Мурзилка".  Правда,  он
периодически требовал водки  и  закатывал  истерики,  но  к  нему  применили
новейшую методику лечения от алкоголизма и так загипнотизировали, что  он  и
сухое не мог пить. Попутно ему пытались объяснить, что с ним произошло и как
он получился, но для этого он еще не созрел. Он одно  понимал:  все  дело  в
нечистой силе. Кроме того, был еще один момент: Петька верил  в  Бога.  Если
Тимоха носил крестик ради понта, то Петька верил действительно. Из  вещей  с
ним регенерировались только  рубаха  и  нательный  крест.  Рубаху  у  Петьки
забрали на исследование - проверяли, в каком веке она  сделана,  -  а  крест
продезинфицировали и вернули. Выдали ему также и икону,  кажется,  Пресвятую
Богородицу,  и  он  на  нее  каждый  вечер  молился.  Потом  он   затребовал
священника, так как решил исповедаться. Медики, наука, а также  компетентные
органы  три  дня  заседали,  но  в  конце  концов  связались  с   Московской
Патриархией, взяли с них подписку о неразглашении и после этого допустили  к
Петьке самого настоящего попа, не то протоиерея, не то  даже  архиерея.  Они
беседовали с Петькой по телевизору, но о чем - неизвестно. Священнослужитель
сказал, что тайну исповеди он даже без всякой подписки разглашать  не  имеет
права. После исповеди Петька совсем успокоился и  стал  смотреть  телевизор,
поставленный ему в палату вдобавок к тому, через который шла видеосвязь. Это
был самый обычный цветной "Рубин", показывающий  обычные  четыре  программы.
Петька так прилип к этому ящику, что молился все реже  и  реже.  Он  смотрел
все, что крутили по телевизору в те времена: "Новости", "Время",  "Спокойной
ночи, малыши", "Сельский час", "Служу Советскому Союзу", футбол,  "Шахматную
школу", фильмы, спектакли и концерты. Другой бы на его месте  свихнулся,  но
на Петьку это увлечение произвело  самое  благоприятное  воздействие.  Очень
скоро он стал требовать, чтобы ему объясняли все, что он  видит  на  экране.
Дело в том, что образование у него было самое что ни на есть ерундовское.  У
Петра, оказывается, был учитель Никита Моисеевич Зотов, жуткая пьянь. Читать
и писать он научил Петра плохо, а вот в том, что Петя к семнадцати годам уже
вполне сложился как выпивоха, заслуга Зотова была немалая. Недаром он  потом
стал "князь-папой Всешутейшего и Всепьянейшего собора".
   Я тоже кое-что наверстывал в образовании. "Петра I" я прочел от корки  до
корки. Однако Алексей Толстой не дотянул роман  даже  до  Полтавской  битвы,
поэтому, чтобы узнать, что там было  дальше,  мне  пришлось  прочесть  книгу
Н.И.Павленко из серии ЖЗЛ. Ее я выпросил у Игоря Сергеевича. Когда я прочел,
мне стало как-то не по себе, потому что уж очень был не похож Петр I, он  же
Великий, на  этого  тощего,  долговязого  и  лысого  Петьку,  любующегося  с
телячьим восторгом на приключения поросенка Хрюши, от которых по  идее  дети
засыпать должны. А он, хоть и регенерированный, был именно тот.  Тот  самый,
который построил русский флот, соорудил Петербург, ныне  Ленинград,  выиграл
Полтавскую битву и прочая, прочая, прочая... И тот, который, между прочим, в
1725 году скончался в страшных муках, не успев оставить завещания. Его жизнь
была уже прожита, вся целиком, до пятидесяти трех лет. И тут  вдруг,  триста
лет спустя,  она  начинается  снова.  Понимаете?!  Человеку  предоставляется
возможность начать жизнь сначала!!! Ну, не совсем  сначала,  но  почти.  Ему
ведь сейчас семнадцать лет, столько же, сколько мне было год  назад,  когда,
по словам нашего директора  школы,  мы  "только-только  вступали  в  большую
жизнь". Эти слова  "начать  жизнь  сначала"  здорово  затерлись.  Спрашивают
какую-нибудь  знаменитость:  "Хотели  бы  вы  начать  жизнь  сначала?"  Тот,
конечно,  отвечает:  "Еще  бы!"  -  "А  если  бы  вам  предоставилась  такая
возможность,  вы  пошли  бы  той  же  дорогой  или  выбрали   другую?"   Тут
знаменитость подбоченится и гордо скажет репортеру: "Нет, другой дороги я бы
не выбрал!" Конечно, что он, дурак, что ли?  Пошел  бы  другой,  так,  может
быть, и знаменитостью не стал бы. А вот когда репортеры спрашивают о том  же
жуликов, которые попались, те, как правило, плачутся;  "Вот  если  б  начать
жизнь сначала, я б таких глупостей не делал..." Тут непонятно, то ли  он  не
стал бы воровать, то ли стал бы, но так, чтобы не попадаться. Но суть-то все
равно одна: не нравится ему прожитая жизнь, раз уж он сидит.  В  общем,  все
как у Островского: "Жизнь дается человеку один раз и..." Дальше я уже забыл.
   Но с Петькой дело совсем не так. Он себе вторую жизнь не просил, а она на
него - шлеп! - и свалилась. Первую жизнь он лихо прожил, громко, при  "стуке
топора и громе пушек", а тут - р-раз! - и все по новой. И  ведь  уже  сейчас
ясно, что прожить свою вторую жизнь так же хорошо, как первую, он не сможет.
Царем он уж никак не станет, куда ему против  Советской  власти!  А  жить-то
надо. Не будет же он в  Петродворце  музейным  экспонатом  работать,  стыдно
как-то... А куда ему еще идти, с его незаконченным начальным?.. Спросил я об
этом у Игоря Сергеевича, осторожненько так поинтересовался.
   - Видите ли, Вася, - почесал в затылке  Игорь  Сергеевич,  -  вы  задаете
вопрос, который уже сейчас, в обстановке весьма большой секретности,  решают
очень серьезные люди. И Президиум Академии наук, и более высокие  инстанции.
Вы даже не представляете себе, сколько тут проблем. Есть юридический аспект,
например: считать ли Романова П.А. гражданином СССР? Если да, то какую  дату
рождения ему указывать в паспорте? Ему  сейчас  фактически  семнадцать  лет,
так? Но мы же знаем, что он родился в  1672  году!  Ну  хорошо,  примем  его
фактический  возраст  за  юридический;  тогда  на  следующий  год  он  будет
подлежать призыву в армию,  получит  права  избирателя,  достигнет  брачного
возраста. Но в настоящее время он не готов  к  самостоятельной  жизни.  Есть
политический аспект, немаловажный,  я  думаю:  он  ведь  представитель  дома
Романовых... Мало ли  что  кому  вздумается  за  рубежом!  Есть  медицинский
аспект. Медики считают, что для  него  пребывание  в  атмосфере,  насыщенной
разного рода выхлопами и  выбросами  до  того  уровня,  который  мы  уже  не
замечаем, может оказаться смертельным... Так  что  проблем  хватает.  Я  там
бываю, на заседаниях, подробно ничего  говорить  не  имею  права,  но  скажу
только,  что  есть  мнение  его  изолировать  и   подвергнуть   всесторонним
исследованиям.  Есть  другое:  попытаться  его  адаптировать  к  современным
условиям.  Там,  в  комиссии,  народу  хватает:  физики,  химики,  историки,
философы, юристы, партийные работники... Но первым документом,  который  эта
комиссия  рассмотрела,  было  заявление   гражданина   Корзинкина   Альберта
Семеновича, который обвиняет меня в погоне  за  сенсацией,  в  фальсификации
научных данных и т. д. и т. п. Якобы я  при  помощи  комбинированной  съемки
изготовил липу,  а  на  исполнение  роли  Петра  нанял  какого-то  жулика  с
актерским дарованием...
   - Но это же вранье! - заорал я. - Ну и сука же этот Алик! И вы  доказали,
что он врет? Да?!
   -  Пока  нет,  -  вздохнул  Игорь  Сергеевич,   -   напротив,   появилось
доказательство против меня. Оказалось, что рубаха Петра  Алексеевича  совсем
свежая, ее соткали всего месяц назад. Правда, фактура  ткани  старинная,  но
нитки свежие. Есть заключение экспертов МВД... Вот так. Я объяснял, конечно,
что рубаха регенерировалась такой, какой она была в тот момент,  когда  Петр
оставил  отпечаток  пальца...  Не  знаю,  поверили  или   нет...   Историки,
специалисты по этому периоду, так  и  рвутся  на  встречу  с  Петром,  хотят
разоблачить... Но самая главная беда не в  этом.  От  этого  вашего  случая,
Вася, общая теория  регенерации,  над  которой  я  тринадцать  лет  работаю,
рассыпалась в прах! Вот так.
   - Как это? - выпучился я. - Ведь Петька регенерировался!
   -  Теория  должна  подтверждаться   практикой.   Проанализировав   работу
установки, мы обнаружили,  что,  согласно  моей  теории,  энергии  на  такую
регенерацию в такой короткий промежуток времени не хватило бы. По  теории  в
течение  затраченного  времени  даже  кончик  пальца   Петра   не   мог   бы
восстановиться  полностью!  Мы  поставили  восемь   контрольных   опытов   в
совершенно аналогичных условиях. Восемь! Подсветку включали,  все  параметры
выдерживали  тютелька  в  тютельку,   вектор   ориентировали   с   точностью
фантастической - и ни-че-го!
   Он улыбнулся такой жалкой и  несчастной  улыбочкой,  что  и  мне  грустно
стало.
   Спустя минут двадцать после  этого  разговора  мне  впервые  показали  по
телевизору Петьку. Сперва появился на экране наш доктор, объяснил,  что  для
Петра необходимо общение со сверстником, и сказал,  что  мы  тридцать  минут
можем беседовать о чем угодно.
   Вот тут-то я и увидел первый  раз  стриженого  Петьку,  одетого  в  самую
обычную больничную пижаму, рубаху и кальсоны, точно такие же, как у меня. Он
так приветливо улыбнулся, что я не удержался и ответил тем же.
   - Здрав буди, боярин! - весело гаркнул он в микрофон. - Каково  тебе  тут
обретается?
   - Привет, - сказал я, не обратив даже внимания на то, что он  опять  меня
обозвал боярином. - А тебе как тут, государь-батюшка?
   - Добро, добро, - бодро сказал Петр, - зело добро! Сколь  чудес  видал  -
перстов не токмо на руках, а паки и на ногах не хватит! Веришь  ли,  Васька,
какову диковину мне принесли?! Хошь, покажу!
   Он на секунду убрался с экрана, а затем вернулся, с торжеством  показывая
мне управляемую по проводам модель автомобиля.
   - Во, гляди, каков самоход! -  Петька  поставил  автомобильчик  на  стол,
нажал кнопку, и машинка поехала. - Перстами сей  возок  не  трогаю,  вот  те
крест! Сам бежит! Сказывают, и большие таковы есть, верно ли?
   - Есть, - ответил я солидно, удерживаясь от ухмылки, - есть такие, что  и
в палату не влезут...
   - И без  лошадей  ездят?!  -  ахнул  Петька.  -  Не  те  ли,  что  сундук
показывает? Там и  люди  в  них  садятся...  Всяку  всячину,  кладь  на  них
ставят...
   - Ты ж видел, чего спрашиваешь?
   - Так то в сундуке, за доской стеклянной, не наяву... Мне-то вон в книгах
и чертей, и морских зверей китов, и кого только не показывали...
   - Ты меня видишь так же, как и их, неужели думаешь, что я нарисованный?
   - Не, - сказал Петька, - тебя-то я въяве видывал, а самоходов -  нет!  Ну
да и Бог с ними, живы будем, так глянем, Бог даст! Я вот  чего  еще  спрошу.
Тут намедни  в  сундуке  баба  появилась  простоволосая,  а  с  ней  игрушки
говорящие! Поросенок да пес мохнатый. "Здравствуйте, - говорят, - ребята!" Я
им говорю: "Здорово и вам, добры люди!" А невежи оные и не кивнули!  Царю-то
и трижды поклониться не бесчестье! Грубый народ у вас ныне... Говорят, будто
горохом сыплют; тыр-тыр-тыр! Но сундук изрядно разумен, и попа  с  таким  не
надо, прости  меня,  Господи,  грешного!  Тут  и  страны  заморские,  и  баб
простоволосых кажут, и самоходы, и какова погода  на  завтрево  ожидается...
Зело разумный был мужик, сундук сей изобретший! Я, когда  б  не  тут  сидел,
воеводой его бы поставил... Эх!
   - А Сонька бы его на костер вместе с телевизором! - заметил я. -  Ты  еще
ее должен был свалить...
   - Верно... - неожиданно быстро согласился Петр. - А истинно ль, что я уже
и жил некогда, и помер якобы? Али врут?
   - Жил, - подтвердил я, - про тебя уж и книжек написано  -  во!  Хочешь  -
прочитаю?
   - И сам грамоте учен! - обиделся Петька.  -  Вели,  чтоб  книгу  сию  мне
принесли, сам честь ее буду...
   Книгу Петьке принесли, сначала учебник истории для четвертого класса,  и,
конечно, в нем он ровно ничего не понял,  кроме  одного:  что  действительно
успел и родиться, и умереть. Тогда он все-таки согласился на чтение книги по
телевизору.  Ему  показали  видеозапись,  на  которой  книгу  читал  артист,
игравший Петра в театре. Артисту,  само  собой,  не  сказали,  для  кого  он
записывает свое чтение... Петька слушал как  завороженный,  но  периодически
орал, что все было совсем не так.  Особенно  он  возмущался  рассказами  про
Алексашку и Лефорта, так как Толстой многое придумал из головы,  потому  что
не мог знать, как все было на самом  деле.  Но  про  истребление  Нарышкиных
Толстой, видно, написал очень достоверно. Петька озверел, впал  в  ярость  и
чуть не разбил телевизор. Хорошо, что какие-то  предусмотрительные  товарищи
оборудовали аппарат бронестеклом и намертво пришпандорили к тумбе.
   В середине второго месяца Петька уже здорово цивилизовался  и  стал  ярым
болельщиком "Спартака". Правда, рисовать на стене букву С в  ромбике  он  не
пытался, наверно, потому, что красной краски под рукой  не  было,  но  орал:
"Го-ол!" - даже громе, чем Озеров. Кроме того,  то  и  дело  Петька  начинал
рассуждать о вещах, которых, по мнению науки, понимать еще  не  должен  был.
Однажды он  полчаса  возмущался  деятельностью  какого-то  хапуги,  которого
показывали в "Человеке и законе", и требовал, чтоб тому  отрубили  голову  и
воткнули на рожон. Из литературы я уже знал, что Петр I со своими жуликами и
другими нехорошими людьми именно так и обходился. Правда, кое-кому  и  зазря
попадало. Например, надо было рубить голову Мазепе,  а  отрубили  Кочубею  и
Искре. В другой  раз,  увидев  в  телевизоре  какое-то  очередное  злодеяние
империалистов, Петька так на них разъярился,  что  расколотил  об  телевизор
несколько    тарелок.    Наконец,    посмотрев    несколько    фильмов    на
историко-революционные темы, он сказал на очередном сеансе связи:
   - Так чего ж теперь, выходит, извели царей? И Нарышкиных, и Милославских?
А власть - Советам... Тот рыжий, с бородой, коий  по  иконам  палить  велел,
детей малых, аки Ирод, не  щадя,  ужели  царь  был?  Пошто  он  православных
изгубил, греха не поберегся, кат паршивый! Хлеба людишки просили  слезно,  с
молитвой... А поп Гапон тот - Иуде родня был! Окаянный, заманил народишко, а
сам убег. Я б такого колесовать повелел!
   - Его эсеры повесили, - вспомнил я. Про это нам учитель в девятом  классе
рассказывал.
   - Мало! - рявкнул Петр. - Такового изверга и сжечь мало! Из-за него царей
извели...  Ну  да  прошлое  сие...  Тут  показывался  мне   некий   человек,
рассказывал, каково все дело вышло, будто и город моим именем  наречен  был?
Да и ныне будто стоит, да под иным именем?
   - Был город наречен, - сказал я, вспомнив походя кусочек  из  Пушкина,  -
"назло надменному  соседу".  И  переименовали  его,  это  точно.  Теперь  он
Ленинградом   называется...    А    Петрозаводск    остался,    Петродворец,
Петровско-Разумовское, Петрокрепость, Петропавловск...
   - А тот, что по-иноземному назывался, Питербурх, стало быть, того... Там,
где я на коне скачу... Ну да ладно, раз сказывали, что я и  помер  там,  так
чего уж...
   Только тут до меня  дошло,  что  Петр  может  запросто  прийти  к  своему
памятнику,  а  добравшись  до  Петропавловки,  может  и   на   свою   могилу
взглянуть... Как же все запуталось!
   Петька покашлял и как-то виновато спросил:
   - Слышь, Васька, а мне-то чего будет?
   - Чего будет? - удивился я.
   - Экой ты несмышленый, - покачал головой Петр, - мужик-то сказал,  что-де
при строении града по указу моему от мора да с голоду боле  ста  тыщ  народу
померло! Тот, с бородой рыжей, Николай, что народишка у палат своих огненным
боем, сказывают, несколько сот толико побил, так его из пищалей кончили... И
жену, и детей малых... А я ведь лютее его  был,  так  мне-то  что  будет  от
Совета вашего? А? Ты уж скажи, ежели знаешь, на мне ль грех сей аль нет?!
   - Нет, - произнес я неуверенно, - не на тебе. Тот ведь,  кто  морил,  уже
давно помер.
   - Да я-то живу, - вздохнул Петр, - может.  Господь  такову  судьбину  мне
уготовил за грехи мои, а? Поп-то ваш после исповеданья мне говорил, будто  в
воле Божьей было мне  другую  жизнь  даровать,  дабы  мог  я  свои  грехи  и
отеческие замолить, да и грехи потомков тож... В монастырь звал...
   - Тебе виднее, - сказал я, - сам думай... Скучно там, по-моему.
   - Зато во ангельский чин... - пробубнил Петька, однако я уже понял, что в
монастырских делах он смыслит больше меня, а потому туда не очень рвется.
   Дело с монастырем было сложное. Тот  священнослужитель,  который  навещал
Петьку и исповедовал его, добился права  участвовать  в  работе  "Петровской
комиссии" и от имени церкви предложил поместить Петра в монастырь, поскольку
из всех современных учреждений для Петра оно наиболее понятное и близкое.  В
Троице-Сергиевой лавре он и раньше бывал, а значит, трудностей с  адаптацией
будет меньше. Ученый мир  разделился  во  мнениях.  Одни  считали,  что  это
рациональное предложение, другие говорили, что этого делать нельзя.
   Неизвестно, сколько бы все это тянулось, если бы в один  прекрасный  день
Петька не объявил, что  желает  вступить  в  комсомол.  Это  он  по  учебной
программе насмотрелся. Тогда был  такой  цикл  передач:  "Для  вступающих  в
ВЛКСМ". На очередной телесвязи он взял да и выдал.
   - Мыслил я тут давеча, как мне дале жить, коли я уж в сем двадцатом  веке
обретаюсь. От размышления сего голова  кругом  идет,  однако  уразумел,  что
задумано вами некое дело великое, на кое  все  силы  и  помыслы  государства
нашего положены. Понеже ныне я в сем веке обретаюсь, а не в том, в коем  мне
от Бога быть надлежало, то долженствует и мне к строению  сему  причастность
иметь... Ежели истинно, что я в первое житие свое  немало  пользы  Отечеству
нашему принес, так мыслю, что и в другое житие должно  мне  потщиться,  дабы
польза от меня была некая...  Сундук  сказывал,  что-де  в  Сибири  строение
великое идет. Видение в сундуке было, как людишки некими махинами горы земли
срывают, палаты размеров невиданных воздвигают, дорогу из  железа  и  бревен
стелют, БАМом рекомую... А я, аки заморская диковина, сижу тут да кашу  жру,
ничего не делая? В книге-то про меня писано, что я, первое житие  живучи,  и
плотничал, и кузнечил, и корабли своеручно строил, и копал, и сваи бил...  А
ныне я токмо тунеядец, сиречь лодырь, бездельный и праздный  тож!  -  Петька
хватил кулаком по столу. - Не желаю того боле!
   Он перевел дух, а потом грозно, как некогда свою волю  царскую  объявлял,
изрек:
   - Желаю я в комсомол вступить.  Ибо  сундук  сказывал,  что  тех,  кои  в
комсомоле состоят, к тому строению посылают, дабы оные  все  силы  и  умения
свои  на  сем  поприще  измеряли  к  пользе   государства   нашего...   Чего
смотришь-то, оробел?!
   - Да я... - Видно, у меня на роже было такое удивление, что его  даже  по
телевизору было заметно. - Ты же царь, хоть и бывший, а потом... ты  в  Бога
веришь.
   - Эко дело! - воскликнул Петька. -  Отпишу  Совету  вашему,  что  боле  в
царском чине себя не чту, а от Бога...
   Он помялся, наверно, сказать ему это было трудно, но он сказал:
   - Отрекусь навовсе! Коли надо учиться - так буду, дело  наживное.  Слышь,
Василий, сколь годов ты учился-то?
   - Десять, - ответил я,  -  а  скоро,  говорят,  опять  одиннадцать  будут
учиться.
   - Изрядно, - Петька почесал лоб, - до тридцати мне, стало быть,  маяться!
Нудно будет... Да ништо, осилить можно! Я, Васька, уж грамоту написал,  чтоб
приняли... Слыхивал я от сундука же, что допрежь записи должно у сей грамоты
послухов двоих руки приложить?
   - Рекомендации, что ли? - догадался я
   -  Так,  истинно,  -  обрадовался  Петька,  -  да  те  послухи  должны  в
комсомольском чине не менее чем... Запамятовал, сколь годов состоять надо...
Да и где послухов-то взять, а?
   - Не примут, - сказал я уверенно, - тебе еще подучиться надо.
   - Как не примут?! - вскричал Петька. - Примут, коли повелю!
   - Вот видишь, в тебе еще царский дух играет... Тебе  сперва  в  октябрята
надо, потом в пионеры, а потом уж и в комсомол...
   - С детьми малыми меня равняешь?! - обиделся Петька, который, как  видно,
и передачу "Отзовитесь, горнисты!" смотрел, пот