лагий, спаси и помилуй мя грешного!
   - Не кощунствуй, обалдуй! -  проворчал  Чудо-юдо,  всаживая  мне  иглу  в
предплечье.
   - Ну, как говорится, доброго пути. Все, что ты увидишь во сне,  я  сейчас
увидеть не смогу, только потом, когда все  импульсы  запишутся,  смогу  твою
историю во сне поглядеть... Думают ребятки над преобразователем, чтоб  можно
было мысли в видеообразы переделывать и показывать по  обычному  видаку,  но
пока ничего не выходит.
   Я плохо слышал последние слова, медленно погружаясь в сон...
   То, что переживалось  мною  дважды:  переход  из  Короткова  в  Брауна  и
обратно, запомнилось мне двумя  основными  моментами.  Во-первых,  ощущением
беспокойства, а во-вторых, наползанием одной  памяти  на  другую,  смешением
одних картинок с другими, заменой языковых понятий - словом, тем, что  лучше
всего характеризуется словами "компот в голове".
   Беспокойство стало появляться почти сразу. Оно шло от того, что  организм
какие-то сигналы не понимал и,  как  всегда  в  таких  случаях,  прозванивал
нервную систему. А вот смешения  картинок  не  было  долго.  Я  ощущал  себя
Дмитрием Сергеевичем Бариновым и никем больше. Ничего, связанного с Брауном.
Напротив, все хорошо сохранившиеся в памяти моменты его биографии,  то  есть
те, что Браун пережил в теле Короткова, стали блекнуть. Мне пришло в  голову
на  какую-то  минуту,  что  Чудо-юдо  ошибся  в  кодах   и   его   329-й   с
"дополнительными  свойствами"  (то  есть  какими-то  биологически  активными
ферментами или черт его знает какими  добавками)  попросту  сотрет  всю  мою
память о Брауне. Говорил же Чудо-юдо о "самоликвидаторе"! Лишь бы  мне  этот
"самоликвидатор" инсульт во цвете лет не организовал...
   Однако архивированная память все-таки  поддалась!  Это  произошло  как-то
разом, взрывным образом. Совсем не так,  как  в  прошлые  разы.  "Компот"  в
голове продлился не более пяти-шести минут.
   Сначала я, все еще чувствуя себя Бариновым,  вошел  в  какое-то  смутное,
пограничное состояние, будто вот-вот должен был  проснуться  или,  наоборот,
умереть. Беспокойство подошло к пику,  я  отчетливо  ощущал,  как  колотится
сердце - ударов 90 в минуту, не меньше!
   И тут сверкнул яркий свет! Солнечный, не электрический. Солнце  било  мне
прямо в глаза с горячего - именно таким я его ощутил - голубого  неба.  Било
через какие-то  щели  в  странной  кровле...  Пальмовая  хижина!  Чего  ж  я
удивляюсь, я всю жизнь тут прожил... Все  тринадцать  лет.  Как  тринадцать?
Разве мне не тридцать? Да нет, тринадцать. В тридцать лет люди уже старые  и
умирают... Что ты мелешь? В тридцать лет  жить  да  жить,  я  еще  2000  год
увидеть должен... Иезус Мария! Сеньор спятил! Сейчас от  Рождества  Христова
год 1654-й, так говорит падре Хуан. Я, правда, не знаю, что  больше,  черный
мальчик не должен знать больше белого сеньора, но если  одна  тысяча  всегда
меньше двух, то значит 1654 меньше, чем 2000, на 346 лет.  Как  это  у  меня
получилось? Я ведь только до пятидесяти считать умею... Но 346  лет  вам  не
прожить, сеньор. Уж это точно...
   Еще несколько секунд я помнил,  что  когда-то  был  Брауном,  Коротковым,
Бариновым, Анхелем Родригесом. Но потом все зачеркнуло одно имя - Мануэль. Я
- Мануэль, фамилии у меня нет. Зачем негру фамилия? Я - раб, вещь, я  продан
и куплен еще тогда, когда мою бабушку  привезли  на  этот  остров.  Да,  это
Хайди, но я не знаю, что это Хайди. Это вы знаете, сеньор... не знаю  вашего
имени. Вы мне приснились. Вас нет. А я - есть. Есть хижина, есть  моя  мама,
есть моя бабушка и мой маленький брат Педро. И  есть  надсмотрщик  Грегорио,
который сегодня будет жениться на моей маме,  потому  что  так  велел  падре
Хуан...
   Часть вторая. ЕДИН В ТРЕХ ЛИЦАХ
   НЕГРИТЕНОК МАНУЭЛЬ
   Говорят, что раньше все люди были белыми. Очень давно это было. Тогда еще
даже моей мамы на свете не было. А моя  мама  уже  совсем  старая,  ей  уже,
наверное, тридцать лет. Падре Хуана тоже не было,  и  сеньора  Альвареса,  и
доньи Маргариты, и надсмотрщика Грегорио. Но падре  Хуан  знает,  что  тогда
было, потому что он падре. А падре все  знают,  наверное,  потому,  что  они
умеют читать книги. А падре Хуан и вовсе самый умный, потому что у него есть
очки. Вот так, раньше все люди были белые, такие,  как  донья  Маргарита.  У
всех мужчин были большие бороды, а у женщин - длинные и гладкие волосы.  Все
ели много бананов и еще много мяса и рыбы. Но при этом они очень плохо  себя
вели. Наверное, не слушались. Самое главное, что они  не  верили  в  Господа
Бога. А Господь Бог - это Великий Дух Земли и Неба, с ним  шутки  плохи.  Он
вроде надсмотрщика Грегорио, все видит. Если надсмотрщик  Грегорио  заметит,
что плохо работаешь, - сразу выпорет. У него плетка  из  акульей  кожи,  три
раза хлестнет - неделю не сядешь! А у Господа вместо плетки - гром и молния.
Если увидит, что люди живут плохо и не так, как он велит, то сразу - бах!  -
и убьет громом.
   А те люди, которые все были белыми, в это не верили. Это  им  Господь  не
простил. Он устроил потоп. Пошел дождь, и все залило водой. И острова нашего
не было, и Африки, даже Испанию залило вместе с королем. Про это падре  Хуан
не говорил, но я и так догадываюсь, что ее залило. Бог велел затопить все на
свете, значит, и Испанию тоже. Правда, падре Хуан говорил, что  Испанию  Бог
любит больше всех, потому что там в него лучше всего верят. Но  все  же  он,
наверное, и ее затопил.
   Господь, как говорит падре, милостивый человек. Он пожалел  утопить  всех
сразу. Он выбрал одного мудрого старичка,  которого  звали  Ной,  велел  ему
построить ковчег и на нем уплыть. А у Ноя этого было три сына, два умных,  а
третий дурак. Того, который был дурак, звали Хам. Вот от него все мы, негры,
и пошли. Когда Ной со своими парнями вышел на берег, они стали глушить  ром,
как моряки в таверне у сеньора Маркеса. Больше всех упился сам  старый  Ной.
Он снял штаны и стал плясать голый, как пляшет шлюха Пепита в том же кабаке.
А Хам его стал осмеивать и показывать на него пальцем.  За  это  его  братья
набили ему морду и вымазали сажей. А Господь отправил его  в  Африку  и  там
велел жить. Вот оттуда и взялись негры. За то, что этот дурак Хам  посмеялся
над своим папашей, мы все должны работать, слушаться всех белых  и  молиться
Господу Богу.
   Я родился уже здесь, на острове, а мама моя приехала из Африки.  Она  еще
была меньше меня и помещалась у бабушки в  животике.  А  бабушка  та  видела
Африку. Она называла ее: "Земля, где течет  река  с  большими  крокодилами".
Когда бабушку с мамой в животике увозили оттуда, она еще и не знала, что  ее
увозят из Африки. Это ей уж потом рассказали. Сначала была война, а потом ее
повезли сюда. Война - это когда всех убивают. Сначала черные убивали черных.
Потом пришли белые и убили почти всех черных, кто еще уцелел. А тех,  кто  и
после этого уцелел, они посадили в корабль и повезли сюда. Здесь  бабушку  с
мамой в животике продали сеньору Альваресу. "Меня продали за двойную  цену",
- гордилась бабушка. Правда, что говорит бабушка, понять очень  трудно.  Она
всегда прибавляет какие-то африканские слова,  даже  когда  молится  Господу
Богу. Когда я стал за молитвой  прибавлять  эти  слова,  мама  дала  мне  по
затылку и велела молиться с самого начала. Я заплакал,  а  бабушка  обругала
маму на своем языке. Мама ее обругала и по-африкански, и по-испански, а  мне
еще дала подзатыльников и заставила молиться сызнова. Она еще  мне  сказала,
что если я буду эти африканские слова повторять, то попаду в ад.
   Ад - это плохо. Там горит огонь, и в нем, в этом аду, жарят плохих людей.
Должно быть, это вроде кузницы, где работает мулат Франсиско. Все  почему-то
говорят, что он знается с чертями.  Он  такой  сильный,  что  может  согнуть
стальную кочергу и завязать ее в узел, как веревку. Если  в  кузнице  никого
больше нет, он может даже разрешить постучать молотком по железу. Он добрый.
В кузнице он что хочет может сделать. Может нож, может топор, может  лопату.
А еще он умеет заковывать в  цепи.  Всех  новых  негров,  которых  везут  из
Африки, привозят в цепях.  Здесь  их  расковывают  и  всем  взрослым  ставят
клеймо. Если я вырасту, мне его тоже поставят. Это больно. Может, конечно, я
и не вырасту. Вот бы было  здорово!  Я  бы  никогда  не  должен  был  рубить
тростник, и меня не стегали бы бичом, как больших. А кроме того, я попал  бы
в рай, потому что хорошо молюсь Богу, и все слова, которым меня научил падре
Хуан, говорю правильно. В раю не надо работать. Там хорошо. Сейчас-то у меня
простая работа: я таскаю воду  и  хворост  на  кухню,  где  мама  и  бабушка
стряпают для всех невольников. Папы у нас нет. Его продали в  Бразилию.  Это
за морем, там же, где Испания и Африка. Наверное, это  очень  далеко.  Какой
был папа, я не помню... А зачем? Все равно мне его больше  не  видать!  Даже
если я попаду в Бразилию, то его не узнаю. Мама говорит, что он уехал десять
лет  назад,  когда  сеньор  Альварес  продал  двадцать  пять  негров  своему
знакомому португальцу. Это такие белые, которые вместо "с"  говорят  "ш",  а
вместо "о" - "у". Белые, как  и  черные,  бывают  разные,  вот  удивительно,
правда? Все негры у нас из разных племен и родов, - каких только нет.  Вроде
бы все произошли от Хама, а дай Бог, чтобы по два  десятка  были  из  одного
племени. Мы-то уже не знаем, откуда мы. А вот тех, кого только что привезли,
еще можно различить. Они все держатся друг за дружку. Им  еще  не  позволяют
жить в хижинах, как нам с мамой и бабушкой. Они живут в сараях, и на ночь их
запирают на замок. А на самых злых надевают колодки  или  цепи.  Тут  уж  не
убежишь! А куда с нашего острова убежишь? Только в го
   ры, где нечего есть. Да и чтобы добежать туда, нужно, чтобы белые тебя не
поймали. А  у  белых  есть  большие  собаки.  Эти  собаки  могут  догнать  и
разорвать. Если белые поймают беглого, то обязательно будут  его  пороть.  У
нас на плантации около сараев стоит столб. Там порют бичом.
   Если убежишь один раз, то дают полсотни ударов бичом, а потом  ставят  на
лоб клеймо, чтобы знали, что ты уже бегал. А если убежишь еще раз, то  дадут
сто кнутов, отрежут нос и до самой смерти заставят носить цепи. А на  третий
раз просто повесят. У столба порют только больших. Если я вырасту,  то  меня
тоже будут пороть там. Сейчас меня порют только мама, бабушка и  надсмотрщик
Грегорио. Мама и бабушка порют не по-настоящему. Они бьют веревкой по попке.
Это больно,  но  только  когда  бьют,  а  потом  проходит  очень  быстро.  А
надсмотрщик Грегорио бьет по-настоящему, плеткой.  Он  если  даже  один  раз
хлестнет, то больно целый день. Потому что  у  него  плеть.  Грегорио  порет
всех. Он только это и делает.  Он  сам  белый,  но  у  белых  он  называется
"каторжник". Его привезли на остров, как негра,  в  цепях.  Раньше  он  тоже
рубил тростник, а потом сеньор Альварес сделал его надсмотрщиком. Теперь его
не порют, а он сам порет всех. Его все боятся, он может бить очень больно  и
даже может убить. Еще он вешает, режет носы. Он страшный, как  Господь  Бог.
Его только сам сеньор Альварес не боится, да еще донья Маргарита. Даже падре
Хуан боится. Падре Хуан сказал,  что  Грегорио  попадет  в  ад,  потому  что
наделал много грехов. Грех - это когда делаешь что-нибудь плохое.  Например,
когда говоришь плохие слова, когда не слушаешь, что говорит падре, или когда
берешь без спроса батат или маниоку. Еще говорят, что нельзя  пить  ром.  Но
его  пьют  только  белые...  Еще  нельзя  делать  то,  что  делает  мама   с
надсмотрщиком Грегорио после обеда... От этого  живот  у  мамы  вырос  такой
большой, что ее старой повязки не стало хватать. Когда  я  спросил  у  мамы,
отчего он стал такой большой, она сказала, что там в животе у нее - мой брат
или  сестричка.  А  бабушка  сказала,  что  это  будет  маленький  Грегорио.
Грегорио, когда он был пьяный, приходил на кухню, хлопал маму  по  животу  и
кричал всем, что это он сделал маме такой живот. Я подумал, что  у  Грегорио
такой живот уже давно, и спросил его, кто ему сделал такое  брюхо.  Потом  я
целую неделю не мог сидеть, но зато все надсмотрщики и даже негр
   ы смеялись над Грегорио. Все смеялись над ним даже тогда, когда  он  меня
порол.
   Месяц назад у мамы родился совсем маленький  ребенок.  А  три  дня  назад
пришел надсмотрщик Грегорио, пьяный и веселый. Он  подошел  к  корзине,  где
дрых младенец, и долго на него глядел. Потом он сказал:
   - Мария! Этот чертов поп велит мне на тебе жениться. Конечно, он  дерьмо,
но хозяин на его стороне. Этот парень мне  нравится!  А  твоего  черномазого
хозяин продаст.
   - Сеньор! - ахнула мама и упала на колени. - Не продавайте Мануэля,  ради
Святой Девы!
   - Заткнись, шлюха! - сказал Грегорио и хлестнул ее  ладонью  по  лицу.  -
Хозяин дает тебе волю, понятно? Ты будешь законной женой белого человека!  Я
тебя одену в платье, как белую, будешь жить в настоящем  доме...  Ты  должна
лизать ноги падре, скотина черномазая! Будешь работать только в моем доме! А
тебе надо притащить в мой дом этого черномазого  ублюдка?!  Дрянь  паршивая!
Неблагодарная свинья!
   - Сеньор, - сказала бабушка, - забирайте себе Пепиту, вашего  Грегорио  и
оставьте мне Мануэля. Кто его купит, такого тощего?
   - С паршивой овцы хоть шерсти клок! - рявкнул Грегорио. - За  это  дерьмо
могут дать десяток песо.
   - А вы тогда и меня вместе с ним продайте, - предложила бабушка, - я  еще
могу работать!
   - Кому ты нужна, карга старая! - плюнул  Грегорио.  -  Парень  еще  может
вырасти, а ты -  только  сдохнуть!  Кто  захочет  тратить  деньги  на  такую
дохлятину! Словом, через пару дней свадьба, а потом как Бог  даст.  А  щенка
хозяин продаст, и не просите! Надо же мне хоть  как-то  отплатить  за  тебя,
макака!
   - Вы же не хотите жениться на мне, Грегорио,  -  сказала  мама,  -  и  не
надо...
   - Черта с два! - выругался Грегорио. - Я  ссыльный,  поняла?  Падре  Хуан
ненавидит меня и упечет  на  галеры,  на  рудники,  в  каменоломни,  если  я
откажусь... Как только срок ссылки кончится, я пошлю тебя ко всем чертям, но
пока он еще не кончился, ты четыре года будешь моей женой, ясно?!
   И вот сегодня падре Хуан обвенчал маму с Грегорио. На маму надели длинное
белое платье, и она была такая красивая, как будто белая, только лицо и руки
были черные. Такой я ее запомнил. А меня на само венчание не  пустили.  Меня
крепко взял за руку надсмотрщик Себастьян и повел в город, продавать.
   НА РЫНКЕ
   С плантации до города идти было недалеко. Я не  очень  боялся.  Мне  было
жалко маму. Грегорио будет лупить ее каждый день.
   А вот себя мне жалко не  было.  Чего  жалеть?  Все-таки  на  новое  место
попаду. Хуже не будет.
   Себастьян топал своими здоровенными сапожищами так, что красноватая  пыль
летела во все стороны, повисала в воздухе и набивалась мне  в  нос.  Я  едва
успевал за ним. Себастьян слыл добрым надсмотрщиком. Говорили даже,  что  он
еще никого не запорол до смерти.
   - Вот так, черномазый! - весело сказал он. - Сеньор Альварес  велел  тебя
меньше, чем за десять песо, не продавать... А какой  осел  выложит  за  тебя
такие деньги?! Кожа и кости! А меньше брать за тебя нельзя, хозяин вычтет из
жалованья. Два-три песо, может, за тебя и дадут, так что же мне,  семь  песо
из своего кармана платить прикажешь? Целый  день  на  жаре  простоим  и  без
толку. Грегорио там будет ром хлестать да твою мамашу тискать, а я  париться
в этом пекле...
   - А Грегорио будет бить мою маму? - спросил я.
   - Будет, а как же! Если черномазых не бить, они совсем обнаглеют!
   - А почему?
   - Потому что вы не люди, понял? Вы просто скотина, только говорящая, и  к
тому же упрямая, хуже любого осла. Если  любой  белый  дурак  понимает,  что
здесь следует делать, чтобы хоть как-то выжить, то у черных  самый  умный  и
тот  норовит  сделать  так,  чтобы  поскорее  подохнуть.  А  ведь  вас  всех
окрестили. Падре учил вас  слову  Божьему,  а  все  напрасно!  Дикари  были,
дикарями и будете. Есть, конечно, и среди вашего брата ловкачи. Вон  Эмилио,
на плантации сеньора Родригеса, был черномазое  дерьмо,  а  теперь  ходит  с
бичом, хлещет и черных, и белых... Продает  негров,  покупает,  даже  читать
умеет... Ходит в штанах, в рубахе и в шляпе. У него дом, как у белого.  Хотя
все еще раб.
   - А там, куда меня продадут, можно стать надсмотрщиком?
   - Доживи до этого, а там увидишь! - хмыкнул Себастьян.
   Между пальмами забелели  дома.  Пыльная  дорога  как-то  незаметно  стала
немощеной улицей. Навстречу стали  попадаться  прохожие.  Белые  в  рубахах,
соломенных шляпах и  босиком  с  кандалами  на  ногах  таскали  на  носилках
дробленый камень и песок и ссыпали на дорогу.
   - Ого! - сказал Себастьян. - Вот таким и я был, когда меня сюда привезли.
Мне повезло больше, я попал на плантацию. С этими каменьями загнешься  вдвое
быстрее, чем отпущено Господом Богом!
   Наконец мы пришли  на  невольничий  рынок.  Это  было  в  двух  шагах  от
большущего здания, похожего на церковь. Негров было  много.  Одни  сидели  в
цепях на жаре, другие, кому повезло, - под навесами. Около них стояли  белые
с плетками, кнутами  и  ружьями.  Все  они  орали,  ругались,  только  негры
молчали.
   - Сеньоры! - завопил Себастьян. -  Продается  мальчик,  всего  за  десять
песо! Парень уже почти взрослый, двенадцати лет, будет  работать,  как  вол,
только погоняйте. Ест немного, ей-Богу не вру!
   Орал он громко, но другие еще громче. Шум был такой, что в ушах  звенело.
Вокруг прохаживались важные сеньоры, которые ходили там,  где  сидело  много
негров. Белые,  сторожившие  негров,  кланялись,  снимали  шляпы.  А  важные
сеньоры, морщась, ходили между рядами сидевших на земле негров, разглядывали
их.  Они  брали  их  за  подбородки,  смотрели  зубы,  щупали  плечи,  ноги,
заставляли подниматься на ноги. Женщинам щупали груди,  животы,  девчонок  и
мальчишек тоже щупали. К нам с Себастьяном  никто  не  подходил.  Он  поорал
немного, охрип и присел в теньке. Его разморила жара, и он устало сказал:
   - Ни черта не  выйдет!  Сегодня  так  много  товара,  что  ты  никому  не
понадобишься...
   Народу стало поменьше, особенно покупателей. Торговцы ворчали,  день  был
плохой, денег они выручили немного. Со стороны здания, похожего на  церковь,
донеслись голоса, говорившие на незнакомом языке. Мимо  нас  прошло  человек
десять белых, в одинаковой одежде, в сапогах,  при  шпагах  и  с  маленькими
ружьями за поясами. Они говорили на каком-то  странном  языке,  каркая,  как
вороны.
   - Офицеры  с  английского  корабля...  -  сердито  пробормотал  им  вслед
Себастьян. - Еретики и воры!
   Один из офицеров имел бороду странного, прямо-таки красного цвета.
   - У еретиков вырастают такие бороды, да? - спросил я.
   - Обычные  рыжий  англичанин,  свинья,  как  и  все  другие...  -  сказал
Себастьян. Он, наверное, думал, что англичанин не  понимает  по-испански.  А
тот как раз все понимал. Он не  спеша  обернулся,  подошел  к  нам,  холодно
поглядел на меня, как будто и не видел вовсе, что я есть, потом  размахнулся
и так двинул  Себастьяна  по  зубам,  что  тот  упал  на  землю.  Англичанин
несколько раз сильно пнул его носком своего высокого сапога в бок  и  сказал
по-испански:
   - Меня зовут капитан Майкл О'Брайен! Если ты понял это, скотина, то слижи
языком дерьмо с моего сапога! Жаль, что у меня нет времени вздуть  тебя  как
следует... Почем твой негритенок?
   - Сеньор! - воскликнул  Себастьян,  просияв,  будто  его  и  не  били.  -
Негритенок? Да всего десять песо!
   - Что ж, славно, - сказал англичанин, - сразу видна деловая  хватка...  Я
готов дать тебе  даже  пятнадцать  песо...  Если  ты  выполнишь  мою  первую
просьбу!
   - То есть слижу дерьмо с вашего сапога, сеньор? - переспросил  Себастьян.
- С удовольствием! А за тридцать песо я оближу вам оба сапога, сеньор!
   О'Брайен отстегнул  кошелек  и  отсчитал  Себа