равда?
   - Нет, - пришлось сказать мне. - А вы, как видно, все еще верите людям?
   - Надо же во что-то верить... В Бога - не получается - мир  уж  очень  не
по-божески устроен. А в людей - еще можно. Ну, пойдемте, а то скоро "окно" в
расписании.
   Точно, мы сели в последнюю электричку  перед  "окном".  Она  была  хорошо
забита, и пришлось стоять в проходе. Таня прижала скрипку к груди, чтобы  не
толкать ею пассажиров.
   - Давайте, я подержу, - это был небольшой тест, который я  сам  для  себя
придумал. По весу можно многое понять.
   - Если можно, подержите... - вздохнула Таня.
   Вес был приличный. Скрипочка вряд ли весила  столько,  даже  с  футляром.
Значит, ствол? Килограммов пять-семь... Все равно, пока судить рано.
   Доехали. Толпа дачников и подмосковных  аборигенов  высыпала  на  перрон,
потекла к автобусным остановкам.
   - А у вас тут дача? - спросил я.
   - Нет, - усмехнулась Таня, - мне на дачу за сто лет не заработать...  При
нынешних ценах. У меня тут знакомый живет.
   - А-а... - сказал я. - Ему мой визит понравится?
   - Это как вы себя поведете, - загадочно произнесла Кармела, и я в  первый
раз по-серьезному насторожился. Даже если  там  один  знакомый  при  хорошей
пушке - мне его хватит. А если их пять?
   - Но сцен ревности не будет? Кинжалов, кнутов? Он не цыган?
   - Конечно, цыган, - подтвердила Таня. - Не бойтесь, заступлюсь.
   Она сказала это таким тоном, который впервые заставил меня  усомниться  в
том, что она - не снайпер. Слишком твердые нотки появились у нее  в  голосе.
Почуялось, что это не  девочка  семнадцати  годов,  а  женщина,  строгая  и,
возможно, беспощадная... Ехать с такой в незнакомое место было  стремно.  Но
не ехать -  уже  поздно.  То,  что  она  пообещала  заступиться,  прозвучало
иронически. Еще раз напомню: это я сомневался, киллер она или нет. У  нее-то
насчет меня никаких сомнений уже не должно быть. Утешало только одно:  не  я
назначал эту встречу, да и она, похоже, не бегала за мной весь  день,  чтобы
отвезти на дачу. Все вышло экспромтом, не захотел бы я ехать - не поехал бы.
Значит, сейчас она  прикидывает,  что  со  мной  там,  в  Болшеве,  сделать.
Неприятно, если  размеры  ямы  вычисляет...  Хотя,  конечно,  у  них  там  и
кочегарка может найтись.
   - А как зовут вашего цыгана, - спросил я. - Не Будулай, случайно?
   - Вообще-то его зовут Анатолий Степанович, но  ему  нравится,  когда  его
Будулаем называют. Похож немного.
   - Такой старый? - у меня  бровь  поднялась.  -  Он  ведь  вам  в  дедушки
годится...
   - Ну, в дедушки - это слишком, а отцом моим он вполне мог быть.  Ему  под
семьдесят. Но он мне просто друг. Так что ревности не бойтесь. Он, наоборот,
все спрашивает меня, когда я замуж выйду.
   - Знаете, - повело меня на откровенность.  -  Я  ведь,  наверно,  мог  бы
цыганом стать. Меня в детстве, когда я еще в пеленках  был,  цыгане  украли.
Правда, милиция меня у них отобрала.
   - Интересно. - Таня прищурилась, и тут я еще  раз  прикинул,  как  у  нее
получается стрельба. Мне даже показалось, что у нее морщинка в уголке левого
глаза заметно больше, чем на правом глазу...
   - Меня даже молоком цыганка кормила, - сообщил я.
   - У вас, наверно, память очень хорошая, - улыбнулась Таня,  -  если  даже
это запомнили...
   Не говорить же, что это я во сне видел...  Хотя  теперь-то  я  уже  точно
знал, что это был не сон,  а  каким-то  образом  разархивировавшаяся  память
Короткова, которая  включилась  в  то  время,  когда  Коротков  считал  себя
Брауном.
   Так,  болтая  помаленьку,  мы  дошли  до  остановки  автобуса,  дождались
обшарпанного "Икаруса" и проехали несколько остановок. Потом Татьяна провела
меня по какой-то узкой дорожке между бетонными заборами, исписанными всякими
теплыми словами в адрес предержащих властей, здравицами в честь Виктора Цоя,
матюками, не имеющими конкретного адреса, и  эротическими  рисунками  весьма
низкого качества. Миновав это ущелье, мы вышли на узкий мостик через грязную
мелкую речку - судя по указателю - Клязьму  и  стали  подниматься  вверх  по
улице вдоль разномастных заборов. Потом свернули налево, в боковую улицу,  и
еще несколько раз петляли, пока  не  оказались  у  старой  деревянной  дачи,
обсаженной картофельными  грядками,  яблонями  и  смородиновыми  кустами.  У
забора росла запущенная, вперемежку с гвардейских статей крапивой малина.
   Среди ботвы расхаживал длинноволосый,  прочный  старик  в  безрукавке  из
овчины мехом внутрь,  брюках,  заправленных  в  хромовые  офицерские  сапоги
"гармошкой", видать, окучивал.
   - Здравствуйте, - сказала Таня.
   - О, Кармела! - старик приободрился, тряхнул седой гривой, и я  увидел  у
него в ухе серьгу. Верно, было в  нем  что-то  от  Будулая.  Конечно,  Михай
Волонтир был немного помоложе и поздоровее;  но  все  же  в  голосе  старика
слышался заметный молдаванский акцент.
   - А это кто? - спросил он, мотнув головой в мою сторону.
   - Дима, - сказал я, вспомнив, что в течение всех трех  встреч  так  и  не
удосужился представиться Тане.
   - Очень приятно, - сказал Будулай, - Анатолий!
   - Помнишь, я тебе  рассказывала,  как  меня  буржуй  подвез  и  денег  не
спросил? - напомнила Будулаю Таня. - Вот он и есть.
   - Хороший буржуй деньги на другом делает, - заметил Анатолий.
   - Я вообще-то не совсем буржуй, - заметил я. - Я референт, служащий,  так
сказать.
   - Ладно, -  сказал  Будулай,  -  картошку  окучивать  можно  и  с  высшим
образованием. Сейчас я тебе дам что-нибудь попроще, поможешь мне. А Таня нам
обед сготовит.
   Я даже не успел придумать, как отказаться. Анатолий повел нас в дом.
   Внутри все было устроено по-русски. Печка, иконы, герань на окнах, ходики
на стене... Занавесочки тюлевые, стол под клеенкой,  самодельный,  крашенный
голубой краской шкаф для посуды.
   Но было кое-что и цыганское - гитара с двумя грифами, висевшая на  стене,
кукла на чайнике - черноволосая, в цветастом платке, с серьгами  и  монистом
из фольговых блесток. И еще фотографии на стенах. Там изображались, судя  по
всему, сцены из спектаклей театра "Ромэн". На одной из них я  сразу  углядел
Анатолия. Он танцевал, хлопая себя ладонью по каблуку.
   - Так вы артист, Анатолий Степанович? - спросил я.
   - А... - отмахнулся он. - Был молодой -  играл.  Это  из  "Цыганки  Азы",
пьеса была такая Старицкого. Вот Ляля Черная, знаешь? А вот там  Скворцов  -
заслуженный  РСФСР.  Выше  Ром-Лебедев,  тоже  заслуженный,   пьесы   писал,
драматург. "Дочь шатров" его видел? А главрежем тогда Саратовский  был...  К
ним много ходило когда-то! Я спился, кочевать ушел, дурак!  Потом  вернулся,
но тогда уже Коля Сличенко расцвел... Мне уже не светило.
   Старик полез в сундук, нашел там какие-то потертые, но не  рваные  штаны,
полуботинки со стоптанными каблуками и подал мне.
   - Вот, спецодежда... Переодевайся!
   Когда я брал из рук Будулая ботинки,  его  лапа,  украшенная  завитушками
седых волос, неожиданно ослепила меня каким-то блеском и от  этого  по  телу
моему словно бы пробежал электрический разряд...
   На безымянном пальце правой  руки,  у  самого  основания  нижней  фаланги
золотился перстень, на котором отчетливо был заметен выпуклый знак "+"...
   КОММЕНТАРИЙ К ДУРАЦКИМ СНАМ БРАУНА
   Мы окучивали картошку. Я делал свое дело  механически,  голова  в  работе
почти не участвовала. Она думала, голова эта, соображала.
   Перстень на руке старого цыгана  был  из  той  серии,  которую  я  совсем
недавно видел, когда Чудо-юдо со своей  Кларой  Леопольдовной  выпотрашивали
архивированную память Ричарда Брауна, которая  каким-то  образом  перешла  к
нему от негритенка Мануэля, Мерседес де Костелло де Оро  и  капитана  Майкла
О'Брайена. Но я видел эти перстни и в  натуре,  на  разноцветных  любовницах
Педро Лопеса: норвежке Сан, китаянке Мун и  африканке  Стар.  Солнце,  Луна,
Звезда... И Киска что-то об этих перстеньках  знала.  У  девок  Лопеса  были
вживлены в мозги какие-то микросхемы... Киска соединила их в цепь и  вызвала
какой-то космический вихрь, провернула  дыру  в  пространстве,  увела  целый
"Боинг" в неведомую даль. Если, конечно,  самолет  не  упал  в  Мексиканский
залив. Ведь все сведения об этой истории пришли ко мне  хрен  знает  откуда.
Может, я вообще их сам придумал?
   Я начал ощущать, что теряю понимание того, что со мной  было  реально,  а
что только отражалось  в  мозгах.  Вот  она,  царапина  от  осколка  стекла,
полученная на Хайди, ныне загладившийся рубчик на лице. Она есть. А что  еще
осталось от тех событий? Не в памяти, где живут всякие там марселы, соледад,
киски, пушки, капитаны и прочие, а в реальности? Ничего! Никто мне не выдаст
справку как воину-интернационалисту, делавшему революцию на Хайди.  Не  было
там меня, Баринова Дмитрия Сергеевича. И  Короткова  Николая  Ивановича  там
тоже не было, хотя вроде бы секретарь Андрей Мазилов, или кто  он  там  был,
какой-то  снимочек  сделал...  Не  пойдешь  же  в  МИД,  на  самом   деле...
Открестятся  как  пить  дать.  Если  б  мне  там  глаз  вышибли,   руки-ноги
пообрывали, и это тоже ничего не значило бы. Согласно документам,  я  в  это
время честно дослуживал после дисбата. И нигде никто сейчас не  скажет,  что
этого Короткова в дисбате не было. Я ведь даже помню этот дисбат  -  Мулино,
Горьковская  область,  неподалеку  от  города  Дзержинска...   На   каком-то
заснеженном бензохранилище снег чистил, как будто... Может, именно  там,  на
нарах, я это все себе и придумал? В смысле  превращения  в  Брауна,  веселых
прогулок с  креолкой  по  канализации  и  джунглям,  морских  путешествий  с
янки-лесбиянками... Соледад уж тем  более  выдумал  -  пиратка,  людоедка  и
прочая, прочая, прочая.
   Но вот этот перстень,  что  блестел  на  руке  у  бывшего  актера,  я  не
придумал. Я его видел во сне, будучи Брауном, не понимая, как  такая  ахинея
могла заползти  мне  в  голову.  Один  сон  я  видел  после  пьянки  у  мэра
Лос-Панчоса, второй - на песчаном островке в нескольких милях  от  побережья
Хайди. Сейчас не вспомню, когда же там перстень  промелькнул?  Это  все-таки
больше десяти лет назад было.
   Да, имел место этот перстень и на руке цыгана, это точно!  Я  видел  его.
Наверно, сначала видел маленький Димулечка Баринов, еще не знавший, как  его
зовут, а потому  так  быстро  привыкший  считать  себя  Колькой  Коротковым.
Значит, у Педро Лопеса были не все  перстни.  И  вообще  их  могло  быть  не
четыре, не пять, а много больше. Может, их там сериями чеканили...
   Я напряг память, пытаясь вспомнить,  как  выглядел  тот  цыган,  которого
видел во сне Ричард Браун. Слабо удавалось. Тем более что всего в двух шагах
настоящий, живой цыган с таким же перстеньком окучивал картошку.
   - Перекур, - объявил Анатолий. - Парит сегодня, мать его за ногу. Куришь,
Митя?
   Я вытащил сигареты, предложил  было  старику,  но  Анатолий  отрицательно
мотнул головой:
   - Нет, я этим не балуюсь. Цыган должен трубку курить.
   И он добыл из кармана штанов здоровенную трубку в форме  головы  черта  с
рожками и высунутым языком. Затем достал кисет,  источавший  медовый  аромат
"Золотого руна", обстоятельно зарядил  трубку...  Мне  все  лезла  в  голову
цитата: "Забил заряд я в пушку туго".
   Анатолий задымил, когда я уже почти сжег до фильтра первую "мальборину".
   - Анатолий Степанович, - спросил я, - цыгане детей воруют?
   Будулай затянулся, пустил кольцо дыма и сказал:
   - Хм... А русские - не воруют? Ты бы лучше спросил  -  зачем  люди  детей
воруют? Я бы ответил. Детей и русские воруют, и американцы,  и  цыгане  тоже
иногда. Одни воруют, чтобы выкуп получить, другие  -  чтобы  просто  пакость
сделать, третьим - очень ребенка надо.
   - А вы сами не крали  детей?  -  спросил  я  уж  очень  прямо,  глядя  на
перстень.
   - Нет, - усмехнулся старик, - я не воровал. Это женщины,  бывает,  уносят
детей. Свой умер - а кормить хочется,  грудь  болит,  вот  и  крадут.  Дуры,
конечно, но бывает такое. Я сам с табором ездил, баро у них был. Одна  была,
уже не молодая - уморила своего нечаянно, плакала очень. Похоронили, убежала
куда-то. В Ленинграде мы тогда были, зима, холодно, решили куда-нибудь,  где
потеплее, поехать. У нас уже билеты есть, два часа  до  поезда,  а  ее  нет.
Приходит - ребенок на руках, живой. Говорит - Бог послал. Я ей говорю: "Неси
обратно, дура! Поймают -  сидеть  будешь".  Она  уперлась,  кричит:  "Я  уже
кормлю!" А времени нет - отправляться надо. Сели в поезд, поехали в  Москву.
Я ушел билеты брать, на Курский вокзал, в Грузию собрались... Прихожу -  эта
Груша ревет, ругается. Испугалась милиционеров, сбежала, дите бросила. А они
унесли, наверно, в детдом отдали.
   - Знаете, - сказал я тихо, - а ведь это был я.  Груша  этого  ребенка  из
голубой колясочки  у  магазина  украла.  И  одеяльце  на  мне  было  ватное,
голубенькое. Его вы сперли, извиняюсь,  а  меня  в  тряпки  завернули.  А  в
Москве, на Ярославском, на скамейке бросили...
   - Верно... - Будулай с интересом посмотрел на меня. -  Так  все  и  было.
Откуда знаешь, а?
   - Перстень запомнил, - ответил я, - и вообще все помню.
   - Так не бывает, - помотал головой Анатолий - тебе года не было.
   - А я вот помню. Скажите, Анатолий Степаныч, а перстень вы сами сделали?
   - Нет, - затягиваясь, сказал Будулай, - он мне на войне достался. Трофей.
   - А вы воевали? - удивился я. - Вам больше шестидесяти не дашь.
   - Семьдесят один мне. С двадцать третьего года рождения. В  сорок  втором
таких призывали, а я раньше попал. Немцы нас всех резали, как  евреев,  даже
хуже. Евреи хоть откупаться  могли,  а  мы...  Я  тогда  в  оседлом  колхозе
работал, на Украине. На тракториста учился. Как снялись - до Днепра  бежали.
Через мост какой-то, из пулеметов с воздуха по  нас  стреляли...  Ой,  много
убило! Все как в тумане помню. Родителей, сестру, двух  братьев  -  потерял.
Все уезжают, кибитки уходят, а я плачу, смеюсь - совсем с ума сошел.  Ничего
не помню, лег на землю,  решил,  что  умру.  Очнулся,  успокоился  только  к
вечеру. Мимо какие-то танки шли, а тут опять налет. Бомбят, два танка  сразу
аж на куски разнесло, два загорелись - никто не выскочил. А у пятого  экипаж
в самом начале бомбежки  выпрыгнул,  их  немец  из  пулемета  убил.  Капитан
Олефиренко, он этой ротой командовал, аж чуть  не  плачет.  От  роты  четыре
танка осталось, и то один - без экипажа. Он его хотел сжечь, а  я  не  знаю,
чем меня клюнуло - подошел. "Командир, - говорю,  -  я  -  тракторист,  могу
водить. Возьми с собой!" Он глаза вылупил: "Ты  цыган?  Что,  лошадей  мало,
танки решил воровать?" Я не обиделся, честное слово, только засмеялся.  Танк
ему жечь жалко. Говорит: "Садись, хрен  с  тобой,  заведешь  -  поедешь.  Не
заведешь - с тобой вместе сожгу". Шутил, конечно. Ну, я поехал. Так  и  стал
танкистом. "БТ-7" этот через две недели сгорел под Полтавой. Но я уже там  в
форме был, и книжка у меня была красноармейская. Повезло, раньше  выпрыгнул,
чем боезапас взорвался. Башня от меня в двух метрах  упала.  Меня  в  другой
экипаж  посадили,  на  "KB".  Вот  машина  была   -   ничего   не   страшно.
Противотанковый снаряд немецкий, тридцать семь миллиметров - не брал! Только
зимой уж подбили, я в госпиталь  попал.  Два  месяца  лежал,  чуть  ногу  не
отрезали. Потом говорят: "Здоров, воюй дальше!"  Был  под  Харьковом,  но  в
кольцо не попал. Ой, погибло там сколько! Раза в три больше, чем немцев  под
Сталинградом, честно говорю! Под  Сталинградом,  конечно,  тоже  был.  Опять
ранило. Как раз к наступлению вылечили. Вот здесь у меня борода хуже раст
   ет,  видишь?  Почти  до  кости  все  сгорело,  с  задницы  кожу  срезали,
пришивали. Плечо тоже горело...
   Я поглядел на пятна, выжженные огнем, пегую, мятую кожу и  подумал:  "Вот
этот цыган уже не спутает, что с ним наяву было, а что во сне.  Такие  метки
сразу все напомнят..."
   - Курск я тоже воевал, - продолжил  Анатолий,  -  в  Прохоровке.  Смешно,
знаешь: мы еще до колхоза кочевали там. Я  совсем  маленький  был,  на  пузе
танцевал, мой дядя медведя водил... А тут  с  немцами,  танки  на  танки,  в
упор... "Освобождение" смотрел?
   - "Огненную дугу"? - припомнил я. - Да, нас с детдомом водили.
   - Все вранье, -  мрачно  оценил  творчество  киношников  Будулай.  -  Там
"тигры" - похожи, а наши - совсем не те. Не те  "тридцатьчетверки".  Если  б
такие, с пушкой 85 миллиметров были, мы бы  там  столько  не  потеряли.  Они
только в конце войны пришли... Там есть правда - когда в  речке  дерутся.  Я
сам дрался, немца ножом зарезал.
   - И перстень взял? - предположил я.
   - Ты что? - усмехнулся Анатолий Степанович. - Там свою голову  надо  было
уносить, а не перстень... Перстень - это  осенью,  после  третьего  ранения,
когда я на  Западном  фронте  воевал.  Очередью  обе  ноги  перебило,  опять
отрезать хотели. Срослись все-таки. Я на них еще плясал  в  театре.  Молодой
был, вообще мы, цыгане, живучие... Ну, ладно. Значит, после этого  попал  на
Западный фронт, под Могилев. Гусеницу нам  перебили,  ведущий  каток  унесло
куда-то. Пошли с пехотой, ворвались в траншею... Обер там лежал,  мертвый...
Полковник, по-нашему.
   - Оберст, наверно, - поправил я.
   - А-а, все равно мертвый. Вот у него  на  пальце  этот  крест  и  был.  Я
"вальтер" забрал и часы еще. Перстень сам упал - палец  тонкий  был.  Зачем,
думаю, красивая вещь пропадет? Взял.
   Он продолжал свой рассказ о войне, о том, как его четвертый  раз  ранило,
как освобождал Польшу и брал Берлин, но я все это слушал краем уха. Ветераны
не  имеют  национальности.  Они  -  советский  народ.  Я  бы  таких  историй
наслушался и от узбека, и от грузин, и от молдаван, наверно, и от  прибалтов
тоже. Не все же они в СС служили... И татары, и якуты, и  цыгане,  через  ту
войну прошедшие, - все они, пока дышат, будут ее поминать. Потому что они до
сих пор не верят, что смогли выжить там, где целые роты, батальоны  и  полки
гибли за один день до последнего человека. И в то, что они после  войны  еще
полста лет прожили, - тоже с трудом верят.
   Их  дела  уже  давние,  прошлые  и  по  нынешним   временам   -   начисто
переигранные. Дети их - вроде Чудо-юда, и  внуки,  вроде  меня,  уже  успели
своего наворочать - сто лет разбираться придется...
   Но нам-то плевать. Мы не знаем, доживем ли до завтра, хотя как  будто  до
бомбежек еще не дошло. Может, и не дойдет вообще, хотя кто мог предположить,
что в центре Москвы из танков будут боевыми фигачить? А  ведь  если  получше
приглядеться - просто увеличенная разборка была...
   Черт с ней, с политикой. Интересно мне стало слушать деда Анатолия только
тогда, когда прозвучало в его рассказе знакомое мне немецкое  географическое
название. Там когда-то доблестно служил  товарищ  Коротков  Николай,  и  там
начались с ним всякие-превсякие казусы.
   - Это на горке, что ли? - переспросил я.
   - А ты откуда знаешь? - подозрительно спросил Будулай.  -  Тоже  скажешь,
"помню"?
   - Конечно, скажу. Я там срочную служил.
   - Да-а? - удивился старик. - Когда?
   - В начале 80-х.
   - Понятно... А нас туда  на  время  поставили.  Я  до  сорок  восьмого  в
Германии прослужил, старшиной уже был. В  самодеятельности  выступал.  Песни
пел, плясал. Кто-то увидел, написал заметку, ее  наверху  прочли,  приказали
откомандировать в Москву, в общем, попал я к Саратовскому в труппу.
   - А подземелье при вас было? С железной дорогой?
   - Там какой-то завод был, подземный. Пленные строили или зеки.  Немецкие,
конечно. Наши говорили, будто Гитлер там атомную бомбу хотел делать.  Может,
врали... Мы там лазали иногда.
   - Через кухню? - спросил я.
   - Зачем? Можно было через туннель попасть. Большой портал - "Студебеккер"
въезжал. А в сорок седьмом два солдата через этот туннель за  демаркационную
линию ушли. Из МГБ приехали, вход взорвали, засыпали и даже бетоном  залили.
А до того мы много ходили. Все по фронтовой привычке  искали  чего-нибу