лионер  в  Америке
тебя на руках носить будет. Серьезно!
   - Да, миллионер, - грустно хмыкнула Марианна, - это  все  шутки.  Кому  я
нужна, а? Мне тридцать  пять,  уже  внуков  иметь  надо...  Здесь  никто  не
возьмет, а в Армении вообще...
   Марьяшину трагическую историю насчет того, как ее почти изнасиловали,  но
все-таки не совсем, я слышал уже не в первый раз.  Создавалось  впечатление,
что то ли ей очень жалко, что не совсем изнасиловали, то ли жалко, что никто
не верит, что не совсем.
   - В Армении не возьмут, а в Америке обязательно, -  подбодрил  я,  -  там
народ проще.
   - Чтобы армяне где-то были проще? - вздохнула дочь Айастана. - Такого  не
бывает, знаешь...
   - Ну а ты янки найди, - предложил я, - настоящего, англосакса...
   - Ага, - кивнула Марьяшка, - мне за это голову отрежут.
   - Это обычай такой?
   - Это я фигурально говорю. Шутка. Просто денег никто не даст и все. А как
я искать буду? На сто долларов,  которые  мне  здесь  дают,  я  туда  поеду?
Смешно, слушай!
   Я потрепал Марьяшку по щеке. Жалко ее. Наверно,  я  еще  не  всю  совесть
потерял, раз кого-то жалеть  хочется.  Целку  ей  все-таки  азики  поломали.
Сестре разрубили голову топором, отцу живот распороли... Бр-р! Если не врет,
конечно, то страшненько выходит. Вообще-то я недоверчивый стал до ужаса. Сам
вру почем зря и других все время подозреваю.  Это  не  я  такой,  это  жизнь
такая. Начнешь хоть кому-то на сто процентов верить - кинут и не спросят как
звали. Вот и Марьяшка вроде сама простота, иногда  даже  кажется,  что  дура
полная, а хрен ее знает, может, держит ее тут Чудо-юдо, чтобы  она  на  меня
стучала ему. Или, может, ее родня ко  мне  зачем-то  подбирается?  Весь  мир
такой...
   А Марьяшка взяла меня за запястье и поднесла руку  к  губам.  У  нее  там
солидные усики растут. У Мэри Грин, на  "Дороти",  был  пушочек,  а  у  этой
жесткие колючечки. Марьяшка вообще мохнатая. У нее и под мышками метелки,  и
на ногах шерсти полно, и на животе аж от паха до пупа, и  даже  между  титек
какой-то кустик есть. Глаз из-под  бровей  не  видно  бы  было,  если  б  не
выщипывала...
   Вот эти самые глаза сейчас намаслились, повлажнели. Даже  мордашка  стала
менее страшненькой... И что-то мне стало глубоко плевать на компьютер, модем
и все прибамбасы. В конце концов, я не нанимался только  вкалывать.  Я  могу
завтра сдохнуть, могу сегодня к вечеру.  Мишка  вон  уже  полмира  объездил,
наверно, каждую вторую  бабу  на  этой  планете  перетрахал,  а  я  все  при
бандитах, тачках, печках... Могу я оторваться хотя бы тут?
   Мои пальцы зарылись в густую,  жесткую  Марьяшкину  гриву,  поползали  по
мягким складочкам на шее, потеребили мочку уха с  серебряной  сережкой...  У
Мэри синие камушки были, а у этой - зеленые.
   Все время память Брауна о себе напоминает. Особенно Хайди, все  эти  дела
на яхте, на островах... То, что  с  ним  было  в  его  собственном  теле,  я
вспоминаю действительно будто кинокадры из старого фильма. Не чувствую,  что
на самом деле все это виделось. Вьетнам, Африка,  Штаты.  Линялое  какое-то,
отрывочное, ненастоящее. А вот то, что Браун делал, сидя в  моем  черепке  и
распоряжаясь моими ручками-ножками, - отлично помню. Потому что это  был  я.
Вот этот самый. У меня даже шрамик небольшой на морде остался  от  какого-то
пореза. По-моему, тогда мы с Марселой вылетели на полицейский  пост,  я,  то
есть Браун, приложил четверых из автомата,  а  пятого  позабыл.  Этот  пятый
всадил пулю в ветровое стекло грузовика, стекляшкой меня и царапнуло...
   - Коля... Коля... -  Марьяша  дышала  тяжко,  жадно,  она  положила  свою
немного одутловатую щеку на мою ладонь, потерлась как кошка.  Шарики  у  нее
под халатом были ничего, это я знал по прошлым разам.
   Рука сама собой забралась и начала гладить скользкую, прилетевшую  кожицу
этих яблочек. Эх, Марианна, тебе бы еще и рожу чуть-чуть поприятней! Ну,  да
с лица не воду пить...
   Все с ней можно делать, на все она согласна.  Можно  прямо  тут  в  кухне
повалить на пол, можно животом на стол уложить, можно в  кресле  оставить  и
ноги себе на плечи закинуть... Дьявольский соблазн! Я ведь могу ее избить  в
кровь, растерзать, просто убить, и ничем не рискую.  Ничем!  Что  мне  стоит
перед милицией отмазаться! Ни шиша. Они еще по моему заказу подставу найдут,
на кого все и спишут. Алкашей, наркоманов в ломке, просто психов - хоть пруд
пруди.  А  перед  Чудо-юдом,  хоть  и  потруднее,  но  тоже  можно.  Здешний
профилактик в два счета выдаст справочку, что девочка стучала,  и  тогда  не
только она, но и вся родня, которая ее моему отцу на постой  ставила,  кишок
не соберет. Не больше полутора тысяч зеленых мне весь отмаз обойдется.
   Тьфу! Аж противно. Ну неужели ж я гад такой, а? Неужели же я  могу  такое
думать, не говоря уж, чтоб делать? Да за одну такую мысль меня  в  аду  надо
миллион лет жарить...
   Жалость окончательно  ворвалась  в  душу,  словно  большевики  в  Зимний.
Крутая, неистовая, со слезой. И страшненькая, глупенькая, мохнатая  Марьяшка
вдруг показалась родной, близкой, любимой даже...
   Бородка, парик, усы - все  держалось  хорошо,  отлепить  все  это,  кроме
Соломоновича, никто не смог бы даже в ванной. Но  в  ванную  я  Марьяшку  не
поведу, мне лишь бы целоваться можно было.  Что  я  и  стал  делать.  Жадно,
быстро, с легкой яростью, будто месяц без бабы прожил, дожидаясь  встречи  с
Марьяшей. В промежутках между поцелуями язык молол какую-то сладкую,  глупую
чушь типа: "Какие перышки! Какой носок! И ангельский, должно быть, голосок!"
И у меня слезы из глаз, по-моему, капали, вот лихо!
   - Черненькая ты моя... Воронушечка... Галочка... -  урчал  я  ей  в  ухо,
получал ответные поцелуя, и постепенно все больше заводился на ЭТО дело.
   - Идем... - шепнула она. - Пошли на диван... Там мягче.
   Марьяшка уцепилась мне за шею, я подхватил ее под спину и коленки,  донес
до дивана и усадил, а сам уже стягивал свои северокорейские брючата. Пока  я
скидывал с себя все, Марьяшка полулежала на подушках,  совершенно  квелая  и
разомлевшая, только сопела и распирала бюстом  шелк  халата.  И  опять  меня
вдруг дернуло что-то маниакальное: дать ей в морду, разодрать на ней  халат,
отстегать ремнем...
   Но это было уже совсем не так, как в первый раз - можно  сказать,  просто
мимолетное видение. Зато  та  жаркая,  любовная  жалость,  словно  штормовая
волна, накатила с удвоенной силой, бросила меня на колени перед  сидящей  на
диване Марьяшей,  заставила  с  жуткой  бережностью,  будто  я  с  тончайшей
хрустальной вазой обращался,  прикоснуться  к  до  сих  пор  не  развязанной
завязочке халата... И распахнул  я  его  не  рывком,  а  плавно,  словно  бы
открывал страницу какой-то жутко раритетной книги, за которую мне  вовек  не
расплатиться, если порву...
   И  хотя  я  прекрасно  знал,  что  там  под  халатом  вовсе  нет   ничего
сверхъестественного, а тем более - мной  невиданного,  была  у  меня  в  тот
момент НАСТОЯЩАЯ, не липовая,  добрая  нежность.  Такую  не  придумаешь,  не
соврешь, не рассчитаешь. Они не в  мозгу,  она  от  сердца,  от  души,  если
таковая есть.
   Открыл я гладкие, довольно ровные, хотя и толстенькие  ляжки,  украшенные
давно известными мне волосяными колечками,  круглые  коленки,  на  одной  из
которых был давний рубчик в виде не то греческой "омеги",  не  то  латинской
"дубль вэ", не то русской "эм". Когда-то я посмеялся, что это,  наверно,  ей
клеймо поставили М, чтобы не перепутать, в другой раз предложил  еще  две  М
нарисовать, чтобы МММ получилось... А Марьяша тогда рассказала, что это  она
маленькая на велосипеде каталась и коленку разбила.  Плакала,  наверно...  И
эту давно затянувшуюся царапку мне стало жалко, очень жалко, хотя не знал я,
почему именно. А потому я поцеловал  эту  М,  едва-едва  коснувшись  губами,
будто мог боль причинить. А у нее от этого легкая дрожь  пошла  по  телу,  и
мягкая ладошка пошевелила мой парик.  Конечно,  по  нормальным  волосам  это
приятнее было бы. Да и усами, будь они  натуральные,  щекотать  ее  было  бы
сподручнее... И борода не своя, и весь я какой-то липовый!
   Но все равно я позволил себе уткнуться носом в  мягкую,  теплую,  смуглую
кожу, провести  по  ней  своими  усищами  и  бородкой.  Во,  дорогой  Еремей
Соломонович, какую качественную продукцию вы делаете!
   Трусики у Марьяши были тонкие, черные, немножко узковатые, не  совсем  по
попке. Предел эластичности уже был достигнут, но я не стал рвать или сдирать
их, а осторожненько скатил с нее сперва до колен, потом  чуть  ниже  и  лишь
потом снял с пяток. Они были душистые, похоже, совсем свеженькие.
   - Как там надо сказать? - прошептал я, обняв руками прохладные половинки.
- Сим-сим, откройся?
   - Мне стыдно, - вдруг прошептала Марьяшка, - ты никогда так не делал... Я
бы помылась... Наверно, пахну...
   - Сиди! - рявкнул я и влез головой, лицом, носом, языком  в  этот  темный
кудрявый лес. Если  там  и  пахло,  то  лишь  настолько,  чтобы  дразнить  и
заводить. Коленки расползлись, она застонала, задвигалась, стала  словно  бы
невзначай  сползать  набок,   а   потом   выползла   из   халата,   сдернула
бюстгальтер...
   - Сумасшедший... - прошипела она. - Совсем сумасшедший...
   Ну, это она зря, конечно. Просто я был в ударе. Но контролировать себя не
забывал. И я забрался к ней на диван,  а  Марьяшка  потянула  меня  к  себе,
бормоча: "Хочу! Очень хочу!" - или  что-то  в  этом  роде,  я  дотянулся  до
штанов, где у меня в маленьком кармашке  лежала  отличная,  нежная  японская
хреновина.
   -  Ай!  -  почти  сердито  воскликнула  Марьяшка.  -  Зачем?  Так  лучше,
приятней...
   Нет  уж!  Ноу  Эй-Ай-Ди-Эс!  СПИДа  я  особенно  не   опасался,   а   вот
недоразумений - очень. Вовсе не хотелось пользоваться обалдением бабы, чтобы
потом  разбираться,  откуда  чего  взялось.  Например,  бэби.  У  меня  двое
законных, на фамилию Баринов - и хватит пока...
   А потом я ее трахал. Жадно и беспощадно, как Дзержинский врагов народа. И
долго, до полного истребления. Чтоб весь южный темперамент выцедить.  Рожица
у нее во время этого дела казалась вообще ужасной, но я ведь  не  воду  пил,
тем более что теперь это лицо меня очень мало интересовало.  Если  уткнуться
носом в волосы, то можно себе представить, будто это Марсела или  Соледад...
У последней такое чудное личико было, хоть и гадюка из гадюк. А волосы у них
- почти одинаковые, только у креолок, кажется, помягче были...
   Растрепанная, мятая, облапанная сверху донизу, Марьяшка  осталась  лежать
голышом, забросив руки за голову и с улыбкой на  размазавшейся  мордашке.  Я
уже в душе успел ополоснуться, одеться и даже причесаться, а она все лежала.
Не хотелось ей одеваться. Ей нравилось быть бабой. Хотя бы раз в месяц.
   - Я тебя люблю! - сказала она, чмокнув воздух. И может быть, не врала?
   Каждый раз  после  такого  мероприятия,  проведенного  с  этой  восточной
женщиной, у меня начинался депресняк. О повторе и думать не хотелось,  да  и
времени не было. Говорить с ней мне тоже было не о  чем.  О  том,  что  меня
волновало в данный момент, болтать не следовало, о том, что не волновало,  -
не было настроения.
   - Все-таки надо поработать, -  сказал  я  тоном  землекопа,  вынужденного
прервать перекур. - Мне надо успеть до завтра...
   - Ой, - воскликнула  Марьяшка,  -  пожалуйста,  пожалуйста!  Я  на  кухне
телевизор смотреть буду. Хочешь, кофе сделаю, а?
   Она сказала это с такой радостью в голосе, что я даже удивился. И  только
через пять минут до меня дошло, что я неправильно выразился. Мне  надо  было
соврать, что мне нужно успеть, скажем, до пяти или шести часов  вечера.  Мне
бы вполне хватило времени, чтобы проверить модем и исчезнуть  отсюда.  Но  я
ляпнул: "До завтра" - и  тем  самым  посеял  в  глупенькую  голову  Марьяшки
надежду на то, что я останусь здесь ночевать. За пять лет, что Марьяша  жила
здесь, такого еще не было. Правильно говорит папаша,  мне  надо  следить  за
своим языком!
   Но тут же я подумал: "А почему бы и нет?" Почему мой любезный  брательник
болтается где-то по два-три дня и явно не по делам фирмы исключительно?  Это
что, ему можно, а мне нельзя?
   "А вот возьму и осчастливлю Марьяшку, - подумал  я,  -  пусть  Чебаковыми
теперь Мишка занимается! Им, по-моему, все это без разницы".
   - Знаешь, - сказал я, подавая Марьяшке халатик, будто гардеробщик пальто,
- а я сегодня у тебя ночую... Только часов до восьми дай  мне  позаниматься,
ладно?
   Приятно делать людей счастливыми, не правда ли?
   ВЫХОДИМ НА СЛАВИКА
   Утром, плотно заправившись чем-то  вроде  плова  из  накрошенной  курицы,
риса, морковки и кишмиша, хлебнув кофейку и поминая добрым словом заботливую
Марьяшу, я вышел на улицу и влился  в  трудовую  толпу,  прущую  на  работу.
Настроение было если не отличное, то неплохое, по крайней мере.
   "Позанимался" я, конечно, не до восьми,  а  гораздо  дольше  -  почти  до
полуночи. Марьяшка прикорнула на своем диване и  вроде  бы  даже  спала.  Но
когда я, очень довольный итогами своей  работы,  улегся  к  ней  под  бочок,
рассчитывая  проспать  до  утра,  она  вцепилась  в  меня  и  выпросила-таки
продолжение. Аж два раза. В результате я заснул во втором часу  ночи,  но  к
восьми утра выспался достаточно хорошо.
   Итак, что же я сумел выудить из закрытых информационных источников?
   Порядочно. Прежде всего, я выяснил, кто такой Славик и в каких корешах  у
него  ходит  Звон,  то  есть  Званцев  Сергей  Михайлович.  Славик  оказался
Антоновым Вячеславом Васильевичем, 1956 года рождения, с  двумя  судимостями
по статье 146 (разбой). Первый раз его судили  вместе  со  Званцевым,  а  во
второй они влетели порознь, но оказались не только в одной зоне, но  даже  в
одном отряде. Там  за  ними,  судя  по  всему,  были  грешки,  например,  их
подозревали в совершении убийства некоего  Лобова,  но  прямых  улик,  кроме
показаний какого-то стукачишки, не нашлось.  Поэтому  решили  поверить,  что
Лобов сам  по  себе,  от  большой  тоски  по  маме,  повесился  на  веревке,
скрученной из простыни.
   Но когда я начал выяснять, а кто такой этот Лобов, то обнаружил, что этот
гражданин был одним  из  главных  и  решающих  свидетелей  обвинения  против
Георгия Викторовича Лысакова, которому в 1979 году ломился  вышак  за  очень
крупные хищения соцсобственности. В результате того, что Лобов, уже  имевший
свои десять с конфискацией, не смог дать дополнительных разъяснений, как они
с Лысаковым поделили два с полтиной  лимона  -  это  еще  тех,  "застойных",
рублей! - факт присвоения их Георгием Викторовичем оста к я недоказанным,  и
гражданину Лысакову впаяли только восемь, причем отсидел он  только  пять  и
вышел по какой-то сомнительной актировке - кажется, нашли рак на IV  стадии,
от которого народец мрет в течение года.  Но  гражданин  Лысаков  не  только
выжил, досрочно получив свободу, но и  взялся  за  честную  жизнь.  То  есть
больше не попадался. Самое любопытное было в  том,  что  Георгий  Викторович
Лысаков и Гоша Гуманоид были одним и тем же физическим лицом.
   Из всей этой юридическо-уголовной  хиромантии  вытекал  довольно  простой
вывод, что Звон и Славик еще в проклятое застойное время работали по заказам
дяди Гоши и замочили Лобова явно не от скуки. Вышли они с интервалом в  один
год: сперва Славик, потом Звон и, наконец, Гуманоид.
   Далее на горизонте появилась мощная фигура Кости Разводного. Разводной  -
он же товарищ Малышев - очень прочно почуял себя в первые годы перестройки и
развития кооперации. Пока Гдлян и Иванов усердно ловили  "узбекскую  мафию",
Костя  соорудил  весьма  занимательную  структуру,  на  поверхности  которой
бугрилось несколько шишек с ответственных  партхозпостов,  наивно  думавших,
что все идет через них, а потому полагавших, что и основной сбор приходит  к
ним. Дальше взяток у этих граждан интеллект не поднимался. На самом деле все
нитки свел на себя Разводной, которому по молодости и по глупости удалось  в
свое время сделать четыре ходки, начиная с 206-2 и кончая  146-2,  а  потому
очень не хотелось делать пятую. Он жил тихо и смирно, но корифанился с Гошей
Гуманоидом, который в его колеснице был спицей далеко не последней.
   Славик и Звон тоже оперились, и  их  держали  уже  не  за  "шестерок",  а
минимум за валетов. Правда, к умным и денежным делам их  не  подпускали,  но
ставить свинцовые примочки самолично они перестали где-то  года  три  назад.
Странно было, однако, что они не наладили собственной системы  исполнителей,
а все время вели дела через каких-нибудь  Кругловых,  на  которых  вообще-то
положиться трудно.  Тут,  я  думаю,  ментовская  информация  была  неполной.
"Подозрений в причастности" у них было хоть пруд  пруди,  но  все  это  была
агентурная информация, с которой на суд вылезать не хотелось, тем более  что
агентов этих "кололи", как орешки. Из всего этого отнюдь не  следовало,  что
Славик или Звон были гениями контрразведки, но зато хорошо светилось, что  в
ментуре у них кто-то есть. Проведя не шибко сложный анализ дел,  по  которым
информация, поданная стукачами, оказывалась для них смертным  приговором,  я
углядел минимум четыре фамилии, которые явно поступились честью мундира. Для
суда это требовало дополнительных доказательств, а для меня - нет.
   То, что у Гоши Гуманоида имелись кое-какие основания для вывода в  другое
измерение лучшего друга Кости, отрицать было трудно. То, что при успехе  это
дело ставило его во главу угла - бесспорно. Но то, что  в  системе,  которую
Разводной, не жалея сил, сооружал уже достаточно  долго,  Гоша  Гуманоид  не
ощущался как единственный реальный преемник босса, тоже было  однозначно.  У
Гоши в этом гадючнике было два потенциально опасных друга.
   Первым был некто Крендель, человек чистый и непорочный, который не только
не топтал зону, но и не собирался этого делать. Он жил  абсолютно  легально,
имел загранпаспорт, мотался по миру, но всегда появлялся  там,  где  чего-то
заворачивалось. При Разводном он был кем-то вроде министра иностранных  дел.
Четко просматривалось, что мистер Крендель доит не только Разводного,  но  и
несколько других систем, поскольку именно через него Костя утрясал некоторые
недоразумения, чреватые разборками. Материала на Кренделя было  очень  мало,
потому что подходы к нему были шибко тугие. В принципе Костя намного  больше
нуждался в Кренделе, чем Крендель в нем. Но  вот  в  Гуманоиде  Крендель  не
нуждался совершенно. Правда, Крендель  не  просвечивал  как  организатор  по
мокрухам, но это могло быть просто признаком его хорошей работы.
   Вторым деятелем, который мог бы хорошо заплатить за ликвидацию Гуманоида,
был  Сват,  он  же  Подосенков  Сергей  Васильевич.  У  него  тоже  не  было
судимостей, но зато имелась очень заметная тенденция подставлять  других.  В
фирме  Разводного  он  был  чем-то  вроде  главного  прокурора.  Именно   он
определял, кого из мелких или даже  средних  фигур  надо  "отдать",  а  кого
вытаскивать всеми силами. У него в милицейском мире были большие  связи.  Он
был главный стукач, но это делалось им с одобрения  Разводного.  Потому  что
гораздо лучше, если ты знаешь,  что  именно  знают  о  тебе,  и  потому  сам
определяешь, что о тебе знать должны, а  что  нет.  Сват  упорно  подставлял
ментам Гуманоида, но, видимо, делал это без ведома  Разводного.  Потому  что
если бы Разводной был согласен, Гуманоид был бы посажен  и  скончался  бы  в
СИЗО от какой-нибудь случайной травмы. В свою очередь, Гуманоид неоднократно
просил Разводного быть поосмотрительней и не думать, что Сват стучит  только
под Костину диктовку.
   Нельзя сказать, что у Свата были теплые отношения с Кренделем. В принципе
у них была одна общая программа-минимум -  оттереть  от  Кости  его  корешка
Гуманоида. Но при самой поверхностной прикидке виделась и программа-максимум
- сесть самому на место Кости. Вот  тут  их  мнения  по  поводу  кандидатуры
сильно