ры,  парадные  сапоги,
шинели, ботинки, рукавицы и еще что-то, чего мне не дали досмотреть. Еще нам
выдали ремни: один совсем узкий, брезентовый, для  штанов,  а  другой  почти
брезентовый, но спереди похожий на кожаный, с матово-серой пряжкой.  Рубахи,
кальсоны и портянки мы получили двух видов: мягкие и толстые зимние и тонкие
летние. Как их наматывают, показывал сержант Куприн, тот самый, что  ехал  с
нами в поезде. Само собой,  его  окружили  толпой,  но  рассмотреть  мне  не
удалось. Я попробовал сам намотать и, как ни странно,  это  вышло  в  лучшем
виде. Под самый конец,  как  выразился  бугай,  "прошмонали"  наши  домашние
рюкзаки. Водки, финок и пулеметов в них не было. Но взять с собой  разрешили
только  мыльницы,  зубные  и  сапожные  щетки,  почтовую  бумагу,  конверты,
авторучки, военные и комсомольские билеты с  учетными  карточками.  Все  это
велели  переложить  в  армейские  вещмешки,  а  затем  выходить  во  двор  и
строиться. Так и остался мой рюкзачок там, в этой бане...
   Во двор мы выходили по лестнице, мимо огромного зеркала. В  этом  зеркале
отражались наши одинаковые рожи, ушанки, бушлаты, ремни, и даже самого  себя
распознать в этой защитного цвета многоликой толпе  было  почти  невозможно.
Чтобы узнать, кто есть кто, все начали было  наставлять  друг  другу  рожки,
показывать язык  и  тому  подобное.  Конопатого  "Антошку"  я  еще  смог  бы
отличить, а вот бугай как-то испарился: таких здоровяков было много. Сержант
Куприн глядел на нас и посмеивался. На нем обмундирование сидело как влитое,
а на нас - как на корове седло. Во дворе  бани  всех  запихали  в  машины  и
повезли дальше. Спустя некоторое время мы вкатились в ворота и через  задний
борт увидели, как их закрывают за нами  какие-то  солдатики  со  штыками  на
поясах. Кто-то, должно быть бугай, громко вздохнул и сказал:
   - Ну, вот и все, прощай, воля!
   Грузовики проехали по аллее, обсаженной голыми пирамидальными тополями и,
кроме того,  украшенной  плакатами.  На  плакатах  были  изображены  поезда,
путеукладчики,  мосты,  тракторы,  бульдозеры  и  какие-то  другие   машины,
назначение которых мне тогда было непонятно. С другой стороны аллеи  тянулся
длиннющий плакат: "Слава воинам стальных магистралей!",  и  была  изображена
огромная эмблема, такая, как у сержанта на петлицах.
   Машины остановились у длинного трехэтажного здания. Перед  задним  бортом
появился офицер, тот самый, что не сумел побывать в мавзолее, и дал  команду
слезать.
   Вот только тут, когда моя обутая в  кирзовый  сапог  нога  впервые  гулко
топнула по асфальту казарменного двора, я наконец понял: все это  всерьез  и
на два года. Я превратился в солдата, пока - рядового и  необученного.  Этот
звонкий удар пупырчатой, еще не стертой подошвы  поставил  последнюю  точку.
Детство кончилось, началась служба...
   ЛИЧНЫЙ ПОДШЕФНЫЙ
   Полгода я учился, целых полгода! Я так привык к своему месту в казарме, к
распорядку, зарядочке, тренажам и занятиям,  что  когда  мне  сказали:  надо
уезжать отсюда и полтора года  служить  совсем  в  другом  месте,  то  стало
грустно... Вообще-то выпуск из учебки считался "малым дембелем", потому что,
как утверждали бывалые солдаты, в наших  войсках  только  в  учебках  служат
по-настоящему, а в обычных частях просто вкалывают и все. Дескать, в  учебке
мы набегаемся и настреляемся за всю службу вперед, а  дальше,  тем  более  с
лычками, жить будет полегче.
   Я, как и другие, кое-что начал понимать в железнодорожном деле:  уже  мог
отличить тракторный дозировщик от обычного бульдозера, скрепер от  грейдера,
шестнадцатитонный  кран   от   пятитонного,   шпалоподбивочную   машину   от
путерихтовочной. Вообще я узнал массу интересного и неожиданного.  Например,
что "подкладка" - это не только то, что изнутри подшивают к  пиджаку,  но  и
железяка, которую костылями прибивают к шпалам и на  которую  сверху  кладут
рельс. Что "накладка"  -  это  не  только  синоним  ошибки,  но  и  название
штуковин, которыми скрепляются между собой звенья железнодорожного пути. Мне
объяснили, что в СССР самая широкая в  мире  железнодорожная  колея  -  1524
миллиметра, а на загнивающем  Западе  только  1435.  Я  убедился,  что  если
двадцать человек с ломами дружненько нажмут, то могут выровнять -  по-нашему
"отрихтовать" - рельс. А два человека с техникой типа  РВ-10  (ручные  вилы,
десятизубые) могут довольно быстро разгрузить щебенку с открытой  платформы,
конечно, если притом торопятся на ужин. Но самое главное, что я  усвоил  как
следует: взорвать железную дорогу намного проще, чем построить...
   В новой части я появился как раз в то время, когда туда привезли молодых,
и оказался командиром отделения в карантине. Только тут я смог  окончательно
убедиться, что время, проведенное  в  учебке,  не  прошло  для  меня  даром.
Оказывается, за полгода я так много узнал, что вполне мог сойти за  бывалого
солдата. Например, я умел пришивать воротничок так, что ниток не было видно,
ходить строевым шагом, съедать обед за отведенное на это время,  раздеваться
и одеваться по командам "отбой" и "подъем" и еще многое другое, чего  восемь
подчиненных мне граждан  Советского  Союза  не  умели.  Когда-то  в  учебке,
получая наряд за разгильдяйство, я думал. "Ну, погодите,  вот  дослужусь  до
лычек, получу молодых под команду - тогда отыграюсь!"
   Теперь мне было присвоено право  раздавать  наряды,  но  пользоваться  им
как-то не хотелось.  Я  быстро  догадался,  что,  если  солдата  лишний  раз
назначить на кухню или дневальным по роте, он не научится от  этого  вовремя
пришивать воротнички,  чистить  сапоги  или  делать  подъем  переворотом  на
перекладине. Я в свое время зубрил обязанности командира  отделения,  но  на
практике они исполнялись как-то сами собой, потому что надо мной было еще ой
сколько начальников! Обучал и воспитывал я просто: если у кого-то что-то  не
получалось, я заставлял делать это еще раз, еще  и  еще,  пока  не  начинало
получаться. Некоторые ворчали, но делали. Те,  у  кого  получалось,  служили
примером тем, у кого не получалось. При этом каждый из восьми хоть в  чем-то
успевал и что-то умел делать лучше других. Например, правофланговый из  моих
"карантинщиков" Мартынов быстро научился ходить как положено,  и  его  можно
было ставить  в  пример  на  строевой.  Середенко,  следующий  по  строевому
расчету, в первый же день научился  раздеваться  и  одеваться  в  отведенное
время, а кроме того, как и я некогда, с ходу научился  наматывать  портянки.
Ашот  Саакян  был  непревзойден  при  изучении  уставов  и  среди  ночи  мог
рассказать наизусть обязанности дневального. Валера Ландышев,  должно  быть,
еще в школе наловчился собирать и разбирать автомат с такой скоростью, что я
ему завидовал. Противогаз  он  тоже  натягивал  быстрее  остальных.  Видать,
военрук у них был классный, но вот физкультурник -  не  ахти  какой.  Это  я
заключил из того,  что  Валера,  трижды  подтянувшись  на  турнике,  начинал
корчиться, словно повешенный в последних судорогах, но  до  перекладины  уже
достать не мог. Другие товарищи из этих четырех, наиболее длинных,  тоже  не
выглядели орлами, и им было легче удавиться, чем сделать подъем переворотом.
Зато четверо стоявших  в  строю  за  Ландышевым:  Халимджанов,  Подопригора,
Куняшев и Ли - были ребята хоть и невысокие, зато накачанные. Мне  их  учить
было нечему - самому надо  было  у  них  учиться.  Халимджанов  левой  рукой
двадцать раз выжимал двухпудовую гирю, а правой  -  и  того  больше.  Однако
внешний вид у него был, как у военнопленного,  и  сапоги  он  чистил  только
спереди. У Подопригоры с внешним видом  было  все  в  порядке,  но  зато  он
никогда и никуда не успевал, потому  что  никогда  и  никуда  не  торопился.
Куняшев тоже никуда не успевал, но по другой причине. Он,  наоборот,  всегда
очень спешил. Когда подавалась команда "подъем",  он  первым  делом  надевал
почему-то пилотку, потом натягивал сапоги, забыв  намотать  портянки,  после
чего набрасывал на плечи китель и только после этого начинал надевать штаны,
безуспешно пытаясь просунуть сапоги через  штанины.  Когда  сапоги  намертво
застревали, ему приходилось снимать их вместе со штанами. Тут он  вспоминал,
что надо еще и портянки наматывать, лихорадочно закручивал их  вокруг  ноги,
но при этом пятка либо носок оставались голыми. В конце концов он оказывался
в строю, но потом с него спадали не застегнутые как следует штаны,  портянки
выпирали  из  голенищ,  пилотка  оказывалась  надетой  задом   наперед   или
происходило что-нибудь еще в  том  же  духе.  Самый  малорослый  -  Ли,  или
"Ливофланговый", как именовал его Подопригора,  -  всюду  успевал,  но  зато
обязательно что-нибудь терял. Однажды чуть не остался голодным,  потому  что
нечаянно смахнул со стола свою ложку,  нагнулся  за  ней  под  стол  и  стал
искать, хотя сам же наступил на ложку сапогом. Был  еще  случай,  когда  Ли,
отрабатывая норматив по снаряжению магазина учебными патронами, уронил  один
патрон  себе  в  сапог.  Мы  всем  отделением  ползали  по  полу,  три  раза
пересчитывали  патроны,  но  нашли  патрон  только  тогда,  когда  Ли  решил
перемотать портянку.
   Самое неприятное было ударить в грязь лицом  перед  подчиненными.  Тут  я
влетел всего один раз, но сраму испытал немало. Случилось это в самом  конце
карантина, когда мои славные воины стреляли  начальное  упражнение.  В  свое
время я сам перед присягой отстрелял его на "отлично". А здесь, когда я  уже
стрелял в роли командира отделения, набабахал  всего  на  тройку,  да  и  то
потому, что поверяющий засчитал мне одну пробоину за шесть очков, хотя  пуля
легла ближе к пяти... Из моих солдат  шестеро  отстреляли  на  "отлично",  а
Середенко и Саакян - на "хорошо". Подчиненные  глядели  на  меня  ехидно,  а
взводный заметил:
   - Если бы не командир, был бы лучший результат в роте...
   В других отделениях и правда было хуже. Там были и тройки, и  двойки,  но
среди сержантов - только отличные оценки. Когда дали  возможность  поправить
дела двоечникам, вместе с ними стрелял и я. На сей раз я был злой и  стрелял
по мишени, как по классовому врагу. Она свое получила, но стыдоба за  провал
все-таки оставалась.
   Вот-вот орлы должны были принять присягу и рассосаться  по  ротам,  а  я,
соответственно, принять штатное  отделение,  где,  кроме  зеленой  молодежи,
находились также "старики". Тогда про "дедовщину" в газетах  не  писали,  но
легенд было - хоть завались. И про то, что "старики"  с  "молодыми"  делают,
говорили такое, что уши сворачивались в трубочку.
   Эта предстоящая встреча со  "стариками"  меня  очень  заботила,  если  не
сказать пугала. Но я никак не мог предположить, что произойдет другая,  куда
более важная и волнующая встреча.
   Неожиданно меня вызвали в штаб, к самому командиру  части,  подполковнику
Шалимову. Вообще это был веселый  и  компанейский  человек.  Он  легко  умел
приободрить свое войско в самых хреновых обстоятельствах. Например,  часа  в
два  ночи  привезут  на  станцию  кирпич,  платформ  этак   пять.   Дежурное
подразделение, матерясь, топает  пешком  на  станцию.  Всем  хочется  спать,
курить, есть, но не работать. Все  начальники  кажутся  сволочами.  И  вдруг
прикатывает Шалимов, которого только что крыли самым лютым образом. С  ходу,
как колобок, выкатывается из "уазика" и зычно орет:
   - Э-эх, пошалим, шалимовцы!
   После чего втискивается в самую  вялую  цепочку.  Через  пять  минут  эта
цепочка кидает кирпичи так быстро, что они только мелькают в воздухе.  Затем
он незаметно перескакивает в другую цепочку, в третью и так далее.  Глядишь,
все очухиваются, платформы пустеют, а Шалимов горестно вздыхает:
   - Ай-яй-яй! Так мало кирпича привезли! Придется спать идти...
   Жутко симпатичный мужик! Но вообще он мог быть и очень суровым.  Объявить
пять нарядов или десять суток мог запросто. Пару злостных  самовольщиков  он
отдал под суд и упек в дисбат. То же  самое  стало  с  двумя  очень  борзыми
мужиками, которые хотели  "воспитать"  какого-то  "молодого".  Должно  быть,
именно поэтому настоящей дедовщины в нашей части не было, и  все  вели  себя
прилично.
   Так вот, когда меня вызвали в штаб, я начал вспоминать, не натворил ли  я
чего-нибудь и не отчубучили  ли  чего  мои  воины.  Вроде  бы  совесть  была
чиста...
   - Хорошо, что прибыл... - кивнул Шалимов после  того,  как  я  доложил  о
своем приходе. - Вот какой разговор, младший сержант. Нам тут на  пополнение
прислали одного человека. С милиционером и при бумаге,  где  говорится,  что
человек это сложный, требует внимания и терпения. Вся сложность в  том,  что
он некоторое время находился в психбольиице. Симулировал, что ли, пытался от
призыва отвертеться. Иногда, говорят, и сейчас порывается... В общем,  когда
его тюрьмой припугнули, согласился идти. Не знаю уж почему,  только  товарищ
из милиции, который его привез, очень настаивает, чтобы он служил под  вашим
командованием. Вы этого лжепсиха знаете лично, он мне так сказал.
   - А как его фамилия?
   - Фамилия его Михайлов, имя-отчество -  Петр  Алексеевич.  Русский,  1964
года рождения,  не  судимый  ранее...  Образование  восьмилетнее,  нигде  не
работал и не учился.
   - Я такого не знаю... - прикинул я в уме всех знакомых.
   - В кабинете у замполита сидит капитан милиции.  С  ним  поговорите,  все
выясните.
   Майора Литовченко, нашего замполита, в кабинете не было.  За  его  столом
сидел, очень по-хозяйски устроившись, капитан милиции. Я доложил.
   - Документы! - потребовал капитан, изучая мое лицо таким взглядом, что  я
опять засомневался: нет ли за мной каких грехов?  Вроде  не  было,  даже  на
гражданке я никаких противоправных действий не совершил. Капитан внимательно
проглядел мой военный билет, изучил комсомольский, а потом вернул.
   - Василий  Васильевич,  -  сказал  он  очень  официально,  -  вы  человек
взрослый, ответственность  уже  несете  в  полном  объеме,  приняли  военную
присягу, где давали обещание свято хранить военную и государственную  тайну.
В учреждении, где работали до армии, через первый отдел проходили?
   - Так точно, - ответил я и стал прикидывать, когда,  где  и  чего  я  мог
разгласить.
   - 12 мая прошлого  года  вы  находились  в  подвальном  помещении  вашего
института, заменяя инженера Корзинкина Альберта Семеновича, так?
   - Да, - сказал я, начиная соображать, о чем пойдет речь.
   - В результате допущенной вами случайной подсветки объекта, находившегося
в лабораторной установке, произошла нештатная ситуация...
   - Было такое...
   - После выключения установки, отработавшей в критическом режиме, вами был
обнаружен субъект, объявивший себя бывшим императором Петром I?
   - Мной... Я уже давал все показания в карантине, товарищ капитан...
   - Правильно. В ваших показаниях говорится, что некоторое время при первом
изменении в работе установки вы находились в нише  под  пультом  управления.
Верно это?
   - Да.
   - И блокировка двери в этот момент еще не сработала?
   - Нет. Она позже захлопнулась, когда установка сама разошлась...
   - Ну и правильно. Следственным  экспериментом  установлено,  что  в  этот
момент вы не могли контролировать обстановку в спецпомещении. Иными словами,
находясь в нише, вы не могли слышать, как открылся со щелчком кодовый  замок
двери и как в помещение проник посторонний...
   - Да...
   - Значит, вы не можете с уверенностью заявить, что в помещение  никто  не
проникал?
   - Тут только я сообразил: капитан хочет доказать,  что  Петька,  то  есть
Петр I, на самом деле жулик и самозванец...
   - Не могу, - сказал я, - но в боксе  был  герметический  лючок...  Я  его
открывал снаружи...
   - Этот лючок можно загерметизировать  и  изнутри,  -  улыбнулся  капитан,
видя, что я хлопаю глазами.
   -  Значит,  этот  тип  проник  в  спецпомещение  и  разыграл  комедию?  -
пробормотал я, сам не веря своим словам.
   -  Именно  так,  и  он  во  всем  признался.  Действительно,  он  -  Петр
Алексеевич, но не Романов, а Михайлов, из  Усть-Харловского  детского  дома.
Три года назад оттуда бежал, находился во всесоюзном розыске.  Его  опознала
бывшая воспитательница. Собирались направить его обратно, но оказалось,  что
совершеннолетний, хотели оформлять за тунеядство... Он попросился в армию, в
ту часть, где вы служите. Обещал исправиться... Решили поверить, призвали.
   - А отчего меня не вызывали, когда шло следствие? - осторожно спросил я.
   - Ну, это уж  нам  решать,  кого  вызывать,  кого  не  вызывать.  События
преступления не было, умысла -  тоже,  по  крайней  мере  с  вашей  стороны.
Гражданин Корзинкин признан виновным в служебном проступке, понес  взыскание
от администрации  института,  в  данный  момент  уволился  оттуда.  Ну  а  с
Михайловым вопрос считаем урегулированным. В общем, теперь  он  будет  вашим
подчиненным. Ответственность за его поведение по закону несут все командиры,
но с вас спрос особый. Вы с ним будете рядом в казарме, вся его жизнь у  вас
на глазах... Регулярно нас информировать не надо, но если заметите,  что  он
рассказывает что-то не то, какие-то мнения нестандартные  высказывает...  Уж
будьте добры! Писать ничего не надо, просто зайдете сюда, к  замполиту,  или
прямо к Шалимову и устно все изложите. А они знают, как со мной связаться...
   Я знал, что стучать нехорошо, но, конечно, ничего милиционеру не  сказал.
Тем более что он скорее всего был вовсе не милиционер...
   - А где сейчас Михайлов? - спросил я - Со старшиной, на  складе  вещевого
довольствия. В бане его сейчас помоют, постригут и доставят сюда.  Подождите
малость.
   Через пять минут, не больше, голос  нашего  старшины,  прапорщика  Будко,
испросил разрешения войти. Вместе с прапором появился и Петька Он мало в чем
изменился по  сравнению  с  карантином.  Только  глаза  были  как-то  глубже
посажены, не так выпучены, как раньше. Он был уже в форме, с вещами...
   - Вот, товарищ Михайлов, - сказал капитан, - это ваш командир  отделения,
непосредственный начальник, так сказать.
   - Здравия желаю, - сказал Петька, смотря на меня  по-доброму.  И  я  тоже
посмотрел на него по-приятельски. Что-то мне не верилось,  что  он  жулик  и
авантюрист...
   - Мне можно быть свободным? - спросил Будко.
   - Вы проводите товарища Михайлова  в  роту  карантина,  а  мне  еще  надо
побеседовать с младшим сержантом.
   Прапорщик и Петька ушли, а милиционер спросил меня:
   -  Вы  вашего  бывшего  руководителя  группы,   Игоря   Сергеевича,   как
оцениваете?
   - Я, товарищ капитан, не ученый, мне трудно судить...
   - А как человека?
   - Хорошо. Нормальный мужик, но немного не от мира сего.
   - Вот тут вы, Василий  Васильевич,  ошибаетесь.  Очень  даже  от  "сего",
точнее - от "того"... У него, между прочим,  после  смерти  была  обнаружена
книга  этого  "литературного  власовца"  Солженицына,  Евангелие,  несколько
икон... Конечно, все  понимаем,  свобода  совести.  Но,  с  другой  стороны,
неустойчивость это. А где неустойчивость,  тут  может  быть  всякое...  Есть
мнение, что и с установкой,  которая  взорвалась,  не  все  ясно.  Вот  так.
Поэтому вам, как воину Советской Армии, надо быть предельно бдительным.
   - Да я, конечно... - Что-то у меня в  башке  не  очень  контачило.  Игорь
Сергеевич - и чуть ли не шпион! - но единственное, что я смог сказать в  его
оправдание, было то,  что  он  отругал  меня,  когда  я  отговаривал  Петьку
вступить в комсомол.
   - Да? - заинтересованно произнес капитан. - А это не фигурирует... Вы это
точно помните?
   - Точно! - сказал я,  и  капитана  это  обрадовало.  Он  дал  мне  листок
бумажки, шариковую ручку, и я, с трудом вспомнив, когда происходила  беседа,
кое-как изложил ее содержание. После этого капитан велел мне поставить число
и подпись, а бумажечку забрал.
   -  Приятно  было  познакомиться,  -  улыбнулся  мне  капитан.  -   Можете
возвращаться в подразделение. Учтите, теперь у вас