и
не знаю, что такое артиллерийская канонада? За короткое  время  прогрохотало
столько выстрелов, что даже, будь у вас не трое, а целых двадцать  пушкарей,
и то они не успели бы...
   - Мои пушки стреляли сами! - сказала донья сущую правду.
   - Сеньора, я же не собираюсь выяснять, сколько у вас солдат!
   - Я и не скрываю, Рамон, нас действительно три человека... Я провожу вас,
а Мануэль поможет вам дойти. Обопритесь на его плечо!
   Рамона заперли на ключ в довольно удобном жилище. Ему даже вина принесли.
Я бы тоже согласился быть  пленником,  если  бы  мне  дали  столько  жратвы.
Правда, в этой комнатенке  не  было  даже  маленького  окошка,  но  в  двери
светилось много дырочек, просверленных буравом, и задохнуться было нельзя.
   Караула, конечно, ставить не стали. Дверь была крепкая, и вышибить ее, да
к тому же с одной рукой, Рамону было  не  под  силу.  Гораздо  больше  донья
опасалась, что на острове еще могли остаться пираты, прибывшие на корабле  с
Рамоном. Правда, на дворе бушевал дождь, который мог  зарядить  не  на  одни
сутки, подъемный мост поднят, а ворота закрыты, однако от этих пиратов всего
можно было ожидать. Поэтому, ложась спать, мы натащили  к  постели  ружей  и
зарядили их.
   Росита и донья улеглись рядом со мной. А потом они начали делать такое...
Наверно, их душами завладел дьявол. Господи, спаси и помилуй!
   ПЕРСТЕНЕК С ЧЕРТОЧКОЙ
   Проснулся я очень рано. Мне было  душно,  потому  что  донья  Мерседес  и
Росита сильно придавили меня своими спинами. К тому же от них пахло,  и  мне
захотелось выбраться из кровати.
   Я вылез, надел  штаны  и  подумал  о  Господе  Боге.  То,  что  мы  вчера
выделывали, было сплошным грехом. Господь, конечно, терпелив  и  милосерден,
потому что не убил нас всех громом и даже не позволил этого сделать пиратам.
Наверно, потому, что пираты наделали еще  больше  грехов,  чем  мы.  Но  все
равно: мы - грешники. Теперь нас будут жарить в аду,  когда  мы  умрем.  Это
страшно. Вчера, когда загорелась трава, а затем лес  и  пираты  оказались  в
огне, я понял, как это страшно - гореть заживо.
   Неужели донья Мерседес не знает, что  бывает  с  людьми,  которые  делают
грехи? И Росита знает. А делают, и меня соблазняют... Падре  Хуан  давно  бы
проклял их, если б узнал. Даже мама моя наверняка бы обозвала их шлюхами,  а
бабушка - и подавно. Мою маму только бабушка называла шлюхой, и  то  потому,
что та спала с белым, а не с черным. Но никто другой так не  считал,  потому
что надсмотрщика Грегорио все боялись. Он наверняка не  только  маму,  но  и
других черных женщин мучил. А  если  бы  не  похвалялся,  что  Падре  -  его
ребенок, так его бы, наверно, и жениться не заставили. Все равно он  свинья,
и, если б мне вчера попался, я убил бы его из пистолета, как того  пирата  в
кустах. От него воняло точно так же, как от Грегорио.  Жаль,  что  на  самом
деле это был другой белый. А еще лучше было  бы  убить  Грегорио  из  пушки.
Тогда его разорвало бы на куски...
   Но тут я вспомнил, что в Писании сказано: "Не убий!", - а мы вчера  убили
много людей. Правда, то, что говорится в Писании,  я  знал  только  со  слов
падре Хуана, но он, наверно, не врал. Он же умеет читать и точно знает,  что
там написано. Но неужели же нельзя убивать тех, кто хочет тебя  убить?  Ведь
тогда бы все плохие люди поубивали всех  хороших.  А  в  плохих  людях,  как
говорил падре, сидит сам дьявол. Значит, если бы плохих людей не убивали, на
Земле не только бы разуверились в Боге, но и стали бы поклоняться Сатане.
   Но тут мне стало еще страшнее. Я припомнил, как падре Хуан говорил, будто
дьявол может вселяться и в хороших людей, если  они  забывают  о  молитве  и
перестают ходить в церковь. И  еще  он  их  соблазняет  всякими  соблазнами.
Например, если нашел на земле потерянное белым человеком песо, нельзя  брать
его себе ни в коем случае. Надо сперва обойти всех белых людей  и  спросить,
не терял ли кто монету. А если  никто  ничего  не  потерял  и  найти  такого
человека не удастся, то все равно брать себе монету - грех. Надо отнести  ее
в храм и отдать падре, а тот отдаст ее Господу, то есть купит на нее  свечи,
и  когда  эти  свечи  будут  гореть,  то  Господь  обратит  свой   взор   на
пожертвовавшего и простит ему грехи.
   А мы оказались совсем грешными. Потому что мы нашли  целый  дом,  набитый
сокровищами, но не отдали его Богу, а стали жить в нем сами.  И  еще  делать
плотские грехи. Если бы мы отдали этот  дом  падре  Хуану,  то  он  смог  бы
накупить столько свечей, что можно было бы грешить хоть сто  лет  подряд,  и
Господь мог бы простить нам все, что угодно.
   Я пошел в ту комнату, где была церковь, и встал на колени  перед  большим
распятием. Иисусу, когда злые люди прибили его к кресту, было очень  больно.
Он был весь избит да еще и пить  ему  не  давали.  Но  он  мучился  за  нас,
грешных, чтобы спасти наши души и обратить к Богу. Я думаю, что, если бы все
так любили Бога, как Иисус, на земле давно был бы рай. Рай - это такое место
на небе, где все живут хорошо. Но только те, кто не делал грехов вовсе,  или
те, чьи грехи Господь простил, потому что они покаялись. Мне надо покаяться.
Очень сильно покаяться, только тогда Господь мне поверит.  Жаль,  что  здесь
нет падре Хуана, он мог бы отпустить нам грехи. Падре  Хуан  осенил  бы  нас
крестом и сказал:
   - Да отпустит вам Господь грехи ваши, как отпускаю вам их я, дети мои!
   Я решил, что, наверно, можно попробовать самому,  без  приказа,  прочесть
"Патер ностер" сорок раз. Не торопясь, чтобы Господь все хорошо расслышал  и
понял, что я по-настоящему каюсь, а не прикидываюсь.  Поэтому  после  каждой
молитвы надо обязательно говорить: "Меа кулпа, деус!" - может быть, даже три
раза подряд, а потом начинать молитву сызнова.
   Так я и сделал. Я стал читать "Патер ностер" во весь голос, смотря  прямо
на распятого Иисуса. Прочел  в  первый  раз,  трижды  перекрестился,  трижды
произнес: "Меа кулпа!" - и еще раз трижды наложил на  себя  крест,  а  потом
начал снова. Пить мне захотелось уже после пятого раза. В горле пересохло, и
я уже не мог как следует читать молитву. Хотелось попить водички, прежде чем
продолжить, но за водой надо было с чем-то идти. Я  почему-то  подумал,  что
если взять из алтаря большую чашу, то Господь  сделает  воду  святой  и  она
поможет мне очиститься от грехов.
   Когда я взял чашу в руку, в ней что-то брякнуло.
   Заглянув в чашу, я увидел перстень из желтого металла, может, из  золота,
а может, из меди - это белые умеют отличать одно от другого. Такие  штуки  я
видел у белых не раз. И сеньор Альварес, и донья Маргарита носили  их.  Были
перстни и у капитана О'Брайена. Я не знал, зачем нужно их надевать,  но  все
же решил попробовать. Перстень был не очень большой и даже  смог  удержаться
на моем среднем пальце. Я посмотрел на него повнимательней и заметил, что на
верху его, на бляшке  с  ободком,  выдавлена  какая-то  черточка.  И  больше
ничего. На перстнях, что я видел раньше, было куда больше всякого. И черепа,
и цветочки, и завитушечки.  А  тут  -  только  черточка,  похожая  на  узкую
коробочку, если смотреть на нее сверху, когда она  поставлена  на  ребро.  И
больше ничего.
   Но все равно смотреть на перстень было приятно. Я даже  пожалел,  что  не
могу его носить, потому что я черный, а черным перстни  носить  нельзя.  Нам
вообще много чего нельзя из того, что можно белым. Потому что наш предок Хам
насмеялся над своим пьяным  отцом.  Вот  свинья!  Но  тут  я  вспомнил,  что
собирался искать воду, и пошел с чашей на кухню.
   Проходя через комнату, где храпели донья Мерседес с Роситой,  я  старался
не глядеть в их сторону, потому что простыня с них свалилась, и  они  лежали
совсем голые, белые, красивые... Мне сразу начало вспоминаться,  как  и  что
было ночью, а это был грех. Я помню, что падре Хуан говорил, что если кто-то
грешил с женщиной в  мыслях,  то  это  все  равно  как  если  кто-то  грешил
по-настоящему. А я еще не все грехи отмолил и не во  всем  покаялся,  а  уже
опять грешить начинаю.
   Поскольку в спальне были зеркала, то голые тетки все время лезли  мне  на
глаза. В конце концов, я решил закрыть глаза, но налетел  боком  на  столик,
толкнул его и ойкнул от боли. Столик не упал, но на его лакированной  крышке
стояла та самая деревянная резная коробка, которую я выловил из воды  и  где
лежала бумага, что прятали от О'Брайена, будучи у  него  на  корабле,  донья
Мерседес и Росита. Когда я толкнул столик, коробка скользнула  по  крышке  и
слетела на пол. Она сильно ударилась о паркет, и от нее с треском отвалилась
какая-то планка. Получилось громко, как выстрел. Донья Мерседес и Росита  аж
подскочили и ухватились за пистолеты, которые с  вечера  были  разложены  по
столам и стульям.
   - Ах ты, поросенок! - сердито сказала донья. - Чего тебе не спится?  Куда
ты пошел с чашей для святых даров, богохульник?! Ты  что,  хочешь  гореть  в
аду?
   Именно этого я и не хотел, а потому сказал:
   - Я хотел попросить у Господа прощения за то, что мы с вами грешили...
   - И для этого ты залез в алтарь и утащил  оттуда  чашу?  Зачем  она  тебе
понадобилась?!
   - Я думал, что если прочту сорок раз "Патер ностер", то  Господь  простит
мне грехи... - ответил я, хлопая глазами. - А когда прочел пять раз, захотел
пить. Я подумал, что если налить простой воды в святую чашу, то  она  станет
святой...
   - Боже, - вскричала Росита, - он разбил вашу шкатулку, сеньора!
   Они подскочили к  столику  и  подняли  с  пола  шкатулку  с  отвалившейся
деревяшкой.
   - А об этом тайнике я  не  знала...  -  пробормотала  донья,  вынимая  из
обнаруженной пустоты какую-то тряпочку. Когда  она  развернула  тряпицу,  мы
увидели точно такой перстень, как тот, что был у меня на руке. С  черточкой.
Только на том, что я нашел в чаше, черточка была утоплена в металл,  а  тут,
наоборот, выпуклая.
   - Смотрите! - вскричала Росита. -  Наш  черномазик  уже  лазил  туда!  Он
нацепил перстень на руку.
   - Дай сюда! - приказала донья. - И живее!
   - Я нашел его в чаше, сеньора... - пробормотал я. - Он там лежал...
   Донья положила оба перстенька рядом.
   - На них одинаковый знак, сеньора, - сказал я.
   - Помолчи, без тебя вижу! Это,  наверно,  римская  цифра  I,  только  без
поперечных черточек. Одна выпуклая, другая вдавленная. Наверно,  это  что-то
должно значить... Может быть, когда-то два  человека,  встречаясь,  узнавали
друг друга по  этим  перстням  и,  чтобы  проверить,  соединяли  выпуклое  с
вогнутым... Ай!
   Едва донья соединила выпуклую черточку  с  вогнутой  и  сдвинула  перстни
впритык, как блеснуло что-то  синее,  и  донья,  вскрикнув  от  боли  и  вся
дернувшись, отбросила перстни.
   - Это было похоже на молнию... -  лязгая  зубами,  произнесла  Росита.  -
Правда, донья Мерседес?
   - Меня словно  бы  ударили  бичом,  -  пробормотала  та.  -  Или  дернули
арканом... Ни на что не похоже: и ожог,  и  холод,  и  боль,  какой-то  удар
изнутри.
   - Надо положить их обратно в  дароносицу,  -  посоветовала  Росита,  -  и
больше не трогать. Не нажить бы нам беды с этими перстеньками...
   - Может быть, и так... - соглашаясь, кивнула донья, а  затем  сказала:  -
Ну-ка, Мануэль, надень перстень на палец.
   - Я боюсь, сеньора. Может, в нем прячется дьявол...
   - Надень! Ты же надевал вот этот с вогнутой палочкой, и ничего с тобой не
случилось. А я надену  вот  этот,  с  выпуклой...  Ну  и  сейчас  ничего  не
случилось, как видишь. А теперь попробуем соединить.
   Донья потянулась к моему пальцу с перстеньком, я отвернулся и  глянул  на
Роситу, которая вообще закрыла глаза. Донья пальцами придавила мою ладонь  к
столику и, перекрестившись правой рукой, на которой не было  перстня,  вновь
соединила черточки... Трах! Что-то вспыхнуло у меня перед глазами,  какая-то
странная фигура, похожая на золотистую  сверкающую  змею,  мелькнула  не  то
наяву, не то во сне, и я ощутил, что меня куда-то уносит,  будто  я  пылинка
или пушинка. Еще я увидел, как бы во сне, что донья Мерседес улетает от меня
в какое-то черное небо или  пропасть.  Мне  стало  страшно,  и  я  закричал:
"Господи, помилуй!" Ощущение того, что меня уносит, не прошло, но  теперь  я
увидел, как донья Мерседес со страшной силой, будто ядро из  пушки,  несется
на меня, или наоборот, я лечу ей навстречу, а может даже, оба вместе...
   Я зажмурился, ожидая столкновения, и что-то произошло...
   Ощутился только легкий толчок, вроде удара двух  мягких  подушек  друг  о
друга. В то же время я подумал... Или подумала? Я же не мужчина...  Конечно,
я мальчик. По возрасту. Но  я  не  черный.  Да  нет,  я  белая!  Я  -  донья
Мерседес-Консуэла де Костелло де Оро! Мой род ведется  от  времен  крестовых
походов! Да, я обесчещена и похищена, но я вырвалась на волю! Я  свободна  и
могу сходить с ума так, как мне вздумается. Пусть даже только на этом жалком
островишке, который неизвестно как называется, но и  не  подчиняюсь  никому,
кроме самой себя и Господа Бога. Здесь я равна королеве, хотя у  меня  всего
двое подданных и третий - пленник. Но я распоряжаюсь их жизнью и смертью.  Я
женщина, которой Господь уготовил вечное  подчинение  всем  этим  напыщенным
бахвалам, среди которых лишь  два  десятка  на  тысячу  достойны  называться
мужчинами. Уж кого-кого, а трусов, дураков и подонков среди них  всегда  был
избыток.  Они  готовы  похваляться  храбростью,  сидя  за   стаканом   вина,
измываться над теми, кто слабее  их,  говорить  куртуазные  глупости  дамам,
надеясь получить  пропуск  в  высшее  общество  через  постель  какой-нибудь
десятой любовницы дона Оливареса... Смерть им! Мало они разят друг  друга  в
битвах! Далеко не каждый из них способен предпочесть смерть плену,  сдержать
честное слово, сохранить верность королю  и  даже  Святой  Вере.  Если  речь
зайдет о жизни и смерти, они готовы принять хоть магометанство или впасть  в
кальвинскую ересь.
   Я горжусь тем, что я женщина, но у меня мужское сердце!
   МЕРСЕДЕС-КОНСУЭЛА
   Что еще можно взять от жизни? Над этим стоит подумать. Давно уже я, ни  о
чем не думая, живу как живется... Ем, пью, сплю... К тому же часто не  одна,
хотя законным  мужем  до  сих  пор  не  обзавелась.  Если  бы  мне  кто-либо
предсказал мою биографию, в особенности те ее моменты, что  связаны  с  этим
островом, с капитаном О'Брайеном,  с  Роситой,  с  негритенком,  наконец,  с
битвой против пиратов и пленением кузена Рамона, я бы постеснялась  родиться
на свет. Однако, должно быть, так  было  угодно  Господу.  Иначе  бы  он  не
наградил меня столь буйной плотью. Одни женщины не грешат лишь  потому,  что
холодны как рыбы, другие - оттого, что боятся самого греха  и  воздаяния  за
него, третьи - потому, что опасаются забеременеть, четвертые -  из  опасения
подхватить дурную болезнь, пятые - потому, что боятся мужа или  отца.  Я  не
боюсь ничего. Господи, почему ты создал меня женщиной? А может быть, они там
что-нибудь перепутали, и  дух,  предназначенный  какому-либо  донжуану,  был
вселен  в  меня?  Забавно!  Может  быть,  поэтому  я  научилась  стрелять  и
фехтовать, ездить верхом,  плавать  получше  своих  неповоротливых  братьев,
которые боялись вызвать на дуэль одного наглеца еще там, дома, в Сарагосе...
Эти толстопузые ослы должны были родиться в купеческой семье, а не  в  семье
гранда. Впрочем, в этом виноваты не они. Подозреваю,  что  кто-то  из  родни
моей матушки имел фальшивую родословную и был пожалован дворянством  намного
позже того, что было там указано... Да,  впрочем,  Бог  ей  судья!  Подумать
только, сколь крепко привязывает меня к этой женщине  невидимая  пуповина...
Мне не за что было любить ее, не за что! Но я любила и люблю ее, потому  что
знаю, каковы муки, которые сопровождают появление на свет  младенца...  Нет!
Об этом я уже не могу! Сразу же начинает ныть  спина,  как  тогда,  когда  я
исторгла из себя того рыженького, увесистого и звонкоголосого, что остался в
обители Эспириту-Санто... Господи, Пресвятая Дева, спаси и помилуй его! Осел
и подонок О'Брайен даже не подумал  спросить  о  том,  чем  закончилась  моя
беременность... Постой же, если ты, негодяй, еще жив и если Господь позволит
мне покинуть этот остров и отыскать тебя... Тогда я, ей-Богу,  поквитаюсь  с
тобой! Это будет честный бой!
   Мой  роман  с  доном  Мигелем  де  Фуэнтесом,   оказавшимся   лейтенантом
британского республиканского флота Майклом  О'Брайеном,  начался  в  Кадисе,
куда мы переехали из Сарагосы...  Это  случилось  быстро,  почти  в  течение
месяца... Не знаю, как и где он меня увидел, ведь тетушка почти не выпускала
меня на люди, боюсь, что и досюда дошли слухи о моем падении. Однако Росита,
получившая относительно  больше  свободы,  чем  я,  и  не  по  годам  ловкая
девчонка,  стала  посредницей  в  наших  делах...  Сначала   мы   обменялись
записками, а затем при помощи Роситы и конюха  Марио  нам  удалось  отыскать
место для встреч с глазу на глаз... Это было странно и страшно. Я помню  все
как  в  тумане:  был  ураган  слов,  пылких,  порой  бессвязных,  жарких   и
безудержно-зовущих... Я не могла  владеть  собой,  голова  моя  закружилась,
погасла свеча... Там был какой-то диван или кушетка... Кругом  была  тьма  и
гулкая тишина. От него пахло табаком и потом, а  руки  его  были  сильные  и
жесткие, с шероховатой, задубелой кожей, лицо тоже жесткое, и борода  колола
мне щеки... Шелест моих юбок, которые он одну за другой сдвигал, казался мне
грохотом горного обвала... В темноте белела его рубаха, потом он содрал ее с
себя и голый опустился на  меня...  Я  задрожала,  я  не  могла  противиться
влечению, и ноги мои  сами  собой,  ослабев,  расступились  перед  ним...  Я
затаила дыхание и с трепетом приняла в себя его плоть... В ту ночь я  трижды
была  его...  Это  было  как  сладкое  сумасшествие,  праздник   безумия   и
восторга... Потом этих встреч было еще несколько. Однажды проклятый изменник
Марио, обманувший бедняжку Роситу, за  плату  выдал  нас  моему  жениху.  Он
ворвался со шпагой и хотел убить нас обоих на месте. Но Майкл  -  нельзя  же
отказать ему в смелости! - голый  спрыгнул  с  кровати  и,  успев  выхватить
шпагу, стал биться с ним. Все кончилось в несколько секунд. О'Брайен пронзил
жениху горло, и тот рухнул на пол, обагряя его своей кровью. Майклу  удалось
бежать, но проклятый Марио с головой выдал альгвасилам сеньора де  Фуэнтеса,
как называл себя О'Брайен. Альгвасилы нашли в его  доме  обрывки  донесений,
которые он отправлял французам  о  посылке  наших  войск  во  Фландрию.  Его
посадили в тюрьму и стали жестоко  пытать.  Росита,  у  которой  был  талант
заводить знакомства, сумела состроить глазки тюремщику, который за  солидное
вознаграждение согласился помочь О'Брайену скрыться. Он передал узнику пику,
веревочную лестницу, и верный слуга Кромвеля  бежал.  Собственно,  тогда  он
служил еще королю Карлу. Это теперь он стал чуть ли не пуританином...
   Служить человеку,  который  заливает  кровью  его  родину,  узурпатору  и
проходимцу! Впрочем, тогда я была от него без ума и ничего не понимала ни  в
нем, ни в политике... Грязный вероотступник!.. Итак, он бежал. Спустя неделю
скончался мой отец. Это было ужасно. Сам дон Оливарес, а также много  других
персон почтили его память. Братья рыдали, изображая безумную  скорбь,  но  в
уме они уже делили наследство... Меня они в  расчет  не  брали.  Их  двоякое
предложение: выходить замуж без приданого или идти в  монастырь  -  было  на
самом деле однозначным: ведь в Сарагосе - а дележ наследства происходил  там
- все знали обо мне. Меня не взяли бы, даже если я имела в приданое половину
состояния своего отца. Было и еще одно  обстоятельство:  я  забеременела  от
О'Брайена.  Я  понимала,  что  наступит  время,  когда  скрывать  это  будет
невозможно. Такой позор, несомненно, стоил бы братьям карьеры, тем более что
Оливарес уже был отставлен от дел, а вскоре и  вовсе  умер.  Можно  было