В  мышечной  памяти  остались  боевые  приемы,  которые  когда-то
отработал бравый янки. Но я был Коротковым! Николаем  Ивановичем,  советским
солдатом, который, захотев романтики,  влип  в  дурацкую  историю,  случайно
забравшись в ФРГ по подземному туннелю.
   Вошла сестра Лэйн, и я нырнул под одеяло, потому что  никакой  одежды  на
мне не было, а с уходом Брауна я стал стыдливей.
   - Завтрак, мистер Коротков! -  объявила  она  строго  официально,  и  мне
пришлось еще раз убедиться,  что  вчерашняя  секс-выходка  была  всего  лишь
провокацией.
   Порция была  большая,  рассчитанная,  должно  быть,  на  волчий  аппетит.
Таковой у меня имелся, и я с нашим удовольствием сожрал аж  две  здоровенных
свиных отбивных с картошкой, зеленью и кетчупом. Лэйн смотрела за всем  этим
пиршеством с тем же интересом, как у нас в  зоопарке  смотрят  на  кормление
слона или бегемота.
   Под финиш моего завтрака, когда я тянул через  соломинку  сок,  появилась
Терри. Тут у меня аж глаза на лоб вылезли.
   Она принесла то самое обмундирование, в котором бундесы сцапали  меня  на
дороге - просто советский комбез, берет, тельняшку и ботинки, а именно  мои.
С номером моего военного билета,  который  я  некогда  вывел  хлоркой.  Даже
значки не пропали - все они были аккуратно завернуты в бумажку: и разряд,  и
ВСК, и "классность", и "Отличник СА",  и  "Гвардия".  Даже  комсомольский  с
винтовым креплением, и парашютный с висюлькой "30". В конверте поверх  всего
оказался мой затертый бумажник с военным и комсомольским  билетами,  письмом
от детдомовского корешка Саши Половинке, который трубил на Северном флоте, и
мятая фотография девочки, Наташи Ивановой, которую я выдавал перед  публикой
за возлюбленную. Она мне писала письма, но  судя  по  всему,  дожидаться  не
собиралась. Последними вещицами,  которые  мне  возвратили,  была  сломанная
авторучка за 35 копеек, записная книжка с дембельским  календарем,  а  также
часы "Командирские".
   - Одевайтесь, - сказала Терри, и они вместе с Лэйн вышли. Зато вошли  два
крутых мена в камуфляже, по  сравнению  с  которыми  я  ощутил  себя  совсем
сопливым салагой. С Брауном в башке я такого чувства не испытывал...  Ребята
эти держали в руках автоматы, но ко мне относились  скорее  равнодушно,  чем
настороженно.
   Подошел третий. Тот самый. Главный, который читал лекцию. Мой внешний вид
он исследовал с такой придирчивостью, что мне подумалось: "А не служил ли он
старшиной роты в Советской Армии?" Проверил все:  ремень,  комбез,  ботинки.
Заставил показать содержимое карманов,  развернул  и  просмотрел  военный  и
комсомольский билеты. Наконец потребовал, чтобы я снял  и  отвинтил  все  по
очереди  значки,  осмотрел  их  через  солидную  лупу,  а  также,  как   мне
показалось, сверил их номера.
   Результаты осмотра его удовлетворили. Я, конечно, не очень понимал, зачем
он так старается и в чем хочет убедиться: то ли в том, что  я  действительно
такой, как был, то ли в том, что его подчиненные все мое барахло сохранили в
целости и ничего не заменили. Само  собой,  если  б  он  обнаружил  какую-то
подмену - например, авторучку "Паркер" вместо моей родной поломанной  за  35
копеек, то, поди-ка, последовали бы серьезнейшие  "оргвыводы".  Догадываюсь,
что его гнев обрушился бы на  медсестер  и  всех  прочих,  ответственных  за
хранение моего обмундирования и личных вещей.
   Некоторое время он еще постоял в задумчивости, словно вспоминая,  все  ли
учел, все ли проверил? Это длилось не меньше двух минут, что мне,  человеку,
от которого НИЧЕГО не зависело,  показалось  минимум  часом.  Этот  тип,  от
которого зависело, как раз, наоборот, ОЧЕНЬ МНОГОЕ, мог  в  принципе  отдать
любой  приказ,  самый  неожиданный  и  нелепый,  во  всяком  случае,  такой,
истинного смысла которого я ни за что бы не понял. Взглядец у него на данный
момент был очень тяжелый и не обещающий ничего хорошего. Такой взгляд вполне
мог быть у работника похоронного бюро, оценивающего, насколько клиент  готов
к переходу в мир иной.
   Впрочем,  эти  две  минуты  все-таки  благополучно  прошли,  и  начальник
довольно ровным и бесстрастным голосом объявил:
   - Все в порядке, рядовой Коротков. Можете следовать дальше!
   Дальше я мог следовать только по коридору к лифту. И само собой, не один,
а в сопровождении двух мрачных сопровождающих, которым  с  их-то  мордами  и
плечами очень подошло бы исполнять смертные приговоры. То, что до лифта  они
довели меня целым и невредимым, мне показалось очень большой удачей.
   В лифте ехали безмолвно. Я знал, что сколько  бы  ни  задавать  вопросов,
никто на них отвечать не будет. Здесь говорили только те, кому это по  штату
положено, а прочие помалкивали.
   Во дворе мне побывать практически не удалось. Сопровождающие - их  вполне
можно было назвать и конвоирами -  подвели  меня  прямо  к  открытой  задней
дверце "скорой помощи", поставленной почти впритык к  выходу  из  здания.  У
этой дверцы меня ждали  двое  в  цивильном,  даже  при  галстуках.  Половина
физиономии у каждого из них была  закрыта  здоровенными  темными  очками.  С
такими мальцами приятно бродить по  ночному  городу,  если  они  у  тебя  на
службе, но очень неприятно, если они попадаются  тебе  на  узкой  дорожке  и
просят прикурить. Поскольку эти ребята состояли на службе явно не у меня,  а
у кого конкретно, и вовсе было не ясно, то, влезая  в  "скорую",  я  немного
волновался.  Я  сел  на  боковую  скамеечку.  Цивильные,  несмотря  на  свой
приличный вес, ловко запрыгнули следом и синхронно захлопнули задние дверцы.
Не спрашивая у меня, будет ли мне удобно, дяденьки уселись по бокам, а затем
одновременно с  двух  сторон  взяли  меня  за  руки  и  прищелкнули  к  себе
наручниками. Видать, этим медведям не  привыкать  было  возить  людей  таким
образом. При этом их, как видно, вообще не интересовало, кого  они  везут  и
зачем. Может быть, они даже не знали, куда меня везут, - уж конечного пункта
- наверняка. У них был определенный отрезок пути, маршрут, в конце  которого
положено было сдать "груз" - то есть меня, Короткова Николая Ивановича  -  1
шт., со всеми армейскими причиндалами, согласно  описи,  которая,  возможно,
где-нибудь прилагалась.
   Наверно, это была та же самая "скорая", на которой я  был  доставлен.  Во
всяком случае, у нее тоже были матовые стекла, и понять,  куда  едем  и  что
проезжаем, было невозможно. Оставалось ждать, когда привезут  и  все  станет
ясно.
   Однако,  когда   привезли,   яснее   не   стало.   Машина,   притормозив,
развернулась, и кто-то распахнул с наружной стороны задние дверцы. В  проеме
я увидел борт вертолета и открытую дверь. Ни номера, ни каких-либо  надписей
или опознавательных знаков мне рассмотреть не удалось,  потому  что,  скорее
всего их там и не было. К тому же времени оказалось мало:  едва  "скорая"  с
распахнутыми задними дверцами приблизилась к вертолету  почти  впритык,  как
те, кто сидел по бокам, встали и прямо-таки перенесли меня из  автомобиля  в
вертолет. Они  тут  же  провели  меня  от  дверей  в  заднюю  часть  кабины,
отделенную переборкой. Иллюминаторы и здесь оказались матовыми,  можно  было
только понять, светло за бортом или  темно,  но  догадаться,  что  нынче  на
дворе: утро или вечер, можно  было  лишь  весьма  приблизительно.  Двигатели
прибавили обороты, вертолет дрогнул и оторвался  от  земли.  Это  я  ощутил.
Однако как высоко он поднялся и на какой высоте проходил  полет,  понять  не
мог. Ребята, которым было поручено организовать мою доставку "куда следует",
как видно, очень не хотели, чтобы я запомнил дорогу. Можно было бы, наверно,
прибегнуть  к  традиционной  повязке  на  глаза,  но  для   них   эта   мера
безопасности, должно быть, показалась недостаточной.
   Вертолетное  путешествие  продлилось  в   том   же   безмолвии,   что   и
автомобильное. Времени оно заняло намного меньше, во всяком случае для меня.
Добрые дяди сопровождающие не стали особенно тревожиться, когда  я  позволил
себе задремать, и разбудили только тогда, когда  потребовалось  выходить  из
вертолета. Известное дело - солдат спит, а служба идет.
   На сей раз меня выгрузили в  какой-то  фургончик  или  пикап,  вообще  не
имевший окон. В течение тех  нескольких  секунд,  пока  меня  переносили  из
вертолета в  кузов,  детинушки  просто  взяли  меня  покрепче  под  локти  и
перепрыгнули из дверей в двери - я успел  увидеть  довольно  свежую  зеленую
траву в узком промежутке между бортом вертолета и задним  бампером  фургона.
Кроме  того,  краем  глаза  удалось  разглядеть  какие-то  довольно  высокие
деревья, немного облаков и синего неба. Впечатление было такое, что вертолет
приземлялся на какой-то лесной поляне или парковой лужайке.
   Фургон некоторое время  ехал  по  чему-то  неасфальтированному,  обиженно
поскрипывая рессорами и раскачиваясь с боку на бок.  Затем  он  выбрался  на
твердое  покрытие  и,  блаженно  заурчав,  прибавил  скорость.  Через  узкие
вентиляционные щели в кабину задувал встречный воздух,  довольно  свежий,  с
приятными лиственно-цветочными запахами. Ни  разу  за  первый  час  пути  не
попалась встречная машина - во всяком случае, шум ее мотора  я  бы  услыхал.
Все это время мы ехали через лес или парк, потому что в  кузове  по-прежнему
ощущался приятный лесной запах. Однако  этому  настал  конец,  когда  фургон
круто свернул направо и сквозь вентиляцию потекла смесь испарений гудрона  и
бензина. Тут сразу же загудело в  ушах  от  проносящихся  мимо  встречных  и
обгонных машин. Теперь мы неслись по автостраде и, должно быть, с  приличной
скоростью. Несколько раз фургон менял направление  своего  движения,  то  ли
въезжал на лепестковые развязки, то ли  сворачивал  куда-то,  то  ли  вообще
разворачивался на 180  градусов.  У  меня  даже  если  бы  и  было  какое-то
представление о том, куда мы едем, то оно потерялось бы начисто. Так  прошло
около двух часов. Я начал  испытывать  те  самые  муки,  которые  испытывала
сестра Терри во время поездки в качестве похищаемой. В конце концов, и самим
конвоирам, как мне показалось, стало  не  совсем  уютно.  Однако  никому  не
хотелось сознаваться первому, и все мы мужественно  дотерпели  до  следующий
"станции".
   Таковой оказался не то ангар, не то пакгауз, куда в конце  концов  заехал
фургон. Судя по всему, место тут было  нелюдное,  а  скорее  всего  и  вовсе
заброшенное. Поэтому слить  лишнюю  жидкость  всем  четверым  никто  не  мог
помешать. Я говорю "четверым", потому что, помимо охранников и меня,  та  же
нужда оказалась и у водителя. Правда, он вышел из машины только после  того,
как мы в нее влезли, а о том, зачем он выходил, я догадался по  характерному
журчанию. Я припомнил анекдот про дедушку Ленина со словом  "конспирация"  и
хихикнул. Мордовороты не отреагировали.
   Вот тут, видимо, впервые за все время этого пути "с пересадками",  что-то
не состыковалось.  Кто-то  опаздывал,  потому  что  мы  около  десяти  минут
простояли в душном  ангаре.  На  каменных  рожах  сопровождающих  отразилось
отчетливое недоумение, а затем и беспокойство Оно исчезло лишь  после  того,
как послышался шум мощного мотора. Подкатил точно такой  же  фургон,  и  мои
конвоиры отстегнули  от  своих  запястий  браслеты  наручников.  Два  других
джентльмена, одетых немного по-другому, но очень  похожие  на  первую  пару,
пристегнули меня к себе и пересадили  в  другой  фургон.  Первым  из  ангара
выехал тот, на котором  меня  сюда  привезли.  Та  машина,  в  которую  меня
пересадили, отправилась спустя десять минут. Однако, как мне  представилось,
второй фургон пошел совсем в другую сторону.
   На  сей  раз  дорога  оказалась  короткой.  Я  услышал  гул   авиационных
двигателей и иной, хорошо знакомый аэродромный шум. Фургон задом  заехал  по
аппарели в грузовой салон, и задние дверцы открылись. Я ожидал,  что  сейчас
меня высадят, но просчитался. Конвоиры крепко ухватили меня за правую  руку,
и один из них прямо через одежду вколол мне в предплечье  какой-то  препарат
из небольшого шприц-тюбика, похожего на те, что имеются в армейских аптечках
на  случай  поражения  нервно-паралитическим  газом.  Я  сразу  почувствовал
слабость и вырубился... Должно быть, на очень долгое время.
   Очень дурацкий сон Короткова
   Конечно, я вырубился не совсем и даже не наглухо. Впечатление было  даже,
что я не сплю, - уж очень все, что  мне  мерещилось,  было  похоже  на  явь.
Вместе с тем я ни на минуту не забывал, что я сплю. Вот такая ерунда.
   Неведомо откуда опять возникла знакомая картинка  палаты  с  приборами  и
компьютерами, откуда меня увезли несколько часов назад, и появился  все  тот
же дядька в камуфляже, с вязаной маской на лице. Самого себя я, как  это  ни
странно, вовсе не видел. "Главный камуфляжник"  -  другого  названия  я  ему
придумать так и не сумел - опять уставился на меня  своими  грустно-мрачными
глазами и заговорил. На сей раз он заговорил по-русски, хотя до этого  я  от
него ни одного русского  слова  не  слышал.  Английский,  унаследованный  от
Брауна, я никуда не потерял, испанский мне тоже сохранили,  однако  то,  что
бывший "серый кардинал" заговорил  по-русски,  должно  было  иметь  какой-то
смысл. Смысл этот до меня дошел. Только после того, как я понял: он общается
со мной по телепатии.
   - Привет! - сказал он. - Ты нормальна себя чувствуешь?
   - Да, - ответил я, - по-моему, все в порядке. - Признаков  раздвоения  не
ощущаешь? - Нет. Я один. Брауна нет, только кое-что из его памяти.
   - Это хорошо. Теперь слушай и запоминай. Ты возвращаешься в  Россию.  Как
ты сможешь там устроить свою жизнь - твое  дело.  Если  захочешь  угодить  в
сумасшедший дом, можешь рассказывать все, что заблагорассудится.  Все  равно
никто не поверит. В твоих документах - а верить будут  только  им!  -  будет
отражено совсем другое, выдуманное нами, но куда более правдоподобное.  Если
будешь придерживаться этого - станешь  жить  нормально.  Так  вот,  согласно
твоим документам, ты отбыл год  в  дисциплинарном  батальоне  по  статье  за
неуставные взаимоотношения, затем честно дослужил, сколько положено, и  даже
вновь был принять  в  комсомол.  Правда,  уже  не  в  Германии,  а  в  СССР.
Пребывание в дисбате  не  влечет  за  собой  судимости  и  связанных  с  нею
ограничений в правах. Все, что ты мог запомнить о дисбате, мы тебе  загрузим
в память. Оно будет смотреться так же, как то, что ты помнишь  о  Брауне,  -
будто кадры из когда-то увиденного фильма. Но ты сможешь достаточно  толково
пересказать это тогда, когда понадобится.
   - Зачем вам все это?
   - Узнаешь в свое время. Запомни на всю жизнь: ты - наш.  Ты  будешь  жить
под нашим контролем и выполнять наши указания, если нам это понадобится. Сам
по себе ты - никто  и  должен  это  осознавать.  Это  нелегко  осознать,  но
придется. Если не захочешь, все равно заставим, отказаться не сможешь. Ты  -
робот, понял?
   Конечно, я понял. То есть не совсем в общем-то, но уловил,  что  попал  в
зависимость, от которой не так просто будет отвертеться. Еще во  сне  понял,
но убедился только наяву.

   Дело в том, что проснуться я ожидал где угодно, но  только  не  там,  где
проснулся. Не знаю даже, сразу ли  я  в  это  поверил  или  думал,  что  сон
продолжается.
   - Вставай, зема, дембель  неизбежен!  -  услышал  я  бодренький,  хотя  и
хриплый голос. На меня дохнуло  долговременным  перегаром,  в  уши  ворвался
неразборчивый гомон плацкартного вагона,  стук  колес  на  стыках.  Глаза  с
трудом  открылись  и  увидели  замызганное  окно,   за   которым   пробегали
пропыленные древонасаждения,  телеграфные  столбы  эпохи  первые  пятилеток,
свежескошенные луга, приземистые деревеньки с крестами телевизионных  антенн
над крышами. В отсеке вагона сидела очень бухая и довольная  жизнью  публика
из разных родов войск, наслаждавшаяся волей и приближением родных мест. Меня
тормошил за локоть лохматый парень в майке-тельняшке с  наколотой  на  плече
вэдэвэшной эмблемой и надписью "Витебск" - должно быть, служил там.
   -  Вставай,  похмеляйся,  рабочий  народ!  -  дурашливо   запел   братан,
протягивая мне солидную эмалированную кружку,  заныканную,  должно  быть,  в
родной части. Кружка, само собой, была не пустая, в  ней  плескалась  то  ли
плохая водка, то ли хороший самогон.
   - Не нюхай, не нюхай, корефан! - подбодрил лохматый. -  Залпом  -  и  все
ништяк!
   Голова у меня действительно побаливала, а во рту было гнусно.  Похмельный
синдром сделал меня тупым и невосприимчивым.
   От выпитого полегчало. Я ощутил даже какую-то  легкость  и  освобождение.
Хотя я  по-прежнему  не  понимал,  почему  не  помню,  как  здесь  оказался,
волноваться из-за этого  мне  было  лень.  Хрен  его  знает,  как  они  меня
перетащили через границу и привезли в Союз - это их проблемы!
   - А корешки у тебя, зема, так себе!  -  заметил  витебский.  -  Принесли,
закатили на полку - и пошли. Вроде им выходить на следующей...  Ты  посмотри
по карманам, не свистнули чего-нибудь?
   - Какие корешки? - удивился я. - Я один ехал...
   - Это ж надо так нажраться? Ты чего, не помнишь, с кем пил? Опять же  они
вроде бы с тобой из одной части, служили вместе...
   - Они не из нашей роты... - сказал я, потому что был убежден,  уж  тут-то
не ошибаюсь.
   - А-а, ну тогда ясно... - понял лохматый.  -  У  нас  между  ротами  тоже
напряги были. Вплоть до полной месиловки. Тогда они,  считай,  вообще  орлы.
Чемоданчик занесли. Ты только глянь в него. Могли и скоммуниздить, если  что
нормальное было.
   У меня едва не вырвалось: "А что, у меня  и  чемодан  был?",  потому  что
точно помнил, как меня сажали в самолет  без  всякого  чемодана.  Однако  не
захотелось выглядеть  уж  совсем  идиотом.  Тем  более  что  чемоданчик  был
действительно МОЙ. Именно этот чемоданчик я некогда приготовил  на  дембель,
купив его в нашем военторге. Толстенький такой  "дипломатик".  Но  он,  этот
"дипломат", должен был остаться в нашей ротной  каптерке,  на  нашей  родной
гэдээровской горочке. Неужели я  по  дороге  из  Штатов  ненадолго  в  часть
заехал? Да меня б там тут же в трибунал поволокли. Или хотя бы на  губу  для
начала.
   Я открыл чемодан. Нет, это точно был  мой!  На  внутренней  стороне  была
наклеена открытка-самоделка, сделанная нашим доморощенным фотографом в овале
моя личная рожа, которой я самое зверское выражение придал, а вокруг  пушки,
танки, ракеты, корабли и флаги.
   В чемодане лежал дембельский альбом, две пары трусов и маек, четыре  пары
разноцветных  носков,  мыльница   с   куском   мыла   "Красная   Москва"   в
нераспечатанной упаковке, пластмассовый цилиндрик  с  зубной  щеткой,  тюбик
зубной пасты "Хлородент", помазок и бритвенный станок.
   - Денег не было? - спросил лохматый.
   - Я не помню, - сказал я, - может, пропил. На всякий  случай  я  все-таки
полез в карман и  нашел  бумажник.  Там  по-прежнему  находились  военный  и
комсомольский билеты, авторучка за 35 копеек и фотография  Наташи  Ивановой.
Однако сверх этого там оказалось двадцать пять рублей пятерками и  отпускное
свидетельство. Согласно ему я должен был встать на  учет  в  Кунцевском  РВК
города Москвы.
   - Мальчики! - не очень свежая,  но  молодящаяся  проводница  появилась  в
проходе - Давайте сворачиваться! К Москве подъезжаем. Билеты кому нужны?
   - Нужны!  Перекомпостировать  надо!  А  я  просто  на  память  возьму!  -
загалдели мужики  и  растащили  из  кожаной  сумочки  проводницы,  где  были
рассованы по ячейкам наши плацкарты, каждый свой билет.  Лохматый  при  этом
порадовал проводницу тем, что погладил ее по объемистой заднице.
   Я  развернул  билет  и  обнаружил,  что  ехал  от   какой-то   совершенно
неизвестной мне станции. Может, когда нас везли из учебки в Германию, я ее и
проезжал, но  явно  ночью  и  без  остановки...  Не  то  Комаровичи,  не  то
Закоровичи - короче, где-то в Белоруссии.
   - Как тебя звать-то? - спросил лохматый.
   - Николай.