а штор мог просто подвалить дядя с кувалдой и  звездануть  меня  одним
махом и с гарантией.
   - Итак, господин Николай Коротков, - сказал  Белогорский,  усаживаясь  за
свой  стол,  примерно  на  то  место,  где  долженствовало  сидеть  Великому
Инквизитору, - давайте предварительно побеседуем. Сколько вам лет?
   - Тридцать два, - ответил я совершенно искренне.
   - Кто ваши родители?
   - Я не знаю. Меня нашли на Ярославском вокзале, и я все детство прожил  в
детдоме. - У Короткова биография была удобная,  и  запутаться  в  ней  я  не
боялся.
   - В армии служили?
   - Само собой.
   - В Афганистане были?
   - Нет, я в Германии служил. Тогда эта группа ГСВГ называлась.
   - Наслышан, - снисходительно кивнул Белогорский. - Стало  быть,  о  своем
происхождении вы ничего не знаете, поэтому спрашивать о том, были ли у вас в
семействе лица с какими-то аномалиями или отклонениями от нормы, я не стану.
А как вы стали журналистом?
   Это был вопрос на засыпку, но я назвал тот институт, который  окончил  на
самом деле.
   - Кроме Германии, где еще довелось быть?
   Генетика  в  потомке  врачей-чекистов  несколько   сказывалась.   Правда,
услышать от Вадима грозный вопрос: "А теперь расскажите, гражданин Коротков,
как вы Родине изменяли и с кем?" - я не надеялся, но впечатление было такое,
что от искренности моего ответа зависит,  повезут  ли  меня  на  Колыму  или
шлепнут в подвале Лубянки.
   -  В   том-то   и   дело,   что   нигде,   -   сказал   я,   постаравшись
продемонстрировать,  что  я  все-таки  считаю  себя  не  подследственным,  а
пациентом, обратившимся за медицинской помощью. - Я не мог быть во Вьетнаме,
понимаете?  В  то  время,  когда  мистер  Салливэн  там  служил,  я  еще  из
октябрятского возраста не вышел. Но  я  почему-то  помню,  что  выносил  его
раненного, из джунглей, и знаю, что  меня  тогда  звали  Дик  Браун.  Мистер
Салливэн вам может подтвердить, я  рассказал  ему  именно  то,  что  он  сам
помнит. А я, Коротков, это помнить не должен.
   - Итак, у вас просматривается раздвоение личности... -  с  глубокомыслием
во взоре произнес экстрасенс. - Что ж, если вы не боитесь, я  могу  провести
исследование и уточнить диагноз. Предупреждаю сразу: методы  нетрадиционные,
возможны временные неприятные ощущения, частичная потеря памяти и так далее.
Так что если не чувствуете себя вполне здоровым сейчас, то лучше  сходите  к
терапевту, обследуйтесь на предмет допустимых нагрузок и приходите ко мне  в
"ARZT", скажем, через неделю. Разумеется, при хорошем заключении  терапевта.
Если хотите рискнуть, то подпишите вот такую бумажку...
   Белогорский достал  некий  бланк,  отпечатанный  на  хорошем  принтере  и
размноженный на неплохом ксероксе. На бланке я прочел следующее:
   "ЗАЯВЛЕНИЕ
   Я........................................ настоящим заявляю,
   (фамилия, имя, отчество)
   что был  заранее  предупрежден  врачом-экстрасенсом  БЕЛОГОРСКИМ  В.Н.  о
возможных  негативных  последствиях  применения  нетрадиционных  лечебных  и
диагностических  методов,  без  предварительного  медицинского   осмотра   у
лечащего  врача-терапевта  на   предмет   определения   противопоказания   к
применению таких методов. На применение ко мне  нетрадиционных  методов  даю
полное и совершенно добровольное согласие и всю ответственность за возможные
негативные  последствия  применения  ко  мне   нетрадиционных   лечебных   и
диагностических методов (вплоть до летального исхода) прошу возлагать только
на  меня  лично.  Обязуюсь  не  возбуждать  против  д-ра  БЕЛОГОРСКОГО  В.Н.
уголовного дела и не предъявлять ему гражданских исков в судебном порядке.
   /подпись/ ..........................19...г."
   Получив на прочтение эдакий бланк, любой нормальный гражданин, "схватив в
охапку кушак и шапку", по выражению дедушки Крылова, рванул бы отсюда,  пока
цел. В принципе, это было нечто вроде посмертной записочки: "В  моей  смерти
прошу никого не винить". Удар по голове кувалдой я бы лично тоже мог отнести
к "нетрадиционным лечебным и диагностическим методам", хотя вряд ли  дал  бы
на него полное и  добровольное  согласие.  Не  знаю,  какова  была  бы  сему
документу юридическая цена, но выглядел он весьма солидно и,  вероятно,  мог
служить  каким-то  аргументом  для  защиты,  если  б,   конечно,   документ,
подписанный Коротковым, годился для рассмотрения на  уголовном  процессе  по
делу о злодейском умерщвлении врачом-вредителем Белогорским (он же Вайсберг)
пламенного  борца-интернационалиста,  ветерана  революционного  движения  на
острове Хайди, члена Политбюро Хайдийской  Народно-социалистической  партии,
министра  социального  обеспечения  первого  (и  последнего)  Революционного
правительства Республики Хайди, верного спутника жизни Президента Республики
Хайди и прочая, прочая, прочая команданте Киски, товарища Дмитрия Сергеевича
Баринова (он же Ричард Браун,  он  же  Анхель  Родригес).  Вообще-то  такого
процесса не состоялось бы ни под каким видом, потому что если б Чудо-юдо, то
бишь доктор (забыл каких наук), профессор Баринов Сергей Сергеевич  вычислил
причастность Белогорского к летальному исходу лечения своего  родного  сына,
то АОЗТ "ARZT" не только безвременно  лишилось  бы  лучшего  ума  и  светлой
головы,  но  и  в  самом  прямом  смысле  вылетело  в  трубу  (моей  любимой
котельной). Меня это,  конечно,  не  смогло  бы  утешить,  но  послужило  бы
кое-какой компенсацией за моральный ущерб  нашему  семейству.  Странно,  но,
прекрасно понимая, что в принципе подписываю себе смертный приговор, я  взял
у  Белогорского  его  мраморный  "Паркер"  и,  вписав  свое  ФИО,  подмахнул
заявление и поставил дату.
   - Ну что ж, - зловеще сказал экстрасенс, - усаживайтесь в кресло.
   - Вы не бойтесь, - подбодрил меня  Утенок  Дональд,  -  я  видел  процесс
лечения и знаю, что все это не так уж страшно...
   - В данном случае, - нахмурился Вадим, - я ничего гарантировать не  могу.
По-моему, это очень тяжелый случай. Боюсь самого худшего...
   Скорее всего, он  произнес  эту  фразу  полушутя-полусерьезно,  а  может,
надеялся, что я после этого сразу же удеру отсюда... Но  Боже  мой,  как  он
оказался прав!
   ВЫПУКЛЫЙ И ВОГНУТЫЙ
   Никак не скажешь, что в кресле зубоврачебного образца  можно  чувствовать
себя комфортно. Когда меня первый раз усадили в подобное  кресло  (это  было
примерно лет в семь, тогда у меня прохудился большой коренной молочный зуб),
и прибывшая в детдом зубоврачиха начала ковыряться у  меня  во  рту  всякими
страшными инструментами, а потом взялась  за  бормашину,  я  мысленно  давал
торжественное обещание никогда не есть сладкого и чистить зубы  по  утрам  и
вечерам. С тех пор я очень невзлюбил и  зубоврачебное  кресло,  и  дантистов
всех  времен  и  народов,  без  различия  пола  и  вероисповедания.  Даже  в
парикмахерской или в гримерной Соломоновича, где кресла были  чем-то  похожи
на зубоврачебные, мне тоже было неуютно.
   Не лучше мне показалось и здесь.
   - Вы  готовы?  -  тоном  Отелло,  уже  поинтересовавшегося  у  Дездемоны,
молилась  ли  она  перед  сном,  и  приказывающего  ей:  "Тогда  молись!"  -
проговорил Белогорский.
   - Да, - ответил я без энтузиазма.
   - Откиньте голову на подголовник  кресла  и  закройте  глаза,  -  повелел
экстрасенс. Команду я выполнил, отметив про  себя,  что  в  такой  позе  моя
личная шея вполне подготовлена для накидывания на нее какой-либо  удавки,  а
горло - для перерезания. Поэтому я  только  прикрыл  глаза  веками,  оставив
малозаметные щелочки для наблюдения за окружающей  средой,  и,  кроме  того,
насторожил уши.
   - Расслабьтесь, - провещал Белогорский. - Ваше тело  испытывает  приятное
расслабление.., Вам хорошо-о... Вам о-очень хорошо-о...
   При всем моем уважению к доктору, я не мог с ним согласиться. Точнее, мне
не хотелось бы по ряду причин совсем уж расслабляться. А  насчет  того,  как
бывает хорошо человеку, который с минуты на минуту ожидает, что на  шею  ему
накинут удавку, по горлу полоснут бритвой или дадут кувалдой по  кумполу,  -
каждый может сам догадаться.
   Мое чувство самосохранения явно немного перебарщивало. Скорее  всего  это
были элементы складывающейся у  меня  мании  преследования.  Уверен,  что  у
человека, который всего пару дней назад, сделав двойное сальто, выпрыгнул со
второго этажа из горящего дома следом за гранатой, познакомился  с  девушкой
Таней, способной спокойненько вывести в расход два десятка человек в течение
трех дней, покатался на "уазике" в подвешенном за руки состоянии и ко  всему
еще был погрызен собачкой с  волчьими  клыками,  появление  таких  элементов
вполне объяснимо. И потом, ситуация, когда ждешь неприятностей,  а  их  нет,
все-таки лучше той, когда не ждешь, а они вдруг начинаются. Поэтому я не зря
опасался за свое здоровье.
   Гипнотизер из Вадима был никакой. Подозреваю, что все  его  знакомство  с
этим делом было почерпнуто  из  телепередач,  которые  в  свое  время  очень
усердно показывали, но потом перестали, может быть, оттого, что Кашпировский
записался в партию Жириновского. Не знаю, действовал ли на  кого-нибудь  его
гипноз вообще, или он изображал его только так, для  отмазки.  Скорее  всего
последнее. Гипнотические пассы были таким  же  театральным  реквизитом,  как
черный бархат, череп,  отвинченный  от  купленного  некогда  в  учколлекторе
школьного скелета, и магический кристалл из отходов производства оптического
стекла. Основной козырь  был  перстень.  Он  по-прежнему  просматривался  на
указательном пальце правой руки, но я  покуда  еще  не  замечал,  чтоб  этот
перстень оказывал какое-то влияние на ход  событий.  Кроме  того,  мне  было
интересно, как ко всему этому  делу  отнесется  моя  РНС,  но  она  спокойно
помалкивала, ни во что не вмешиваясь.
   Но тут произошло немного неожиданное  событие,  на  которое  я  отчего-то
подсознательно надеялся.  Сквозь  оставленные  мной  щелки  между  веками  я
увидел, как господин Белогорский, не переставая  молоть  свою  гипнотическую
фигню, полез в стол.
   Оттуда он осторожно вынул маленькую пластмассовую коробочку,  похожую  на
те, в  которые  укладывают  на  заводах  наручные  часы.  Открыв  коробочку,
Белогорский вынул из нее тот  самый,  родной  и  желанный  перстень  дедушки
Айрапета  Саркисовича  Аветисяна.  С  вогнутым  минусом!   Итак,   гражданин
экстрасенс, стало быть, вы  заныкали  себе  две  штуки.  Диагноз  профессора
Короткова полностью подтвердился. Пора писать анамнез и эпикриз.
   По-прежнему  сидя  в  кресле  с  якобы  закрытыми  глазами,  я  торопливо
прикидывал, что делать дальше. Решений было несколько, и каждый вариант  был
по-своему плох. Можно было вскочить с кресла, долбануть по башке экстрасенса
хотя бы магическим кристаллом - мало не покажется! - после чего, если мистер
Салливэн будет возмущаться, зафинделить  и  ему.  После  этого  надо  срочно
изъять перстеньки, привести в боевое положение  зонт  и  идти  на  прорыв...
Однако черный бархат мог скрывать каких-либо не  учтенных  мной  действующих
лиц, которые при первом же моем лишнем движении или попытке сделать подобное
движение могли испортить мне шкуру куда  крепче,  чем  это  сделал  кобелина
Толяна. Если бы эта дура  РНС  могла  мне  показать  то,  что  находится  за
шторами, я мог бы, возможно, принять верное  решение,  но  эта  стерва  себя
никак не проявляла, и я понял, что на нее сейчас лучше не надеяться.
   Был,  конечно,  и  второй  вариант.  Тихий,  мирный,   спокойный.   Можно
пожаловаться  на  головную  боль,  сказать,  что  где-то  там  сердце  чуток
поскрипывает, и попросить у мистера Салливэна извинений за  беспокойство,  а
господина Белогорского обрадовать своим уходом. После этого прибыть  к  отцу
родному с докладом о наличии обоих перстней у  Белогорского  и  предоставить
ему решать вопрос об их приобретении. Но этот вариант отнюдь не гарантировал
того, что господин Белогорский меня выпустит живым или даже  мертвым.  Кроме
того, этот вариант мог сразу навести Вадима Николаевича на мысль,  что  мне,
окромя перстней, тут ничего и не надо было. После этого Вадим Николаевич мог
вспомнить о том, что он по совместительству Натанович, уехать в Тель-Авив на
день рождения к тете Хае или на Брайтон-Бич к дяде Бене и так далеко  увезти
перстеньки от родного Подмосковья, что нам с  Чудо-юдом  придется  потратить
весь остаток жизни на их розыски, но так ни черта и не найти.
   Между тем наступало, судя по всему, самое главное.
   Мистер экстрасенс нажал какую-то кнопку, и мое  кресло  медленно  поехало
вперед,  вплотную  приблизившись  к  инквизиторскому  столу.  Этот   эффект,
рассчитанный на провинциальных бабуль в маразматическом  возрасте,  на  меня
впечатления, конечно, не произвел.
   - Дайте вашу левую руку! - потребовал Белогорский. Я без особых колебаний
положил ладонь на стол, и Вадим Николаевич  нацепил  на  указательный  палец
моей левой перстень с вогнутым минусом.
   Пока он все это проделывал, я вспомнил,  что  именно  так  приблизительно
происходил переход от негритенка Мануэля к  донье  Мерседес.  По  идее,  при
соединении  перстней  я  должен  был  перескочить  в  мозг  Белогорского   и
заархивироваться в  какой-то  ячейке  его  памяти,  если,  конечно,  принять
Ленкину версию о переносе "я" от вогнутой фигуры к  выпуклой  Интересно,  на
хрена это нужно  мистеру  лекарю?  Если  он,  конечно,  знает  еще  какие-то
свойства перстней, о которых  я  не  имею  представления,  то  следует  быть
настороже. Потеря памяти, потеря сознания,  летальный  исход...  Ну  его  на
хрен!
   - Положите руку на стол! -  произнес  Белогорский.  Его  голос  прозвучал
совсем не так, как звучал несколько минут назад, когда он разыгрывал из себя
гипнотизера. Голос прозвучал почти так,  как  при  разговоре  через  спутник
связи по телефону, звонко, с легким фонящим  бренчанием.  Но  самое  ужасное
было то, что моя рука, украшенная перстнем, помимо  моей  воли  улеглась  на
стол и  словно  бы  прилипла  к  нему.  Это  было  похлеще  РНС.  Та  просто
подсказывала решения, иногда усиливала мои возможности, но никогда так грубо
не брала управление на себя. Она лишь руководила и направляла, а Белогорский
с помощью двух перстеньков попросту УПРАВЛЯЛ мной. Я силился  отлепить  руку
от стола, но черта с два - она не подчинилась, будто ладонь была приклеена к
столу каким-то суперклеем или придавлена многотонной тяжестью.
   Вот  тут  я  просто-напросто  испугался.  Это  было  куда  страшнее,  чем
наведенное дуло "дрели", "АК-74" или иного  стреляющего  предмета.  Ведь,  в
сущности, мой организм выполнил бы сейчас любую  команду,  последовавшую  от
Белогорского. Он мог выключить мой мозг, остановить сердце или заставить его
колотиться с бешеной скоростью,  сделать  меня  слепым,  глухим  или  немым,
организовать мне острую почечную  недостаточность  или  опорожнить  кишечник
прямо в штаны. Я  сразу  вспомнил,  как  вождиха  хайдийского  народа  путем
введения препарата "Зомби-7" превратила в послушных и  исполнительных  кукол
свободомыслящих Мэри и Синди. Но здесь-то не было никаких уколов. Сила  была
в перстеньках. Они были усилителем воли! Точнее, перстень с выпуклым  плюсом
усиливал волю Белогорского на выходе и передавал ее  на  вогнутый  перстень,
даже не соприкасаясь с ним, а вогнутый перстень принимал  ее,  эту  волю,  и
диктовал мне.
   Я никак не мог повлиять на ход событий, мне  оставалось  только  ждать  и
надеяться, что все кончится благополучно.
   Белогорский продолжал командовать:
   - Вытяните правую руку вперед! - рука  у  меня  сама  собой  поднялась  и
повисла в воздухе. Я совершенно не прикладывал усилий, чтобы поддерживать ее
в горизонтальном положении, и, будь все обычным образом, она упала бы вниз и
повисла плетью. Но она висела в воздухе горизонтально, будто была  привязана
какой-то невидимой нитью, идущей с потолка.
   - Соберите пальцы в кулак! -  и  это  приказание  мой  организм  выполнил
безукоризненно. Не я, Коротков-Браун-Баринов, а мое тело. Разум был  сам  по
себе. Думать я мог сколько угодно, даже внутренне противиться,  но  поделать
ничего не мог -  центральная  и  периферическая  нервные  системы  исполняли
только команды Белогорского.
   - Выпрямите указательный палец правой руки!
   Теперь моя рука  напоминала  пистолет.  Я  даже  некстати  вспомнил,  что
когда-то в детдоме, из-за нехватки игрушечных пистолетов, при игре  в  войну
приходилось изображать пистолет указательным пальцем и кричать:  "Пых!  Пых!
Падай, а то играть не буду!"
   - Начертите пальцем в воздухе крест!
   Будь я  в  состоянии  говорить,  то  спросил  бы,  какой  крест  чертить:
восьмиконечный    православный,    четырехконечный    католический,    косой
андреевский,  плюсообразный   швейцарский,   мальтийский   с   "ласточкиными
хвостами" или георгиевский, похожий на крыльчатку ветряной  мельницы.  Но  я
начертил тот, который задумал Белогорский, то есть швейцарский,  точь-в-точь
такой,  как  был  на  "плюсовых"  перстнях.   Моя   рука   работала   словно
графопостроитель, управляемый компьютером.
   Но результат этой работы был  для  меня  совершенно  неожиданным.  Крест,
очерченный пальцем в воздухе, то есть по всем законам здравого смысла - вещь
несуществующая, вдруг явственно проступил  в  виде  тонкого  алого  контура,
отчетливо различимого на фоне черного бархата. Меня передернуло,  словно  от
удара током.
   Сразу после этого я ощутил некий холод, покатившийся  от  ног  к  голове.
Одновременно  у  меня  началось  какое-то  знакомое  мелькание  в  мозгу,  я
почувствовал, что стирается грань между реальностью и  галлюцинацией,  между
существующим во мне и вне меня. На вполне  реальную  картинку,  которую  мои
глаза  выдавали  мне  в  мозг,  то  есть  комнату  с   черными   занавесами,
Белогорским,  сидящим  за  своим  инквизиторским   столом,   и   Салливэном,
наблюдающим за всем этим действом, сидя в углу на  стуле,  начали  наползать
сначала блеклые и прозрачные, а потом все более отчетливые,  яркие  картинки
из каких-то углов, моей перемешанной  черт-те  чем  памяти.  Каждая  из  них
быстро исчезала, но ее тут же сменяла другая, третья, десятая... Впечатление
было знакомое -  примерно  то  же  случается,  когда  на  экране  телевизора
появляется одновременно две картинки с разных каналов. Разница была только в
том, что там это смешение образов и действия ограничено  рамками  телеэкрана
и, отвернув от него взгляд, можно увидеть достаточно  однозначный  обыденный
мир. А здесь мешанина происходила у меня внутри, в мозгу, и отводить  взгляд
было некуда.
   Впрочем, сквозь всю эту мельтешню я все же сумел разглядеть момент, когда
Белогорский прижал перстень с выпуклым минусом к перстню с вогнутым минусом,
который находился на моей левой руке, придавленной к столу неведомой силой.
   То, что когда-то, 340 лет  назад,  ощутил  негритенок  Мануэль,  а  потом
Мерседес-Консуэладе Кастелло де Оро, произошло вновь,  только  вот  конечный
результат получился совсем иной.
   Внутри  меня  сверкнула  ярчайшая  вспышка,  возможно,   такая,   которая
ослепляет  людей  при  ядерном  взрыве.  Затем  несколько  секунд  на   фоне
абсолютной черноты с неимоверной скоростью  закрутилась  исчезающая  спираль
золотистого цвета, которую Мануэль воспринял как  змею,  а  Мерседес  -  как
молнию. Едва спираль исчезла, как внутренним ухом я услышал  что-то  похожее
на свист - этого в памяти Мануэля и  Мерседес  не  сохранилось,  -  а  затем
появилось ощущение свободного падения, очень хорошо мне знакомое. Как-никак,
Коротков сделал в армии прыжков тридцать, а Браун, вселенный в мою шкуру,  -
далеко за сотню. Я летел  в  бездонную  черную  пропасть,  почему-то  спиной
вперед, а где-то далеко от меня в противоположном  направлении,  но  тоже  в
бездну уносился Белогорский. В той же позе, что и прежде, то  есть  сидя  за
столом. Он вскоре исчез,  обратившись  в  точку,  растворившуюся  в  черноте
космической