то туго связан по рукам и ногам. Нет, это были не  веревки.
Куски ткани, обмотанные вокруг моего тела, лишали меня возможности  шевелить
конечностями и поворачивать голову. Лишь рот, нос  и  часть  лба  оставались
открытыми, и они чувствовали холод. Не прохладу, не ветерок,  не  освежающую
благодать, а злой, щиплющий мороз. Такой я ощущал лишь однажды, когда  ездил
на каникулы в Канаду. Но этот был сильнее. Я видел пар, который вырывался  у
меня из ноздрей при каждом выдохе.
   Я ощущал, что меня куда-то везут. Характерного гула мотора не  слышалось,
не чувствовалось вибрации, но что-то заставляло покачиваться то  сооружение,
внутри которого я находился.
   Таковы были самые первые видения, в которых не ощущалось страха или  хотя
бы чего-то пугающего. Даже  мороз  меня  не  сильно  беспокоил,  потому  что
опутывавшая меня ткань была сухой и теплой. Глаза у меня то открывались,  то
закрывались, мне хотелось спать. Во сне!
   Наверное, я действительно заснул  во  сне,  потому  что  некоторое  время
ничего не видел и не  чувствовал,  но  это  продлилось  недолго.  Во  всяком
случае, мне так показалось.
   Сначала я  почуял  грубое  прикосновение  рук,  которые  меня  сцапали  -
огромных и очень сильных, потому что  они  мгновенно  подняли  меня  куда-то
вверх. Лишь тут я успел открыть глаза и заорать от страха, потому что увидел
огромное  лицо  с  вытаращенными  темными  глазами  и  ртом,  обдавшим  меня
непривычно вонючим запахом дрянного табака и алкогольного перегара. Кажется,
это было женское лицо.  Мне  запомнились  только  черные  слипшиеся  волосы,
выбивавшиеся из-под толстого серого платка, и огромный сизый нос  с  большой
царапиной  на  правой  ноздре.  Дикий  ужас  заставлял  меня   орать   нечто
невразумительное. Лишь где-то на уровне подсознания я понимал, что  надо  бы
крикнуть: "Помогите! Полиция!" - или что-то в этом роде. Но я не  знал,  как
произносятся эти слова, и просто орал, точнее, визжал тоненьким,  поросячьим
голоском. Страшная женщина  перехватила  меня  поудобнее,  повернула,  и  на
какую-то  секунду  я  увидел  голубую  детскую  колясочку  с   разноцветными
шариками-погремушками, протянутыми поперек  кузова,  и  откидным  клеенчатым
пологом. Голову даю на отсечение, что колясок такой конструкции я никогда  в
жизни не видел и не мог видеть. Еще перед моими глазами успело  промелькнуть
чистое голубое небо и яркое,  но  совершенно  не  греющее  солнце.  Затем  я
уткнулся лицом в жесткий мех, пахнущий  нафталином  и  какой-то  тухлятиной.
Кроме того, женщина-монстр так прижала меня к себе, что я едва не задохся. А
перед глазами все виделась голубая колясочка, теплая,  уютная,  привычная...
Ни одно живое существо в этот миг не было  мне  дороже,  чем  эта  бездушная
вещь! Тоска по колясочке разрывала мою душу! Кто были те  негодяи,  что  так
грубо выдернули меня оттуда?
   Задохнуться я  не  задохнулся,  но  принужден  был  долгое  время  нюхать
нафталин и запах прелого меха. Я слышал гомон толпы, шум города, скрип снега
под ногами той, что куда-то меня тащила, ее сопящее дыхание. Мои нос и  щеки
согрелись, зато откуда-то снизу, от ног, ощущались холод и сырость. Потом во
всех этих ощущениях настал перерыв. На какое-то время я погрузился во тьму.
   Когда тьма рассеялась, я увидел много - не  меньше  десятка!  -  галдящих
людей и закашлялся от едкого табачного дыма. То, что этот дым был  табачным,
а не каким-то иным, понимал тридцатипятилетний Ричард Браун.  Тот  младенец,
которым я был во сне, этого знать еще не мог. Тем не менее, я смотрел на мир
его глазами. Я был младенцем!
   Люди, толпившиеся вокруг стола, под тусклой лампой без абажура,  говорили
громко, хохотали и курили,  обдавая  меня  дымом.  А  я  лежал  перед  ними,
распеленутый, голенький, дрыгал ножками и хныкал. По большей части это  были
женщины, смуглые, в черных косынках с яркими цветами на головах, с огромными
серьгами в ушах, бусами и ожерельями из металлических  бляшек  на  шеях.  На
плечах у них были серые пуховые платки. Все это опять-таки определил  капрал
Браун, а младенец только таращился на непривычные предметы и  повизгивал  от
страха.
   Женщины расступились, и к столу подошел  тучный  чернобородый  мужчина  в
черном пальто и  широкополой  шляпе.  На  его  руке  сиял  огромный  золотой
перстень-печатка с выпуклым изображением швейцарского креста или знака "+" -
этого определить точно даже взрослый Браун не мог. Он прикоснулся перстнем к
моему лбу и сказал что-то непонятное. А потом захохотал и сделал "козу",  то
есть сунул мне - младенцу -  два  пальца  под  нос  и  сказал  что-то  вроде
"утю-тю-тю-тю!".
   Я боялся их всех. Потому что они курили трубки, словно  индианки,  -  это
сравнение нормального Брауна, разумеется! Потому что гоготали и говорили  на
непонятном языке, которого и взрослый Браун никогда  не  слышал.  Именно  на
этом языке  мужчина,  видимо,  он  был  вождем,  отдал  распоряжение,  после
которого меня стали запеленывать. Но это были уже не мои пеленки!  Я  почуял
разницу кожей и, будь у меня возможность говорить, заорал бы: "Вы мошенница,
мэм! У меня были отличные, теплые и сухие байковые пеленки, а вы заменили их
какой-то сырой дерюгой, которую сто лет  не  сушили  и  не  гладили  утюгом!
Немедленно возвратите мне мои личные вещи или я позову полицию!"  Увы,  если
содержание воплей, которые издавал младенец, было примерно таким, то гнусные
похитительницы пеленок их не понимали. Они сунули мне в рот какую-то кислую,
уже обслюнявленную кем-то пустышку и  заставили  меня  в  буквальном  смысле
заткнуться. В довершение всего  они  лишили  меня  нежного  теплого  ватного
одеяльца из голубого атласа и замотали в какое-то тощее, грубое  и  колючее,
не то из верблюжьей шерсти, не то из наждачной  бумаги.  Поверх  него  -  уж
лучше бы наоборот! - накрутили серый пуховый платок, пропахший нафталином  и
табаком. Затем меня туго стянули какой-то тряпкой или  косынкой.  Вновь  мой
носик уткнулся в колючий, шершавый мех воротника.  Опять  промелькнул  сизый
нос с царапиной. Я хлюпал пустышкой и молчал, но мне было очень страшно.
   Люди, похитившие меня и мои пеленки, гурьбой вышли на холод. Он стал  еще
злее, потому что дул сильный ветер. Солнца и неба не наблюдалось, кругом был
мрак,  зловеще  подсвеченный   желтоватыми   пятнами   тусклых   фонарей   и
прямоугольных окон невысоких домов. И еще скрипел снег, то синий в тени,  то
желтоватый под фонарями.
   Подъехало что-то большое и страшное. Большой взрослый Браун узнал  в  нем
автобус, но мог бы поклясться, что не знает, какой он марки, и  дать  голову
на отсечение, что никогда таких автобусов не видел. Младенец-"я" перепугался
до дрожи, когда  этот  монстр,  светивший  фарами  и  заиндевевшими  окнами,
утробно  рыча  двигателем  и  выпустив  из  выхлопной  трубы  облако   дыма,
приблизился к группе людей, стоявших на снегу у фонарного  столба.  Пустышка
выпала у меня изо рта, и я заорал, но  женщина,  державшая  меня  на  руках,
ловко успела подхватить пустышку в воздухе и вновь запихала ее мне в рот.  Я
опять вынужден был замолчать... И проснулся.
   Борьба продолжается
   Проснулся  я,  видимо,  не  раньше  полудня  следующего  дня.  Из   этого
следовало, что проспал я часиков десять. На мне не было ничего. Под  головой
у меня обнаружилась пышная подушка, а под левой рукой  -  нечто  похожее  на
вымя коровы-рекордистки. Я открыл глаза и попытался приподнять очугуневшую с
перепоя голову. Вымя было отнюдь не коровье, а женское. Чуть  дальше  лежало
еще  одно  такое  же.  Назвать  их  как-то  благороднее  у  меня   язык   не
поворачивается. Все остальное, что было приложено к этому чудовищному бюсту,
поражало воображение и  будило  во  мне  непреодолимый  ужас.  Мне  пришлось
собрать  остаток  сил,  чтобы  выбраться  из-под  переброшенной  через  меня
огромной ляжки весом не менее чем в полтораста фунтов.
   Я обнаружил, что нахожусь в просторной и со вкусом обставленной  спальне,
разглядел через щели опухших с похмелья глаз свое оружие  и  одежду.  Я  уже
успел надеть штаны, когда мое отсутствие в постели было обнаружено.
   - Куда же вы, сеньор партизан? Вы же меня национализировали? - невероятно
писклявым голосом провизжала супертолстуха.
   - Не помню, - честно признался я.
   - Боже мой! - всплеснуло руками чудовище. - Я жена мэра, Мануэла  Морено,
вы вчера объявили меня национализированной, увели сюда  и...  Это  было  так
прекрасно! Да здравствует национализация женщин! Вива!
   Я ощутил, будто подо мной разверзается пол.  Точнее,  я  бы  очень  хотел
этого, но пол оставался целехонек. Проваливаться было некуда. Ощущение  было
такое, будто мне сообщили о том, что я изнасиловал свиноматку.
   - А где ваш муж, сеньора?
   - Как, вы не помните? Он же арестован как  коллаборационист  и  сторонник
Лопеса!
   - Не может быть...  -  Я  поскреб  в  затылке.  -  Мы  так  мило  сидели,
выпивали...
   - Ну да, - кивнула сеньора Морено, совершенно не заботясь  о  том,  чтобы
одеться. - Но так было до того момента, когда  в  комнату  вошла  я.  А  как
только я пришла, ваш капитан или генерал, точно не помню его  чина,  объявил
меня национализированной. Вы его, кажется, поддержали и требовали немедленно
издать декрет о расторжении всех  браков  и  полной  национализации  женщин.
Фелипе это почему-то не понравилось, он сказал, что жена - это не частная, а
личная собственность и об этом он даже что-то читал у Карла  Маркса.  А  вы,
если я не ошибаюсь, двинули его  кулаком  и  крикнули,  что  он  реакционер.
Капитан объявил его арестованным, взял за шиворот и посадил в туалет. Фелипе
кричал, что он не виноват,  что  его  должны  выпустить,  что  он  сторонник
демократического   социализма,   борец   за   свободу   гомосексуализма,   а
ортодоксальные коммунисты - сволочи. Тогда вы, сеньор, открыли дверь, но  не
выпустили Фелипе, а обмакнули его головой в  унитаз.  При  этом  вы  кричали
здравицы в честь Брежнева и Фиделя. Ваш капитан заснул, несмотря на то,  что
Фелипе в туалете скандировал: "Свободу! Свободу! Свободу!" - а потом кричал,
что нельзя человека за политические убеждения сажать в карцер и поить  водой
из унитаза. Потом он начал блевать и заснул. А  вы  взяли  меня  на  руки  и
отнесли сюда...
   - Поверьте, сеньора, мне не хотелось этого! - Я подхватил автомат  и  как
можно скорее покинул дом.
   Выскочив на площадь перед мэрией, которую ночью как следует разглядеть не
сумел, я завертел своей чугунной головой, будто надеялся увидеть кого-то  из
своих. Но площадь была пустынна.
   Посередине ее стоял  памятник  какому-то  испанцу,  который  в  XVI  веке
открыл, на нашу голову, этот дурацкий остров. Первооткрыватель стоял,  гордо
держа в руке обнаженную шпагу, но повернута она  была  так,  будто  испанец,
проголодавшись с дороги, собирался зажарить на ней курицу. Вероятнее  всего,
именно о курице и мечтал тот неизвестный мне  скульптор,  который  отлил  из
бронзы это чудо. Помимо шпаги-вертела, которую конкистадор держал  почему-то
левой рукой, немаловажной деталью памятника  был  голубь  Мира  с  оливковой
ветвью в  клюве.  Голубь,  рожденный  фантазией,  как  мне  казалось,  очень
голодного скульптора, напоминал перекормленного каплуна, а  оливковая  ветвь
смахивала на связку лаврового  листа  для  приправы.  Наконец,  правая  рука
испанца как-то уж очень хищно тянулась к шее голубя-каплуна, хотя по замыслу
заказчика конкистадор должен был осенять себя крестным знамением. У подножия
монумента были установлены  четыре  старинные  мортиры,  в  которые  местные
жители плевали как в урны и кидали туда окурки сигар.  Но  самым  любопытным
было то, что лицо памятника было обращено не к церкви или мэрии, а в сторону
пивной, или пулькерии, как ее здесь именовали.
   Жарища стояла жуткая, и я сунулся в пулькерию. Как-никак, мне  необходимо
было промочить горло.
   В пулькерии, расположенной ниже уровня почвы, оказалось вполне прохладно,
работал кондиционер и не было ни одного посетителя. Хозяин открыл  для  меня
банку "Карлсберга", я плеснул прохладную благодать в  глотку  и  понял,  что
жизнь все еще прекрасна, даже если  приходится  устраивать  коммунистическую
революцию.
   Я раздавил еще баночку и только тут вспомнил, что у меня нет  ни  сентаво
местных денег, да и долларов тоже. Меня ничуть  не  удивило,  что  хозяин  и
бровью не повел относительно моего вооружения и одежды.
   Когда банок из-под пива стало пять, в пулькерию заглянул Комиссар. Он был
очень  озабочен:  Капитан  приказал  ему  созвать  митинг.  Солнце   немного
сдвинулось в сторону от зенита, тень от монумента легла на площадь, и  стало
попрохладнее. На площади  появился  поначалу  дед  Вердуго  в  сопровождении
Малыша и Киски. Потом притопал  оркестр  добровольных  пожарных,  заигравший
"Марш 26 июля". Я  подошел  к  нашим  и  узнал,  что  Капитан  вчера  ночью,
оказывается, не только запер мэра в сортире, но  и  реквизировал  пулькерию,
объявил ее национальным достоянием и велел кабатчику поить всех желающих  за
деньги мирового капитала. Именно  поэтому,  ожидая,  когда  мировой  капитал
раскошелится, хозяин пулькерии и не взял с меня ни гроша.
   Привлеченный музыкой пожарных, на площадь повыползал  народ,  и  Комиссар
объявил митинг открытым;  Он  трепался  почти  полчаса,  объявил  Лос-Панчос
освобожденной    территорией,     призвал     жителей     записываться     в
национально-освободительную армию, создать в городе революционный комитет  и
неустанно бороться с врагами. После этого еще  десять  минут  орал  Капитан,
сильно охрипший от вчерашнего. Капитан объявил об  аресте  мэра  и  смещении
всех муниципальных советников, упразднении полиции  и  переименовании  ее  в
народную гвардию. Начальником  народной  гвардии,  председателем  ревкома  и
командующим национально-освободительными силами города  Лос-Панчоса  Капитан
приказал избрать деда Вердуго. Никто не  воспротивился.  Комиссар  сбегал  в
ближайшее похоронное бюро и "именем революции" реквизировал там алую ленту с
золотыми  буквами;  "Дорогому  и   незабвенному",   -   которая,   очевидно,
предназначалась для надгробного венка. Ленту  повязали  деду  Вердуго  через
плечо, а также повесили ему на пояс кобуру  из-под  кольта,  принадлежавшего
местному полицейскому участку и попеременно носимого то Пересом, то Гомесом.
   Вербовочный пункт для организации  национально-освободительной  армии  мы
открыли в школе. Туда сбежались все мальчишки и балбесы повзрослее,  которые
прослышали, что там будут раздавать оружие.  Появилось  и  несколько  весьма
подозрительного вида парней-иностранцев. Их обнаружили в гостинице. По рожам
они смахивали на англосаксов, но из какой Англии они прибыли, из  Новой  или
из Доброй, Старой, - я, честно скажу, не разобрал. Они говорили на  пиджине,
причем очень старательно коверкали слова. Оружие у них было  с  собой:  пять
"магнумов" и два автомата "узи". Конечно, ребята  сказали,  что  они  всегда
были политическими  противниками  Лопеса,  но,  по-моему,  больше  всего  их
беспокоило то, что мы до  сих  пор  не  экспроприировали  местное  отделение
Хайдийского Национального банка. Капитан  поблагодарил  их  за  подсказку  и
велел им заняться этим делом.
   - Наивные чудаки! - сказал Капитан. - Перес мне  сообщил,  что  отделение
банка уже месяц как закрыто.
   Парни вернулись через час, злые и нервные, но ругаться с нами  не  стали,
поскольку    опасались    за    свое    здоровье.    Они    записались     в
национально-освободительную           армию            в            качестве
добровольцев-интернационалистов. Кроме них, в армию вступило еще  две  сотни
мальчишек  и  девчонок  в  возрасте  от  десяти  до  восемнадцати  лет.  Они
вооружились реквизированными по домам дробовиками, мачете, кухонными  ножами
и прочим дрекольем. Киску назначили  заместителем  деда  Вердуго  по  боевой
подготовке, и она увела все это войско в  горы,  где  решено  было  устроить
тренировочный лагерь. Местная общественность вздохнула спокойно, так как все
хулиганье ушло с Киской, и можно было  не  опасаться,  что  приличным  детям
поставят фонарь под глазом.
   Нам же предстояло выполнить первую по-настоящему боевую операцию. С собой
мы решили взять только  троих  местных  парней,  здоровых,  малограмотных  и
молчаливых. Все они работали грузчиками на  рыбном  складе  у  бывшего  мэра
Фелипе Морено, которого к вечеру  выпустили  из  сортира  и  предложили  ему
пройти курс трудового перевоспитания. Когда вечером мы выступали в поход, он
уже мел  центральную  площадь  под  наблюдением  председателя  ревкома  деда
Вердуго.
   Целью  нашего  похода  была  бензоколонка  Китайца   Чарли.   Собственно,
бензоколонка  принадлежала  компании  "Тексако",  а  Чарли  был  там  только
арендатором, однако все местные жители называли его главным местным богачом.
После того как Капитан окончательно оправился от похмелья,  он  как  следует
опросил всех обывателей и узнал много интересного. Выяснилось, в  частности,
что Китаец Чарли вовсе не китаец, а австралиец  японского  происхождения  по
фамилии Спенсер. Китайцем его звали исключительно из-за  азиатского  разреза
глаз, а также потому, что для жителей  Хайди  не  было  никакой  разницы  не
только между Китаем и Японией, но даже между  Японией  и  Австралией.  Чарли
арендовал бензоколонку много лет и  превратил  ее  в  невероятно  прибыльное
дело. Он так отрегулировал оборудование фирмы "Тексако", что, когда  счетчик
показывал десять галлонов, можно было быть уверенным, что один-то галлон  уж
наверняка у вас в баке, а сумма оплаты, которую показывает счетчик,  минимум
втрое выше, чем положено. Поймать Чарли было невозможно, а бойкотировать его
заведение - тем более. В этой части острова он был безусловным монополистом.
Его бензоколонка находилась на пересечении шоссе, ведущего в  Лос-Панчос,  с
кольцевой автодорогой, опоясывавшей весь остров.
   Капитан решил,  что  бензоколонку  следует  взорвать,  а  Китайца  судить
показательным судом и  расстрелять.  Навьючив  взрывчатку  и  боеприпасы  на
грузчиков Морено - им было все равно, что таскать, - в сумерках мы выступили
в  поход.  Перед  выходом  мы  явились  на  частную  радиостанцию  "Вос   де
Лос-Панчос" и оставили там магнитофонную кассету с речью, которую  два  часа
наговаривал Комиссар. Она сводилась  к  призыву  восстать  против  кровавого
Лопеса и обещанию передавать сводки о ходе боевых действий... Боже,  если  б
мы знали, к чему это приведет!
   Битва на бензоколонке
   Бензоколонку мы атаковали уже в темноте. Она стояла в уютной  ложбинке  и
была ярко освещена. Мы буквально скатились на нее с соседнего  холма  и  без
единого  выстрела  объявили  всех  заложниками.  Народу  было   немного.   У
бензоколонки стояло два небольших грузовичка и  пять-шесть  легковушек.  Все
машины были заправлены, и трое рабочих в комбинезонах с эмблемами  "Тексако"
скучали в ожидании новых. Транзисторный приемник был настроен на волну  "Вое
де Лос-Панчос", которая передавала - вероятно, уже во второй  раз  -  речугу
Комиссара.
   - Это ж надо такое придумать!  -  хихикал  коренастый  коротышка.  -  Все
только и слушают их. А за рекламу наверняка возьмут наценку!
   - Это точно! - поддакнул толстяк с отвислыми усами, скромно  перебиравший
четки.
   - Не знаю... Не знаю... - бормотал третий, с крысиной мордочкой. -  Очень
может быть, что это правда...
   Тем временем речь Комиссара подошла к завершению:
   - ...Мировая антиимпериалистическая революция неизбежна! Мир еще  услышит
о процветающем и свободном Хайди, идущем по пути к светлому  будущему  всего
человечества - коммунизму!
   - Прекрасная перспектива! - дополнил речь Комиссара диктор  радиостанции.
- Однако скажу вам, сеньоры, по секрету: "Пейте  пиво  "Карлсберг"!  И  пока
империализм еще не побежден, требуйте пиво "Карлсберг" - это  доступно,  это
великолепно!"
   - Руки вверх! - заорал разъяренный Комиссар, выскакивая из