тр, -  не  боярину  палаты
ладим, а для своих же начальных людей, для офицеров и баб  их  с  детишками,
дабы оные в зиму не стыли...
   Надо заметить, что к Петькиной манере говорить народ уже привык, считали,
что он выделывается. Иногда он говорил  совершенно  по-современному,  иногда
так, как теперь даже в стихах не пишут, а иногда так, как  и  в  деревне  не
выражаются.
   - Все верно, - кивнул Кузьмин, - но ты пойми, вы  с  Зией  асы,  вам  эти
нормы  -  тьфу!  Но  ведь  у  нас  и  другие  есть,  которые   только-только
укладываются. Накинут нам норму из-за вас  -  они  и  половину  не  сделают.
Отсюда что? Невыполнение. А это хреново, нас за это дрючить будут... А так -
спокойненько, без напряга, сто шесть и - кури хоть до вечера.
   - Ты в комсомол записан? - спросил  Петька,  будто  не  видел  на  кителе
Кузьмина значка.
   - Рядовой Михайлов, - культурно и вежливо сказал Кузьмин, - это к делу не
относится. Считайте, что я вам приказываю. А приказ начальника -  закон  для
подчиненного. Все ясно?
   - Так точно, - ответил Петька. Кузьмин  уже  просек,  что  Петька,  слыша
слово "приказ", никогда не спорит.
   Однако, когда мы через какое-то время опять оказались вдвоем в наряде  по
роте, Петька, стоя на тумбочке, сказал задумчиво:
   - Веришь ли, Василий, по cю пору не все  я  в  делах  ваших  понимаю!  Уж
больно все у вас запуталось. Неужто все ныне умеют словесно одно говорить, а
дело иным образом делать? Вот смотри, вчера нам Кузьмин говорил про  порядок
и дисциплину, так?
   - Ну, говорил, - согласился я.
   - Сказывал, что народное имущество беречь надобно, так ли?
   - Так.
   - А какого ж он хрена вчера повелел  раствор  в  подвал  перекидать?  Там
этого раствора килограммов с полтыщи, а то  и  поболее.  Народное  имущество
тож...
   - Ну... - сказал я, сдвинув пилотку на нос. - Он же  ради  нас  старался!
Нам  вчера  когда  последний  самосвал  привезли?  Мы  б  его  до  ужина  не
выработали...
   - На ужин могли и расход оставить, - сказал Петька упрямо, - а аз грешный
за таковое бесчинство в первое  житие  свое  повелел  бы  оного  сержанта  в
солдаты разжаловать и по сем бить батоги нещадно, снем порты!
   - Ты эти старорежимные замашки брось! - проворчал я,  хотя  подумал,  что
если бы о фокусе с раствором узнал Шалимов, то суток пять,  а  то  и  десять
Кузьмин получил бы наверняка.
   - Старорежимные! - обиделся Петька. - То-то и  оно,  что  у  меня-то  сие
новообретенное... Мы работу народу делаем али царю? Меня, что  ли,  во  оный
дом на квартеру поселят? Я только тем и счастлив, что думаю -  вот  построим
дом, въедут туда жены и детишки малые, помянут нас добром... Плохо ли?!
   - Хорошее дело, - согласился я, хотя, честно говоря, мне было все  равно,
как меня помянут офицерские семьи, - но зачем Кузьмина пороть? У нас за  это
строго...
   - Знаю, - отмахнулся Петька, - я сказывал, как в первое житие судить стал
бы. Но и ныне бы не спустил, будь я командир.
   - Покамест он командир, а не ты. Вот дослужишься до  "замка",  посмотрим,
как командовать будешь...
   - Это что же? -  Петька  взглянул  на  меня  так  грозно,  что  я  судьбу
поблагодарил за то, что встретился с ним во втором житии, а не в  первом.  -
Стало быть,  коли  солдат  видит,  что  его  сержант  неправду  творит,  так
долженствует ему молчать? Я, покуда у Дроздова сидел, книгу одну чел, в коей
указы мои записаны еще от первого жития. Один  я  наизусть  выучил,  слушай:
"Когда кто в своем звании погрешит, то беду нанесет всему  государству,  яко
следует. Когда судия страсти ради какой или  похлебства,  а  особливо  когда
лакомства ради погрешит, тогда первое станет вею  коллегию  тщаться  в  свой
фарватер сводить, опасаясь от них извета. И, увидев то, подчиненные в  такой
роспуск впадут, понеже страха начальничья бояться не весьма станут..."
   - Перевести можно? - зевнул я. Время-то было ночное...
   - А чего тут переводить? - возмутился Петька.  -  Не  аглицким  речено  -
славенским! По-теперешнему оно значит: если ты, начальник, в чем-то виноват,
то с подчиненных спросить уже не можешь, бояться их будешь...  А  далее  вот
так  было:  "...Понеже  начальнику  страстному  уже  наказывать  подчиненных
нельзя, ибо когда лише только приметая за виноватого, то оной  смело  станет
неправду свою покрывать выговорками непотребными, дая очми знать - а иной  и
на ухо шепнет! - что есть ли не поманит ему, то он доведет  на  него.  Тогда
судья, яко невольник, принужден прикрывать, молчать, попускать..." Понял?
   - Да ты уж прямо из мухи слона делаешь! -  хмыкнул  я.  -  Что  мы,  этим
раствором Кузьмина шантажировать станем?
   - Не скажи! - возразил Петька. - Кто-нибудь ему обязательно  и  в  другой
раз намекнет, дабы он раствор в подвал направил,  и  он,  убоясь  того,  что
кто-либо про первый раз проскажется,  весь  самосвал  в  подвал  спихает!  С
малого может начаться, а далее пойдет, только  держись!  Ежели  б  был  я  в
комсомоле, то сказал бы о сем в собрании...
   - Да брось ты! - фыркнул я. - Чего тебе, больше всех надо?
   - Нет, не брошу! - почти прорычал Петька. - Ведь дале в  указе  так  было
писано: "...И тако, помалу, все в бесстрашие  придут,  людей  в  государстве
разорят, гнев божий подвигнут, и тако, паче партикулярной измены, может быть
государству не токмо бедствие, но и конечное падение..." Так с Романовыми  и
вышло, яко мною в старопрежнее время было предсказано! И вас  сие  же  ждет,
коли не уйметесь...
   - А  еще  в  комсомол  просишься,  -  ухмыльнулся  я,  -  царя  Николашку
пожалел...
   - От моего он корня, - серьезно и очень печально сказал  Петька  и  вдруг
стал  загибать  пальцы:  -  Анна,  Петр,  Павел,  Николай,  Александр,   еще
Александр, Николай Другой - седьмое колено мое выходит.  Да  и  восьмое  тож
перевели - малолетное... Не столь потомство  свое  жалко,  сколь  державу...
Государство упало, коее я в первое житие строил, -  вот  чего  жалко!  Сколь
трудов, сколь много жизней ушло... Не для себя  я  ладил  его  -  для  людей
российских! Я его делал, чтоб оные люди себя уважать могли  и  иноземцам  не
кланяться! Как его уж там испортили - не ведаю. Только  знаю,  что  не  одни
цари в сем виноваты, а и те, кто в  коллегиях  и  министерствах  лихоимством
жили, кто, убояся для себя извета, мздоимцев и воров покрывали...
   - Откуда ты знаешь, что ты думал? - спросил я с усмешкой.
   - Ведь ты сюда из 1689 года попал. Ты  еще  и  не  начинал  его  строить,
государство это!
   - Не начинал, - сказал Петька, - но уж задумывал... Тут в роту  пришел  с
проверкой дежурный по части, а после его ухода я поднял другого  дневального
и отправил Петьку спать...
   И все же разговор этот не кончился. Через несколько дней, когда нам опять
поздно привезли раствор, и перед самым концом смены в ящике  было  не  менее
полутора кубов, Кузьмина снова повело не в ту сторону.
   - Ну, что, орлы? - сказал он, заговорщицки подмигивая  нам.  -  Охота  на
ужин вовремя?
   Макаров, Уваров и еще кто-то завопили:
   - Охота!
   - Тогда живенько раскидали растворчик и - к машине! И тут Петька встал  с
лопатой на изготовку перед ящиком.
   - Не пущу!
   - Ты что? - выпучился Кузьмин. - Взбесился?
   - Раствор не выработан. Его люди делали не псу под хвост...
   - Нет, так не пойдет, - как-то обиженно сказал Кузьмин,  -  в  передовики
хочешь выйти? Пожалуйста,  выходи.  Только  учти,  что  от  несвоевременного
питания язва желудка бывает...
   - А от большого ума - голова трескается! - с угрозой прибавил Макаров.
   - Ты против  коллектива  идешь,  товарищ  Михайлов,  -  вежливо  произнес
"замок", - а служишь - без  году  неделя...  Я,  конечно,  понимаю:  трудное
детство, дурная компания и тэ дэ и тэ пэ... Но здесь все-таки  армия,  а  не
"малина". Это там такие крутые, как  ты,  в  паханы  выходят.  А  я  ведь  и
приказать могу...
   Похоже, он собирался опять купить Петьку на это слово:  "приказ".  Но  на
сей раз финт не вышел.
   - Так точно, товарищ старший сержант, - ответил Петька, - можете.  Только
письменно!
   - Смотри-ка, - удивился Кузьмин и очень  неприятно  осклабился,  -  может
быть, у командира части печать поставить?
   - На морде ему печать поставить! - взвизгнул Уваров.
   - Отставить... - сказал Кузьмин, что-то прикидывая в уме. - Это ж не  наш
метод.. Ладно, я человек не гордый. Учитывая  порыв  масс  в  лице  рядового
Михайлова, весь взвод останется на доме  до  тех  пор,  пока  не  выработает
раствор. Я сейчас поеду в часть, скажу, чтоб оставили расход до 22.00. Здесь
старшим  остается  младший  сержант  Лопухин.  Вам  тут  работы  часика   на
три-четыре... Ну а если завтра я  обнаружу  в  ящике  засохший  раствор,  то
чистить его будет сам лично товарищ Михайлов, с ломиком и  большой  совковой
лопатой... Приказ ясен?
   -  Да  пусть  он  один  остается,  салабон  этот!  -  заорал  Макаров.  -
Повыделываться решил за наш счет!
   - Молчи! - сказал вдруг старый и мудрый ефрейтор.  -  Ты  сачок!  Кирпичи
класть не умеешь, только орать умеешь!
   - Командуйте, Лопухин! - сказал Кузьмин на  прощание  и  оставил  меня  с
взбудораженным взводом. С ним под шумок уехал  и  сержант  Бойко.  Положение
было  хуже  губернаторского:  Подстрекаемая  Макаровым  и  Уваровым  публика
вот-вот готова была броситься  на  Петьку,  который  набычился  и  угрожающе
поигрывал лопатой. "Дедушка" Ахмедгараев  и  еще  пара-тройка  лиц  занимали
нейтрально-благожелательную позицию по отношению к Петьке, но сколько народа
за него заступится? Как я ни прикидывал,  расклад  был  не  в  нашу  пользу.
Кузьмин слинял, и теперь все свалилось на меня... Между тем  Петька  лопатой
свободно мог размозжить две-три головы, прежде чем  остальные  размазали  бы
его по стене. Слава Богу, "остальные" это тоже понимали.
   Напряженность снял Шалимов. Его "уазик" возник внезапно. Вслед за ним  из
машины вылез замполит Литовченко.  Народ  встрепенулся  и  шарахнулся,  я  с
перепугу заорал:
   - Взвод, в колонну по три -  становись!  Напра-во!  Р-рав-няйсь!  Смирно!
Товарищ подполковник...
   - Вольно... - нежным голосом сказал Шалимов. - Что это у  вас  за  парад,
товарищ  Лопухин?  Растворчик  сохнет,  а  вы  здесь  строевой   подготовкой
занимаетесь? Ну-ка быстренько расставьте всех на места!
   Приободрившись от присутствия начальства, я  ловко,  почти  как  Кузьмин,
расставил всех туда, где они работали раньше.
   - Ну что, шалимовцы, пошалим? - предложил подполковник  в  своей  обычной
манере и скинул китель вместе с портупеей на сиденье машины. -  Ну-ка  дайте
кирпичиками поиграться!
   Майор Литовченко вытащил из машины  маленький  кассетник,  врубил  его  и
поставил на капот "уазика". Чтобы  лучше  было  слышно,  он  вытащил  желтый
мегафон с пистолетной рукояткой, привязал шнурком курок-выключатель и поднес
мегафон к динамику кассетника. Загромыхала какая-то  залихватская  песня  на
японском языке, совершенно непонятная, но ритмичная. В работу впряглись все:
и Шалимов, и замполит, и даже их шофер, который попал ко мне  в  подсобники.
Шалимов с Ахмедгараевым взялись  соревноваться  и  перекидывались  какими-то
шуточками, которые далеко не вся публика понимала, ибо произносились они  на
татарском языке, но отчего-то было весело.  Не  провозились  мы  и  полутора
часов. К шапочному разбору  приехал  Кузьмин  -  видно,  ему  сообщили,  что
подполковник с замполитом отбыли на дом.  При  нас  Шалимов  ему  ничего  не
сказал. Он отправил меня старшим на грузовике, который  пригнал  Кузьмин,  а
самого Кузьмина посадил к себе в "уазик"... Когда Кузьмин вернулся во взвод,
вид у него был необычный. Должно быть, такой вид бывает у человека, которому
только что поставили клистир.
   Я думал, что Петьку после этого  возненавидят.  Но  вышло  по-иному.  Его
зауважали. Кузьмин, дожидаясь дембеля, объявил, что ему все по фигу, что  он
забивает на службу болт и  так  далее.  К  тому  же  Шалимов  в  награду  за
растворные  дела  -  кто-то  все-таки  настучал!  -  дал  ему   пять   суток
"гауптической вахты". Своей губы у нас еще не было - построить не успели,  -
а на гарнизонке была очередь. Но Шалимов был человек памятливый  и  все-таки
пробил для Кузьмина посадку. Вот после этого Кузьмин  и  обиделся.  Он  даже
перестал ходить на зарядку и вообще всеми силами  доказывал,  что  без  него
службы не будет. Тем  не  менее  служба  шла,  дембель  приближался  слишком
медленно, и здоровое  честолюбие  "замка"  вновь  поставило  его  к  кормилу
власти. Но это уже было не столь важно, потому что  вскоре  произошло  самое
главное событие...
   БИТВА НА СВАЛКЕ
   - Не вернусь я в Москву, - сказал как-то раз Петька, - шумна она  ныне...
На БАМ поеду али на АЯМ - его, сказывают, тоже ладить будут. Тут  на  права,
сказывают, сдать можно будет - вот и поеду, шоферить буду. Вкалывать  хорошо
- это лучше, чем плохо царствовать. Все-то я уже в вашем бытии уразумел,  да
многого не понимаю. Учат, скажем, нас на геройских примерах -  понятно!  Шел
солдат по улице, видит - пожар! Побежал в дом, дитя малое спас -  герой!  Но
ведь дома-то, слава Богу, не каждый день горят, и не  каждому  солдату  мимо
них сподобится пройти. Значит, и подвигов таких тоже на всех  не  хватит.  А
вот работать  каждый  день  надо,  и  не  токмо,  чтоб  хлеб  свой  насущный
заработать или дом в  достатке  содержать.  Хлеб  съешь,  вещи  износятся...
Многие, Василий, в государстве вашем  не  знают,  зачем  живут.  Бога-то  вы
отменили, решили рай на Земле строить, а в  небеса  космонавтов  запущать  -
предерзостно, но лихо! Я, сказывают,  в  первое  житие  повелел  колокола  с
храмов снять да в пушки перелить - и то сейчас не верю. А  вы  в  гордыне-то
еще дальше ушли... К добру ли? Слава-то мирская проходит, а жизни вечной  вы
себя лишили, надежду на спасение отринули, не страшно ли жить?  Ведь  рай-то
ваш, коммунизм, не скоро построится. Мню я, что и нам с тобой,  грешным,  не
дожить, разве внукам нашим. И знаешь,  отчего  мне  сие  на  ум  взошло?  От
цемента вашего. Вижу я, что не приучили вы покуда всех, чтоб они добрые дела
от души делали, не тщась некую выгоду из доброты своей  нажить.  Да  и  иных
видел немало причин. Ведь средь вас, кто в комсомол  записан,  не  многие  в
коммунизм веруют. И делают також не по вере. Истинно в Писании сказано было;
"Вера без дела, а дело без правыя веры мертво есть обоя..."
   - Понятно, - сказал я. - "Если тебе корова имя, то быть должно  молоко  и
вымя, а если ж нет ни молока,  ни  вымени,  то  черта  ж  в  твоем  коровьем
имени?!"
   И с чего это мне Владимир Владимирыч на  ум  пришел?  Петьке  хорошо,  он
Священное писание читал, а мне, когда  какой-то  афоризм  выдать  надо,  так
обязательно Маяковский или Высоцкий на язык  попадается.  Это  я  уж  сейчас
понял, что культура у нас с ним, Петром Алексеевичем, была  разная,  хоть  и
люди мы от одного корня - российского.
   А назавтра с утра пошел дождь, мелкий, холодный, отвратительный. И  ветер
тоже был такой, что хуже некуда, продувал  сквозь  хэбэ  и  плащ-палатки  до
костей. Если б не еще зеленая, с редкой прожелтью,  листва,  можно  было  бы
подумать: на дворе октябрь или начало ноября.
   В этот самый день горсовет пригласил нас на расчистку какой-то свалки. Из
области ожидалось солидное начальство, которое уже намекало, что  свалку  не
худо бы убрать. Городское начальство пообещало, да  что-то  проканителилось,
закрутилось и  вспомнило  о  свалке  лишь  тогда,  когда  пришла  из  обкома
предупредительная телефонограмма: "Иду на вы!" Областной товарищ должен  был
приехать завтра,  а  у  города  грузовиков  на  уборку  мусора  не  хватало.
Поклонились в ноги Шалимову, который распорядился послать туда три самосвала
и бульдозер, а на всякие мелкие  работенки  отрядил  наш  доблестный  взвод.
Прямо с развода мы, вооружившись лопатами, носилками, ломами и другой боевой
техникой, попрыгали в "Урал" и поехали "на поле брани".
   Свалка была действительно неудачно расположена  -  прямо  посреди  нового
микрорайона. Строители, расчищая  площадку  под  новые  дома,  спихали  сюда
бульдозерами многие  тонны  и  кубометры  земли,  бревен,  камней,  заборов,
вывороченные  с  корнями  кусты  и  деревья,  смятые  и   скрученные   листы
кровельного железа. Кроме того, сюда же попали всякие  строительные  отходы:
раздавленные или треснувшие бетонные плиты и блоки, обрезки  стальных  труб,
арматурные прутья, лестничные марши, рулоны рубероида, мятые ведра и бочки с
цементом и краской, ящики, кирпичи  и  прочая,  прочая,  прочая...  Наконец,
местные  жители,  обитатели  того  же  самого  нового   микрорайона,   стали
выкидывать туда все, что им было не нужно, поэтому в горах  мусора  блестели
полуразвинченные  никелированные  кровати,  целые  и  расколотые  гардеробы,
серванты,  вешалки,  драные  сапоги,  валенки,  детские   горшки,   игрушки,
пластиковые пакеты, консервные банки... Археолог трехтысячного года,  попади
ему в руки такое богатство, должно быть, удавился бы от радости.
   Кроме нас, на этом историческом месте работало еще полно народа. Комсомол
города по призыву партии в лице здешнего райкома  объявил  субботник,  хотя,
помнится, дело было в среду. От всех предприятий были выделены бригады, и  в
сумме собралось  человек  триста,  не  меньше.  Местная  ПМК  пригнала  пару
солидных экскаваторов и три маленьких - на тракторах  "Беларусь".  Еще  было
шесть-семь бульдозеров, десятка два  самосвалов,  несколько  кранов  и  даже
трелевочный трактор. Вся эта армада набросилась на свалку,  окружила  ее  со
всех сторон и приступила к планомерному уничтожению. Экскаваторы  вгрызались
своими  зубастыми  ковшами  в  груды  земли,  которые  к   ним   пододвигали
бульдозеры, хищно  сверкающие  своими  выбеленными  о  грунт  ножами.  Краны
выдергивали  присыпанные  землей  бетонные  плиты  и  перебрасывали   их   в
самосвальские кузова. Трелевочник, затесавшийся в  эту  компанию,  пыхтел  и
упирался, вытаскивая из кучи мусора мокрые, с корнями  и  остатками  листвы,
деревья. Их отволакивали к огромным кострам, где полыхали доски,  бревна  от
снесенных домишек, трухлявые сортирчики,  ящики,  ломаная  мебель.  Половина
нашего взвода таскала на эти аутодафе все, что могло гореть. Другая половина
под  моим  чутким  руководством  занималась  железяками,  наваливая  их   на
самосвалы. Вместе с  нами  работали  несколько  гражданских  мужиков,  среди
которых выделялся один по кличке Слон. Слон работал как трактор,  забрасывая
в кузов одним махом такие хреновины, которые и втроем не  осилишь.  Он  даже
попытался выдернуть из кучи земли решетчатую опору от линии электропередачи.
Она, правда, была не очень большая, но весила не одну тонну. От услуг  Слона
пришлось отказаться и позвать на помощь бульдозер. Увезти ее было не на чем,
целиком она никуда не входила. Пришел дядька с автогеном,  раскромсал  опору
на части, а потом ее краном забросили в кузов нашего здоровенного "КрАЗа".
   - Ну и война! - восторженно вопил Слон, закидывая  в  кузов  двухметровый
обрезок  четырехдюймовой  трубы.  И  правда,  все  это  мероприятие   сильно
напоминало войну. Зловеще полыхали костры, лязгали гусеницы, ревели  моторы,
дым и копоть витали в воздухе, грохали камни о кузова, а  отбойные  молотки,
которыми разбивали какие-то крупные обломки, тарахтели как пулеметы...
   Уже к обеду большая часть куч была раскидана, растащена и разобрана.  Нам
привезли термосы с борщом и кашей да еще бидон компота.  Гражданских  кормил
местный общепит. Дождь по-прежнему моросил, присесть было негде, распихались
по кабинам и  крытым  кузовам.  Мы  с  Петькой  залезли  в  кабину  "КрАЗа",
стоявшего поблизости от еще не срытой кучи земли. Устроились удобно,  водила
был человек гостеприимный, только попросил  за  приют  принести  ему  лишнюю
кружку компота. Вылезать не  хотелось,  приказывать  Петьке  я  не  стал,  а
предложил  потянуть  на  спичках.  Выпало  все-таки  ему.  Петька  пое