Концами  своих  "пальцев"  он
сумел подцепить их за резинку и спустить с бедер до колен.
   - Не чмокай ты так, дура бесстыжая! -  донесся  из-за  стены  возмущенный
голос Ларисы.
   - Хочу и буду! - огрызнулась та. - Чего слушаешь? Заткни уши!
   - Психованная! - Лариса в соседней комнате интенсивно заворочалась, диван
заскрипел. - Вторая Элька, блин!
   Лида выдернула ноги из трусиков и обхватила ими Олега, прижав его лицо  к
своей груди.
   - Зараза! - пробормотала она, разумеется, в адрес Ларисы. - Суется еще...
   - Плевать, -  прорычал  Олег,  потираясь  щеками  о  гладкие  припотевшие
грудки, - на все плевать! Я живой, живой...
   Лида жадно  провела  ему  руками  по  спине,  плавно  потянула  на  себя,
опускаясь на кровать... Глаза ее уже  закрылись,  тело  горело  жаром,  губы
бормотали что-то полубессвязное, стыдное:
   - Иди, иди сюда... На животик ко мне...  На  сисечки...  О-ох!  Дай,  дай
ручками поправлю... Толкни немножечко! Так!
   - Ага-а! - восторженно взвыл Олег. - Там! Ух! Ух! Ух! Я сам! Сам могу!
   - Сам, сам, родненький! Все сумеешь! Ты сильный!
   - Вы хоть бы орали потише! - взбешенно прокричала Лариса из-за  стены.  -
Совсем обесстыжели!
   - Завидно?! Завидно?! Завидно?! - уже во весь  голос  отозвалась  Лида  в
такт ритмичному кроватному скрипу.
   -  Психи,  точно  психи!  -  проворчав  это,  Лариса  на  какое-то  время
примолкла. Должно быть, вслушивалась в возню Олега и Лиды.
   Олегу немного мешало отсутствие одного колена, наверно,  будь  у  него  в
прошлом опыт такой работы, он чувствовал бы больше  неудобств,  но  тут  все
было в новинку, и он быстро приспособился.
   - Ох, Лидусик! - хрипел он сдавленно. - Как же хорошо!
   - Да-а... Да-а, миленький... Еще! Еще крепче! Так! Еще! Еще! Быстрее!
   - Еще сильнее? Еще?! А так?! А так?!
   - Ой! Ой, как здорово! Нажми! Нажми! Нажми-и-и-и!
   Лида изо всех сил стиснула  Олега  руками  и  ногами,  липкая  и  горячая
теплота выплеснулась где-то там, в глубине ее тела, омыла плоть Олега.
   - Родненький! Солнышко! Миленький! Олеженька-а! - судорожно  гладя  Олега
по спине, Лида целовала его лицо. У нее даже слезки из глаз катились.
   - Чудненькая! - проводя губами по влажной, солоноватой  коже  ее  плеч  и
шеи, прошептал Олег. - А я не кончил...
   - Давай дальше! Люблю тебя! Люблю!
   Вновь пошел кроватный скрип, азартный и буйный. Олег  как  бы  позабыл  о
всех своих увечьях и ранах, о беспомощности и бесполезности.
   - Живу, живу, Лидка! Я мужик!  -  бормотал  он  в  ухо  Лиде,  чье  тело,
сотрясаемое его  яростными  колебаниями,  вновь  возбуждалось,  возгоралось,
нетерпеливо ожидая вспышки...
   - Ой! Ой, миленький! - лихорадочно, полубредово бормотали ее губы. -  Что
ж ты со мной делаешь?! А! А! А-а-а-ах!
   И опять судороги по телу, жадное, до хруста  в  костях,  объятие,  ливень
поцелуев в глаза, губы, в плечи...
   - Думала, я уже все? - произнес Олег,  проводя  "клешней"  по  взмыленным
скользким грудкам Лиды. - Нет, киса! Я еще буду! Еще! Еще!
   - Обалде-еть... Ты меня до смерти затрахаешь! Бешеный, бешеный! - визжала
Лида. - Ой, мамочки! Олежек! Пощади! Замучаешь! Мама-а-а-а!
   А он опять не кончил. То ли