, обрывков памяти.
   Правда, на сей раз "компот" прокрутился с очень большой  скоростью,  и  я
выскочил из него не в искусственную реальность, а в обычный мир, то  есть  в
ту же самую комнату, где мы обитали с Викой в последние двое суток. Я  лежал
на  полу,  отчаянно  дергаясь  и  пытаясь  стряхнуть  с  рук  и  ног  крепко
вцепившихся в них людей.  Мелькнуло  лицо  Зины,  потом  откуда-то  появился
Чудо-юдо. Все что-то кричали, но я не понимал  слов.  Я,  по-видимому,  тоже
орал какую-то абракадабру из звуков, -  во  всяком  случае,  не  понимал  ни
одного слова.
   Потом - через какой-то промежуток времени - появилась  слабость  во  всем
теле, такая же, какую я пережил в самом начале отходняка. Я обмяк,  перестал
дрыгаться, и люди, которые меня держали, осторожно подняли меня  на  руки  и
положили, должно быть, на медицинскую каталку.
   Почти одновременно я  начал  вновь  понимать  человеческую  речь.  Первые
слова, которые мне удалось разобрать, были такие.
   - В двести шестнадцатую, быстро! Не давайте ему терять  сознание!  -  это
громыхал Чудо-юдо.
   Меня опять потянуло в темень, опять закрутилась спираль,  но  тут  кто-то
ударил меня по щеке и вернул в реальность.
   Откуда-то долетел слабый голос Зинки.
   - Нашатырь нельзя!
   - Пульс! - гудел Чудо-юдо,  а  перед  моими  глазами  мелькал  длинный  и
толстый пунктир из ламп дневного света на потолке коридора.
   - Уходит! - отозвался кто-то, крепче сжимая мне левое запястье.
   - Врешь, не уйдешь! - прорычал Чудо-юдо. - Сворачивай!
   Я успел запомнить только то,  как  каталку  поворачивали  и  вкатывали  в
какую-то боковую дверь. Затем свет в очередной раз начал меркнуть.
   Спираль снова стала раскручиваться, и  хотя  меня  еще  раз  хлопнули  по
щекам, это уже не возымело действия. Вновь возникло пограничное состояние, и
опять пошел "компот"...
   Парашют! Раскроется он когда-нибудь или нет? Чертов Суинг! Не дотянулся в
который раз! Падаю! Там, внизу, в пятисотметровой шахте - Белый волк! А чего
я боюсь Волка? Я ж сам Волчара! Спросите у Хрюшки Чебаковой, она подтвердит.
Вот он, этот Белый волк! Нормальный такой, не кусачий. К тому  же  в  клетке
сидит, его туда мой папа посадил. Знаете, кто мой папа?! А вот и не угадали!
Не Змей Горыныч! И не Кощей Бессмертный! Чудо-юдо, вот кто! Нет, это он  для
всех страшный, а для меня нет.
   Почему я такой маленький?  Потому  что  я  негритенок  Мануэль,  мне  еще
двенадцать лет всего. Как, не черный? Правда, не черный. Может, гуталина  не
хватило? А то был бы сейчас  черный,  как  солдатский  сапог.  Солдатский  -
значит, я солдат?
   Конечно, я - рядовой Коротков. Или  капрал  Браун,  может  быть.  Сколько
нашивок у капрала? Столько же, сколько у советского младшего сержанта - две.
Только у них, штатников, это нарукавные шевроны-уголки, а  у  нас  -  прямые
тонкие лычки на погонах. Тогда, может быть, я и не капрал вовсе,  а  младший
сержант? Точно, я - младший сержант Лопухин! Или  просто  Вася.  Как,  умер?
Ерунда, ни черта с ним не стало. Жив-здоров, чего и вам желает.  Или  это  я
желаю? Стало быть, я. Не верите?! Да я вам  сейчас  такое  расскажу,  с  ума
сойдете! А может быть, я сам с ума схожу? Может, этого и  не  было  никогда?
Ведь мне же велели начисто все забыть, как будто ничего  не  было.  Иначе  -
дурдом. Неужели? Но ведь все это было!
   Да, было! Все происходило со мной, я все прекрасно помню и  почти  ничего
не придумывал. Только домысливал немного и все.
   "Компот" постепенно сходил на нет. В моей башке прочно утвердилось, что я
- Вася Лопухин и никем другим никогда не был. Вместе с тем тьма вокруг  меня
постепенно рассеивалась, редела  и  в  ней  начинали  проглядывать  какие-то
смутные, неясные контуры  материальных  объектов,  фигуры  людей,  отдельные
слаборазличимые  лица,  детали  построек,  фрагменты  одеяний,   словно   бы
выхваченные из темноты приплясывающим  пламенем  старинной  сальной  свечки.
Больше всего картинка напоминала некий  коллаж,  которые  в  последние  годы
страсть как полюбили печатать в российских журналах.  На  первый  взгляд  он
казался статичным и даже плоским, как будто был изображен на темном  стекле.
Однако спустя какое-то время стало заметно, что все фигуры  имеют  объем,  а
кроме того, иногда совершают какие-то движения, меняют положения рук и  ног,
поворачивают головы и плечи. Такие штуки иногда проделывают в театре,  когда
поднимается занавес и на неосвещенной  сцене  появляются  действующие  лица,
размещенные на какой-нибудь пирамиде  или  иной  возвышающейся  конструкции.
Потом они "оживают", двигаются, сцена освещается и начинается само действо.
   "Я", то есть Вася Лопухин, отчетливо понимал, что картинка  эта  есть  не
что иное, как плод "моего" воображения. Именно поэтому  она  не  становилась
ярче, не прорисовывалась четче.  Увидеть  то,  что  происходило  во  глубине
веков, не так-то просто.  Тем  более,  "я"-Вася  не  был  историком.  И  мог
представить  себе   картинки   трехсотлетней   давности   исключительно   по
художественным  фильмам  да  книжным  иллюстрациям.  Поэтому   эта   первая,
выдуманная "мной"-Васей сценка намного отличалась от  последующих,  виденных
воочию. Она послужила как бы прологом к тем личным,  уже  явно  невыдуманным
воспоминаниям, которые  Вася  Лопухин  оставил  в  наследство  мне,  Дмитрию
Баринову.
   Часть вторая. ГДЕ МОЕ МЕСТО?
   (Посмертные воспоминания Васи Лопухина)
   ПРОЛОГ-ДОМЫСЕЛ (Васина фантазия)
   - Лексашка! Подь сюды! Винишше-то так  и  прет  духом...  Где  государь?!
Ответствуй!
   - Не вели казнить, матушка Наталья Кирилловна, - хмельной зело, почивает.
   - Окаянец ты! Не уследил?!
   - Нешто я могу, матушка?! Государю-то перечить не след...
   - За Фрянчишком-нехристем на Кукуй таскались... О-ох, пианство сие!  Лета
Петра млады ныне, а уж к питиям приобык... Ахти мне, вдовой! Ах ты, идол! Не
скаль зубища-то! Евдокея где?
   - У всенощной, матушка. Должно, молебствует, дабы Господь дит„ нам послал
без изъяну... Черницы с ней тож...
   - А вы, бесы проклятущие, на иноземны дворы  бегаете?!  Фрянчишко-лиходей
блазнит вас... Ох, доберусь я до него, ужо! Вам бы ныне с Преображенского  и
носа на Москве не казать, так нет же! Австерии с  бабами  простоволосыми  им
надобны, прости. Господи, душу  грешную!  Ведомо  ль  тебе,  охальнику,  что
Сонька умыслила чрез воровских людей Петрушу нашего  извести,  али,  как  во
время оно, стрельцов на бунт поднять?! А вы по ночам шастаете! Да трудно  ли
где лихих нанять али тех же иноземцев поганых, чтоб они вас  ночью  изловили
да порезали?! Голицын-то Васька,  сказывают,  загодя  сыну  велел  в  поляки
ехать, спасения для... Смута будет, о-ох смута!
   - Ведомо о сем государю, матушка! Мы ведь с опасливостью  ходим,  пистоли
да сабли имеем... Да и потешных неколико, тайно  от  государя,  впереди,  да
по-за нами... Господь оборонит, ежели что...
   - Не по-царски эдак-то, грешники! Аки на татьбу ходите! Молились  бы,  не
гневили Господа! Чего вам там, на Коровьем-то броде, надобно?
   - Государь-то Петр Лексеич  зело  до  иноземного  всякого  охоч,  не  для
окаянства какого ходим, науки для...
   - Ох, мню я, Лексашка, что сии науки блудом зовутся! Никишка-то Зотов тож
повеление имел грамоте учить, а каково учит? Ныне Петруша и дня единого  без
пития не проживает! Ведь уж не дитя малолетнее, в рост  да  в  разум  пошел,
неколико времени минет - отцом станет, а у вас  все  потехи  да  веселье:  в
барабаны лупите, палите да Яузу баламутите... Уж ладно, мое дело вдовье, так
хоть бы вы, лиходеи, усовещевали его... Ведь душу загубит во блуде сем!
   -  Да  куды  нам-то,  матушка!  С  ничтожеством-то  нашим,  да   государю
перечить?! Государь во гневе буен,  не  то  сказать,  мигнуть  супротив  его
страшно!
   - Боишься ты его, пирожник окаянный! Кабы не знала, что он тебя от прочих
отличает, давно б велела со двора взашей гнать! Не ты ли, бесстыжий, его  на
прошлой неделе токмо что не за волосья пьяного волочил до  опочивальни?!  Да
за предерзостное такое действо тебе и голову-то на рожон воткнуть мало!  Мне
и то ведомо, что как он изволит сверху  меры  испивать,  так  уж  ты  его  и
Петрухой кличешь, аки холопа. Было ли сие? Ответствуй, рожа твоя бесстыжая!
   - Так ведь упасения для, матушка! Сами же сказывать изволили,  чтоб  коли
случится где быть в чужих людях, то величества его не открывать...
   - Охи скользок ты! Веди-ка в опочивальню государеву,  гляну  на  него  да
перекрещу, пожалуй, дабы бесы его, спящего, не одолели... Вперед  ступай  со
свечою да смотри не запали чего, греховодник...
   - Вот, матушка-государыня, извольте глянуть, почивает...
   - Сколько ж выпили-то вы, полуношники?
   - Государь-то не велел сего открывать, гневаться будет...
   - Ништо, коли и поколотит тебя, есть за что. Сказывай, бездельной!
   - Да фряжского, матушка, стопы две пригубили, не более...
   - Врешь, изверг! За дит„ малое  меня  почитаешь?!  Нешто  я  по  духу  не
различу, каково вы винишше пили?! Гданское, поди,  зелено  вино,  да  не  по
единой стопе... Идолище! На колени пади, холоп!
   - Не погуби, матушка!
   - Ох, когда б Петруша не почивал, так отходила б я  тебя  батожком,  чтоб
тебе, пустомеле, до Страшного суда памятно было! Не ко времени, до  завтрева
погодим. Поди за дверь да не пущай никого, коли меня спрашивать будут!
   - Слава тебе,  Господи,  уполз,  змей  подколодный...  Ишь,  спит-то  как
Петрушенька! Постеля-то мала, мала... Ныне иную надобно, дабы ноженьки-то не
свисали... Ох ты, ж, дитятко рожоное, пошто  ты  так  матушку-то  тревожишь?
Ведомо ль тебе, каково мне стало тебя выносить, да родить, да от болезней  и
иных напастей уберечь?! Каково твое царенъе-то будет? Сонька-срамница  ведь,
поди, и сном, и белым днем воочию гибель твою видит... Все мне в ней  не  по
нутру, прости мне. Господи, грех велик! А ведь сестра единокровна тебе,  мне
- падчерица. Вот пойди меж вами свара, так и бед не оберешься! Иноземцы того
и ждут, чтоб Смутно время вдругорядь объявилось да крови христьянской поболе
пролилось. Васька Голицын многи тыщи людей под Крым повел,  а  сколь  привел
оттуда? Добро, коли половину! Меж стрелец, сказывают, подметны письма  чтут,
сабли на тебя точат, а ты все в иноземны игрушки  с  Фрянчишком  играешь  да
городы своеручно, как  работный  человек,  ладишь!  Ох,  боязно  же  мне  за
головушку твою, Петруша, ох, боязно! Дай  тебе  Господь  эту-то  ночь  добро
переночевать... Экой ведь еще младень! Хоть бы брадой оброс быстрее.  Добро,
что хоть одежу Лексашка с тебя снял да сапоги, а то бы всю постелю  измарал,
постреленок... И  рожу  уж  где-то  обцарапал,  мучитель!  Персты  чернилами
испакостил... И за грехи  ли  мне  напасти  эти?  Чернилами  вон  весь  стол
испятнал, бумагу залил... Уж не  указ  ли  какой  случаем?  Ишь,  буквицы-то
каковы! Не разобрать... Да и учена-то мать твоя не гораздо. Токмо и разберу,
что перст большой печать оставил. Ох,  велики  руки  у  тебя,  сыне,  а  вот
дела-то каковы будут, сказал бы? Да ты и сам, поди, того  не  ведаешь,  един
Бог-вседержитель знает, кому что на свете этом назначено...  Умом-то  востер
ты, переимчив. Бог не обидел, токмо  не  на  грех  ли  тебя  ум  да  гордыня
приведут? Ведь дня не проходит, чтобы  не  поминал  об  иноземцах  да  ихних
хитростных науках... Нешто так уж положено? Нешто старина наша  плоха?  И  к
добру ли сие, али уж от Бога  оно?  Может,  тебе,  Петруша,  такое  Господом
начертано, что мы по скудости ума и уразуметь не можем? Ну да спи  с  Богом!
Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Аминь...
   ОТ ЛИЦА ВАСИ ЛОПУХИНА
   Всякий   нормальный   человек,   закончив   среднюю   школу,   становится
абитуриентом. Так  было  и  со  мной,  Васей  Лопухиным.  Случилось  это  на
восемнадцатом году жизни в те давние времена, которые нынче называют  эпохой
застоя. Приятно получить тоненькие "корочки",  подтверждающие,  что  у  тебя
полное среднее  образование.  Не  надо  больше  ходить  в  школу  и  изучать
предметы,  от  которых  с  души   воротит.   Однако   удручает   неприятная,
необходимость всем и каждому объяснять, что ты еще не избрал свой  жизненный
путь и не знаешь, куда направить  свои  стопы.  Моя  родня  этими  вопросами
перепилила мне весь хребет. Предки у  меня  интеллигенты:  четыре  поколения
только тем и занимались,  что  ворочали  мозгами.  Правда,  плохо  ворочали,
должно быть: мотора нет, тридцать пять метров клетушек в  "хрущобе",  унитаз
от ванны ширмочкой отгорожен. Два диплома,  а  у  пахана  сто  семьдесят,  у
мамульки - стольник с полтинником,  без  премий,  прогрессивок  и  даже  без
тринадцатой зарплаты. На что жить? А жить надо. Я как-то сказал,  еще  после
восьмого класса, что в продавцы хочу -  так  что  было!  Пахан  сел  в  свое
профессорское кресло, нацепил очки и стал мне лекцию читать. Думаете,  он  у
меня профессор? Правильно, что не думаете - какой профессор за сто семьдесят
работать будет! Он и кандидатскую еще не защитил, а учит, как  жить.  Кресло
ему от его деда, профессора, досталось. Загнать такое  кресло  антикварам  -
три сотни дадут.
   Так вот, прочел мне папаша лекцию, что идти  надо  по  призванию,  что  в
торговле надо быть честным, а я вижу в ней возможность обогащения нетрудовым
путем и меня наверняка посадят. Мамулька еще поревела, я пожалел и  пошел  в
девятый. А вот Тимоха пошел на продавца. Ничего, два года уже учится, еще не
посадили. У Тимохи, между прочим,  кассетник  японский,  десять  мамулькиных
зарплат в комке стоит, и кассет с роком полтонны. У него, правда, братишка в
загранку ходит, но Тимоха и сам мог„т кое-что. Он мог„т, а я не могу. Должно
быть, мозги не в ту сторону шевелятся. Они  у  меня,  поди,  как  у  родичей
шевелятся, по схеме. В детстве им говорили: вот так все должно быть!  Они  в
это поверили и решили - так и будем жить. Вот и живут теперь без мотора и  с
совмещенным санузлом.  А  ведь  у  обоих  -  красные  дипломы,  аттестаты  с
медалями. Не то что мой - на льготы мне рассчитывать не приходилось.  Но  уж
так родичи напирали - в вуз, в вуз!  -  что  я  плюнул  и  согласился.  Даже
обнаглел, подал документы в университет, на химический.  Тимоха  меня  сразу
спросил: "Там что, лапа есть?" Лапы не было, да если б и была, то ничего  бы
мой пахан не сумел. Тогда Тимоха спросил, какая  зарплата  после  окончания.
Это я знал - чуть больше стольника. Тимоха хмыкнул и сказал, что мараться не
стоит. "Завали, - говорит, - по-быстрому и иди к нам. У нас  после  десятого
тоже берут". Завалил я и правда по-быстрому, на  первом  же.  Пахан  валидол
пил, мамулька рыдала - тошнятина! В августе еще раз сдавал,  в  нефтяной,  с
той же удачей. Взял документы - и к Тимохе, в его заведение. А там говорят -
поезд ушел, приходите через  год.  Утешили!  Через  год  моими  мозгами  уже
военкомат будет распоряжаться. Остался я в сентябре все тем же абитуриентом.
Мужики из нашего класса все при деле, не подступись -  чему-то  учатся  либо
бабки делают, а я - так просто, погулять выхожу.  Две  недели  погулял,  три
раза  на  чужой  счет  выпил  -  пахан  опять  взъелся.  Тунеядцем   назвал,
алкоголиком и обещал из дому выгнать. Напугал ежа голой .....! Да я сам  ему
пригрозил, что на БАМ завербуюсь и - ту-ту на Воркуту! И что вышло? У папаши
сразу друг нашелся на какой-то фирме, доктор  уже,  между  прочим,  хотя  на
курсе у пахана записной  троечник  был.  Этот  друг  меня  в  свою  фирму  и
пристроил. На девяносто рэ, лаборантом.
   Первые несколько дней меня учили, что можно делать, а чего нельзя.  Спирт
нельзя пить из химической посуды  -  это  я  сразу  усвоил.  Не  соваться  к
приборам под напряжением - это я и раньше знал. Одно плохо - скучно. Девок в
лаборатории нет, либо старухи лет за тридцать, либо мужики. К тому  же  один
тоскливей другого. Если бы не Алик, так и поговорить не с кем.  Алик  у  них
старшим инженером работал. Ходил - весь в фирмах. Джинсы, лейблы, кроссовки,
куртенчики - я таких даже у Тимохи и его братана  не  видал.  Тридцать  пять
лет, вроде бы уже старый, а в музыке волок - только так... Одного  Высоцкого
пятьсот записей в разных вариантах, и качество - прямо студийное.  Музцентр,
видюшник, все - "хи-фи-стерео"... Кассетки!  Квартира  -  вся  в  полировке,
стеночка - м-м! Бар: "Кора", мартини, "Наполеон", "Уайт хорс", шерри-бренди!
А курево!  Как  глянешь  -  окосеешь...  "Данхилл",  "Ротманс  интернейшнл",
"Ротманс кинг сайз", "Салем", "Кэмел", "Мальборо" настоящий... Телега  своя,
"Лада" экспортная. Значит, мог„т! А  как  ему  не  мочь,  если  он  во  всех
трубках,  схемах  и  микросхемах  с  закрытыми  глазами  разбирается,  любую
аппаратуру для рок-групп чинит - это раз,  чеканит  по  латуни  -  это  два,
записи толкает - это три, а  уж  четыре,  пять  и  шесть  у  него  наверняка
наберутся.  Дискари  у  него  знакомые,  портные  -  знакомые,  официанты  -
знакомые, продавцы - знакомые... Я раз шел с ним  по  Калининскому  -  такие
телки ему мигали... Ну а работа - это так, тут он  не  надрывался.  "Что  я,
трактор, - говорит, - за пособие по безработице пахать?" Имел двести,  между
прочим.
   Я его с Тимохой познакомил на свою голову. Тимоха быстро сообразил, что с
таким фирмовым дружить надо. Даже меня зауважал. Ненадолго, конечно. Если бы
я сам что-то мог, а то я  просто  так...  Словом,  скоро  они  меня  побоку.
Позвонишь Алику - "Малыш, мне некогда!", позвонишь Тимохе - мать отвечает, а
он сбоку в трубку пыхтит: "Нету меня, мать, нету!"  Кроме  того,  на  работе
меня к другой группе придали. У них  там,  в  лаборатории,  несколько  групп
было. Одна внизу, в подвале, а несколько  -  наверху,  на  этаже.  Сперва  я
работал на этаже, посуду мыл, а месяца через три меня в подвал перевели. Там
такая особая установка стояла, круглосуточно работала, и  около  нее  в  три
смены дежурили. Так что я теперь Алика и на  работе  не  видел,  пошла  одна
тоска. Начальник этой группы, Игорь Сергеевич,  старший  научный,  кандидат,
триста имел, а пиджак носил, как у Чарли Чаплина,  локоть  драный.  Думаете,
жадный? Нет, наоборот.  Я  помню:  он,  когда  чего-то  там,  на  установке,
получилось, чего никто не ожидал, всю лабораторию,  сорок  человек,  тортами
кормил за свой счет. Но вообще мужик серый и даже  какой-то  чокнутый,  хоть
они с Аликом и ровесники. Этот Сергеич  на  своей  установке  готов  был  по
двадцать четыре часа сидеть и любоваться  на  все  эти  провода  и  стрелки,
трубки и стекляшки. А как он прыгал, когда для  его  установки  большую  ЭВМ
привезли! Чудак! Прямо ахал и  охал,  пока  блоки  в  подвал  опускали,  над
наладчиками стоял,  в  уши  им  дышал,  все  боялся,  чтобы  чего-нибудь  не
испортилось... Алик мне еще раньше  сказал:  "Этот  и  помрет  у  машины,  а
доктором не будет. Только вкалывать и умеет! Мне бы его мозги, да я  бы  уже
академиком  был.  Посадил  бы  полгруппы  писать  кандидатские,  слепил   бы
докторскую, себя не  обидел...  Новое  направление  мужик  начал,  тут  надо
двигать, толкать, а он тринадцать лет из подвала не вылезает!"
   Меня лично не очень колыхало, выйдет Сергеич в академики  или  нет.  Меня
колыхало, когда он мою работу проверял. А работа здесь была еще  проще,  чем
мытье посуды. Посадили меня перед каким-то  приборчиком  со  стрелкой,  дали
секундомер и говорят: через каждые тридцать секунд  записывай,  что  стрелка
покажет. Потом оказалось, что это все мог и самописец записывать.  Ему  что,
его заправь пастой, он и будет тебе кривые  рисовать.  Потом  я  еще  чем-то
похожим занимался: то у каких-то проводов концы  спаивал,  то  припаивал  их
куда говорили, то ручку прибора крутил, чтобы стрелка была на одном и том же
уровне...  Алик  меня  из-за  этого  обозвал  "потенциостатом".   Вроде   бы
по-научному, но как-то противно.
   Прожил я в такой тоске до самой весны. Так от жизни отстал - ужас! Да что
там - от жизни! Я уж все, чему меня в  школе  учили,  позабыл.  Родня  опять
но