ицы, между делом любила почитать.
   Я себя чувствовал неплохо. И даже больше,  чем  неплохо  -  отлично  себя
чувствовал. А потому как-то рефлекторно взял да и слез с кровати. И встал на
ноги как ни в чем не бывало. В простынку только завернулся, поскольку на мне
ни клочка одежды не было.
   Сестра разом бросила свою поваренную книгу,  выскочила  из-за  столика  и
подбежала ко мне. Вставая, я оборвал все  проводки  датчиков,  которыми  был
подключен к приборам.
   - О Боже! - вскричала сеньора по-испански. - Осторожнее! - При  этом  она
нажала кнопку вызова на специальной браслетке, потому  что  уже  через  пару
минут прибежал встрепанный доктор Энрикес, а  следом  за  ним  -  профессора
Кеведо и Мендоса.
   - Так я и думал! - почти торжествующе воскликнул профессор Кеведо.  -  Он
уже на ногах!
   - Мистификация... - пробубнил усач Мендоса. - Такого не может быть!
   - Все может быть, - возразил  Кеведо.  -  Надо  только  правильно  понять
причины и не подозревать друг друга в нечестности.
   Энрикес мрачно поглядел на меня, словно бы я ему в душу наплевал или хотя
бы в суп.
   - Я вас не понимаю, профессор Кеведо... - пробормотал он.
   - Все просто. У нашего пациента не было никаких травм, никаких  поражений
центральной нервной системы. Он... хм!.. просто забыл кое-что.
   - Забыл? - выпучил глаза Мендоса. - Как это "забыл"?
   - Очень просто. У него  были  заблокированы  двигательные  центры  мозга.
Возможно, спонтанно, возможно, целенаправленно.  Грубо  говоря,  он  потерял
память о том, как двигаться. И частично - о том, как дышать.
   - Вы сказали "целенаправленно"? - переспросил Энрикес.
   - Именно так... С помощью каких-либо  препаратов,  аналогичных  тем,  что
разрабатывались на Хайди  во  времена  Хорхе  дель  Браво.  Вполне  возможно
предположить такое.
   - Это несколько фантастично... - пророкотал  Мендоса.  -  Есть  ли  такие
препараты сейчас? Да и были они вообще? Рейнальдо Мендеса и Хайме Рохаса уже
не спросишь. А в литературе ничего подобного не описывается.
   - Как раз это понятнее всего...
   Я бы с удовольствием  послушал  эти  разглагольствования,  но  мне  очень
хотелось отыскать туалет. Поэтому я позволил себе перебить ученых мужей.
   -  Сеньоры,  мне  бы  по  естественной  надобности...  Меня  услышали   и
сопроводили. После того как мне стало совсем легко, доктора взялись за  меня
всерьез. Меня, несмотря на мое желание  ходить  самостоятельно,  посадили  в
инвалидную коляску (предварительно выдав трусы и больничную  пижаму),  затем
покатили   по   клинике   -   показывать   различным   специалистам.    Всей
последовательности  путешествия  по  этажам   и   коридорам,   кабинетам   и
процедурным, а также всех тех мероприятий, которые они надо мной  проводили,
я не запомнил. Почти в каждом кабинете меня подключали  к  разным  приборам,
снимали  какие-то  характеристики,  чего-то  спрашивали...  Брали   какие-то
анализы.
   До чего именно сеньоры додумались, я не  уловил,  потому  что  слушал  их
вполуха, а понимал еще меньше. Спрашивали они в основном то, что я и  сам  с
удовольствием о себе узнал бы, как меня зовут, где родился, женат  или  нет,
не употреблял ли наркотики, не было ли в  роду  алкоголиков  или  психически
больных? На эти вопросы я не мог ответить "да"  или  "нет"  и  отвечал:  "Не
знаю!" Поскольку  на  идиота  я  не  походил,  эскулапы  нежно  улыбались  и
говорили, что понимают мой юмор, а затем вкрадчиво убеждали,  что  сообщение
этих данных о себе ничем мне не угрожает.
   Конечно, в моей голове по сравнению  с  позавчерашним  днем  кое-что  уже
пришло в божеский вид. Например, я припомнил, что родился 5 мая 1962 года. И
это было совершенно точно,  никакому  опровержению  не  подлежало.  Но  меня
спрашивали не о том, когда я родился, а о том, где я родился. Я знал,  когда
родился, но не знал где. Правда, точно знал, что могу быть  только  русским,
хайдийцем или янки. То есть не могу быть ни  австралийцем,  ни  японцем,  ни
австрало-японцем  Китайцем  Чарли.  И  представителем  всех  прочих   наций,
народностей, этносов или субэтносов быть не должен.
   Значительно сузился и круг имен,  фамилий  и  отчеств,  которые  могли  в
принципе мне принадлежать. Я  четко  представлял  себе,  что  могу  выбирать
только  между  Николаем  Ивановичем  Коротковым,  Ричардом  Стенли  Брауном,
Анхелем  Родригесом,  Дмитрием  Сергеевичем  Бариновым,  Майклом  Атвудом  и
Анхелем Рамосом. Довольно близко к этому избранному кругу имен стояло и  имя
Сесара Мендеса. Все прочие имена мне ничего не говорили.
   Тем не менее, перечислять лекарям все подходящие имена  я  не  торопился.
Потому что нутром  чувствовал  какую-то  опасность.  Картинки,  которые  мне
являлись в беспамятстве, были слишком конкретные, чтобы быть простым бредом.
Постепенно начинавшие шевелиться и приходить в форму мозги подсказывали, что
в этих картинках не так уж мало реального. Правда, последние дурацкие сны, в
которых я был мальчиком Майком Атвудом, или, если более правильно, Эттвудом,
казались наиболее удаленными от  меня  настоящего.  Во-первых,  поскольку  я
точно помнил дату своего рождения и был убежден, что она  подлинная,  то  не
мог быть четырнадцатилетним во второй половине 60-х годов.  Мне  могло  быть
максимум вдвое меньше, да и то если действие происходило в 1969 году. Однако
в моей памяти периодически возникали картинки из времен  вьетнамской  войны.
Кто-то,  Браун  или  Атвуд,  принимал  в  ней  участие  и   видел   все   не
телевизионными, а своими  собственными  глазами.  Кому-то  из  них  довелось
получить  тяжелейшую  контузию,  когда  вьетконговцы  обстреливали  авиабазу
Дананг из тяжелых минометов. Кого-то из них едва не облила напалмом своя  же
авиация. Кто-то из них вытаскивал из джунглей, через  залитый  водой  лес  и
болото, раненного при  неудачном  вертолетном  десанте  лейтенанта  Дональда
Салливэна. Все это, правда, вспоминалось обрывками, но явно от первого лица.
   Откуда-то я знал и то, что много  лет  спустя  имел  отношение  к  смерти
Салливэна. Но как это произошло, понятия не имел.
   Наконец меня прикатили на место. То  есть  в  ту  самую  палату,  где  я,
условно говоря, пришел в себя. Случилось это уже после обеда, так  как  меня
по ходу катания свозили на кормежку.
   На дежурство уселась Пилар, которая убеждала меня, что надо  лежать,  ибо
истинная картина моего здоровья неизвестна. Я лично был с ней  не  согласен,
но Пилар пообещала, что ежели я буду ходить без разрешения, то она вынуждена
будет позвать санитаров, и они меня зафиксируют.  Поскольку  я  не  знал,  в
какой весовой категории выступают эти санитары, а сам не  ощущал  достаточно
сил, чтобы вести серьезные разговоры,  то  решил  согласиться  и  улегся  на
место. Конечно, меня тут  же  подключили  к  датчикам,  хотя  мне  они  были
совершенно не нужны. Впрочем, особо протестовать мне не  хотелось.  В  конце
концов,  после  обеда  и   всяких   утомительных   процедур,   связанных   с
обследованием, отдохнуть следовало.
   Заодно я стал с усердием, достойным  лучшего  применения,  разбираться  в
ворохе всяких явных и неявных фактов, переполнявших мою бедную башку.
   В самом начале я попробовал разделить эту  кашу  на  несколько  групп,  в
каждую из которых включить только факты, бесспорно относящиеся к  одному  из
тех шести человек, с коими я себя отождествлял. Это  была  муторная  работа.
Проще всего оказалось с Майком Атвудом. Почти все, что относилось к нему,  я
знал из двух "дурацких снов", увиденных прошлой и позапрошлой ночью. То есть
нескольких смутных воспоминаний  о  школьной  жизни  и  очень  ярких,  почти
кинематографических  картинок  экскурсии   в   Пещеру   Сатаны.   Исключение
составляли  "вьетнамские"  обрывки,  которые  тоже  вроде  бы  относились  к
биографии Атвуда.
   Впрочем, они могли относиться и к  биографии  Брауна.  Вьетнам  был  явно
неким общим местом в их биографии. Но вряд ли Браун и Атвуд были в это время
одним и тем же лицом. Браун был морским пехотинцем, и именно он - в  этом  я
уже не сомневался! - получил медаль "Пурпурное сердце"  за  спасение  своего
ротного командира. Именно он был в 1972 году произведен в капралы. И  кличка
Капрал тоже принадлежала ему. И в Анголе, и в Южной Родезии тоже воевал он.
   То, что Анхель Родригес и Анхель Рамос - одна и та же фигура, я догадался
быстро. И то, что с этими типами  связано  в  моей  памяти  только  то,  что
относится к Хайди и Гран-Кальмаро, а все остальное никак не затрагивается, я
тоже уловил.
   Из этого моя дурная башка сделала очень трезвый и правильный  вывод:  вне
Хайди эти имена ничего не  значат.  Это  псевдонимы,  которыми  пользовались
другие. Круг претендентов на мое реальное "я" сузился до четырех человек.  И
теперь я мог выбирать лишь из  двух  возможных  нацпринадлежностей:  я  либо
русский, либо американец. Хотя вообще-то русский по крови вполне  мог  стать
американцем или родиться в США. Обратный вариант маловероятен, хотя  чего  в
нашем мире не бывает...
   Неизвестно,  сколько  времени  мне  пришлось  бы   еще   идентифицировать
собственную личность, если бы  в  палате  не  появились  сеньора  Вальдес  в
сопровождении Кеведо и Энрикес и две дамы.  Одна  -  невысокая,  полненькая,
крепенькая креолка лет тридцати  пяти.  Лицо  ее  показалось  мне  до  ужаса
знакомым.
   - Дикки! - завопила она, едва переступив порог, и так  рванулась  вперед,
что чуть не сшибла старичка Кеведо. Энрикес  сам  шарахнулся  в  сторону,  а
сеньора Вальдес,  пользуясь  своей  габаритностью,  очень  ловко  тормознула
Пилар, которая поспешила спасти своего подопечного, то есть меня, от излишне
эмоциональной визитерши.
   Так или иначе,  но  толстенькая  смуглявочка,  к  которой  я  определенно
когда-то имел отношение, видимо, очень близкое, добежала до моего  изголовья
и, не тратя времени на долгие объяснения, стала обнимать и целовать. И тут в
какой-то момент, когда прядь вьющихся черных волос скользнула по моей  щеке,
мгновенно в мозгу возникло воспоминание: маленькая каюта на  яхте  "Дороти",
тропическая ночь и океан  за  иллюминатором...  Марсела  Родригес!  То  есть
теперь, видимо, Марсела Браун...
   От этого имени и воспоминания о точно таком же прикосновении точно  таких
же волос у меня в мозгу начался некий лавинообразный процесс. Там, выражаясь
иносказательно, словно бы защелкали какие-то реле. Они, эти самые "реле",  с
огромной быстротой, почти мгновенно соединили воедино всю распавшуюся  связь
времен.
   Более того, в эту общую "сеть" подключилось и кое-что новое. Пока  я  еще
не четко определял, что именно, но подсознательно понимал, раньше, до потери
памяти, я этого не ведал.
   - Марселита! - пробормотал я в ухо толстушке, которая, конечно, не  могла
бы теперь бороться за звание первой вице-мисс Хайди и не была  бы  удостоена
чести спать с суперпалачом Хорхе дель Браво. Но зато именно она была  вполне
законной супругой мистера Ричарда Стенли Брауна, владельца "Cooper  shipping
industries", вполне солидной судостроительной компании, выпускающей катера и
яхты для любителей отдыха  на  воде,  матерью  его  шестерых  детей  -  трех
мальчиков и трех девочек.
   Я  моментально  вспомнил,  что  меня  двадцать  лет   называли   Николаем
Ивановичем Коротковым, который считался сиротой-детдомовцем и был призван  в
Советскую Армию защищать передовые рубежи Варшавского Договора на земле ГДР.
Но по случайному стечению, как говорится, роковых обстоятельств,  совершенно
без умысла изменить Родине, перебрался в "бундесовку" по подземному туннелю,
оставшемуся со времен предыдущей Великой Германии. Потом  очутился  в  лапах
каких-то таинственных штатников, пересадивших в меня сознание погибшего  при
парашютном прыжке все того же Ричарда Брауна. Да так ловко, что  я  даже  не
ощутил по-настоящему сам момент перехода. После этого я прожил целый год как
Браун   и   был   заброшен   на   остров   Хайди,   чтобы   совершить    там
лжекоммунистический переворот  в  интересах  мафиозной  команды  Чалмерса  -
Хорсфилда - Дэрка, мечтавшей заполучить секреты некоего фонда  О'Брайенов  с
баснословными 37  миллиардами  долларов,  а  также  технологию  производства
препарата "Зомби-7",  превращающего  людей  в  покорных,  сверхвыносливых  и
сверхсильных биороботов. И с Марселой  Родригес  познакомился,  хоть  и  при
весьма дурацких обстоятельствах, именно я, а не  тот  Браун,  тело  которого
гнило в земле к тому времени уже целый год...
   Да, я вспомнил все это. И про все,  что  было  дальше,  вспомнил,  и  про
перстни Аль-Мохадов с их невероятными свойствами, и про  то,  как  благодаря
этим перстням исчез "Боинг-737" с немалым числом пассажиров, послом  США  на
Хайди, очень многими знакомыми мне людьми, бутылью  с  готовым  "Зомби-7"  и
красными папками, в которых было написано, как его делать.  А  потом  я  при
неясных обстоятельствах угодил в  клинику  доктора  Брайта,  где  в  течение
месяца пребывал в коме, а потом точно так же, как сейчас,  в  последние  дни
приходил в чувство. И тогда во мне одновременно были я-Короткова и я-Брауна.
Пока не налетел с бандой камуфлированных молодцов Умберто Сарториус - Сергей
Сорокин, не увез меня на свою  любимую  Оклахомщину  и  не  забрал  от  меня
мистера Брауна. То есть переписал его на некий  "искусственный  носитель"  -
мне представилось нечто вроде CD-ROM, а позже пересадил в  полупустую  башку
ветерана  вьетнамской  войны,  потерявшего  память   от   тяжелой   контузии
(теперь-то я знал, кого шандарахнуло во время обстрела  Дананга!)  и  внешне
очень похожего на Брауна. Вот этот-то тип, то есть бывший мальчик Майк Атвуд
с пересаженной памятью своего ровесника и  соратника  по  Вьетнаму,  и  стал
законным мужем Марселы Родригес. При этом  я-Брауна  сознавало,  что  с  ним
произошло. Правда, он был убежден, что  единственный  хозяин  своего  нового
"костюмчика". Он даже не знал, как звали его прежнего владельца.
   Я все это вспомнил и жутко удивился. Удивился  тому,  что  Марсела  Браун
меня признала за своего мужа.  Где-то  из  архивов  памяти  вынырнуло  фото,
показанное мне Сорокиным тринадцать лет назад. Майкл Атвуд был похож на меня
так, как Хрущев на Карла Маркса. Не в  смысле  того,  что  он  был  лысый  и
безбородый, а я - бородатый и патлатый, а  просто  ни  хрена  не  похож.  На
настоящего Брауна - этого я вообще плохо себе представлял - он, кажется, был
похож, а на меня - нет.
   Само собой, что справляться об этом у Марселы, которая  целовала  меня  с
превеликим усердием, мне было неудобно. Опять же сестрица  Пилар  и  сеньора
Вальдес, глядя на эмоциональный  взрыв,  устроенный  Марселой,  уже  утирали
слезы умиления, как русские бабы при просмотре мексиканских телесериалов. Да
и профессор Кеведо с доктором Энрикесом снисходительно  улыбались.  Все-таки
им было приятно узнать, что они лечили не абы кого, без имени и  фамилии,  а
вполне приличного, женатого человека, не бомжа и не  алиментщика.  Опять  же
одета Марсела была вполне  прилично,  хотя  и  по-курортному.  Им  засветила
возможность содрать кое-какие благотворительные бабки. То ли просто так,  то
ли  при  посредстве  Лауры  Вальдес.  Хотя,  конечно,  эта  горластая  такие
комиссионные заломит, что только держись...
   - Так,  -  сказала  Марсела  грозным  голосом,  оторвавшись  от  меня.  -
Позвольте мне узнать, сеньоры, в каком состоянии находится мой супруг?
   - Вы знаете, сеньора... - промямлил  Энрикес,  поглядывая  на  профессора
Кеведо, в задумчивости теребившего свою айболитовскую  эспаньолку.  Он,  как
видно, размышлял над тем,  что  по-научному  называется  "дилеммой":  то  ли
соврать, что состояние у меня хреновое, и тем самым приплюсовать  к  бюджету
клиники кое-какие дополнительные поступления на продолжение  моего  лечения,
то ли соврать, что я уже вполне здоров, и стребовать кое-какие бабки за  то,
что не уморили  до  смерти.  В  конце  концов,  профессор  нашел  соломоново
решение:
   -  Состояние  нашего   пациента,   сеньора   Браун,   неустойчивое.   Оно
характеризуется  весьма  значительными  скачками.  Вчера  в  работе   сердца
внезапно проявились весьма серьезные аномалии. Настолько серьезные, не  буду
скрывать, что мы опасались летального исхода. Причем причины эти аномалий мы
до сих пор не выяснили. Затем эти аномалии столь же внезапно прекратились, и
состояние больного резко улучшилось. Это  улучшение  совершенно  неадекватно
нормальной картине  послекоматозной  реабилитации.  Ваш  муж  -  медицинский
феномен. Единственное  объяснение  мы  обнаружили  на  томограмме  головного
мозга, но это требует длительного и всестороннего изучения...
   Марсела наморщила свой прелестный носик. С ним, в отличие от располневших
и даже чуточку обрюзгших щечек, время ничего не сделало.
   - Вы можете вкратце  объяснить,  что  вы  там  углядели,  на  этой  самой
томограмме? - Голосок у нее звучал очень круто. По-барски.
   Это самое определение - "по-барски" - прозвучав в моем  мозгу  по-русски,
зацепило еще одну принадлежавшую мне фамилию - Баринов - и раскрутило  новый
виток воспоминаний, которые вихрем пронеслись в моей башке.  Оно  стало  той
ниточкой, на которую, словно шарики бус, нанизались события и факты, еще  не
пришедшие в систему.
   После того как из моей головы изъяли я-Брауна и я снова  стал  осознавать
себя Коротковым, меня вернули в Союз и  познакомили  с  Сергеем  Сергеевичем
Бариновым, которому, как позже выяснилось, я доводился родным сыном.  Родная
мать оставила меня в коляске без  присмотра,  а  цыганка  Груша  из  табора,
которым  командовал  бывший  танкист  Красной  Армии   Анатолий   Степанович
Бахмаченко, обладатель одного из перстней Аль-Мохадов, сперва  выкрала  меня
оттуда, а затем бросила на скамейке в зале ожидания, спасаясь от милицейской
облавы. В результате я попал в  детдом  и  на  двадцать  лет  превратился  в
Короткова. И лишь после того, как я успел  побывать  Брауном  и  Родригесом,
наконец, обрел настоящее имя, фамилию и отчество, став Дмитрием  Сергеевичем
Бариновым.
   Дальше все вспоминалось совсем лихо.  У  меня  обнаружился  младший  брат
Мишка, неплохой малый, хотя и  порядочный  разгильдяи,  если  не  выразиться
покрепче. Мы  одновременно  женились  на  сестрах-близнецах  Ленке  и  Зинке
Чебаковых, которые родили нам по паре двойняшек. Ленка - Кольку и Катьку,  а
Зинка - Сережку и  Ирку.  Мишка  занялся  имитацией  бизнеса,  прикрывавшего
помаленьку очень и очень крутые дела, проворачиваемые бывшим генерал-майором
КГБ Сергеем Сергеевичем Бариновым, которого близкие  друзья  с  моей  легкой
руки именовали Чудо-юдом. А мне достались не шибко приятные дела:  похищения
людей, допросы с пристрастием, а затем "утилизация" с помощью подходящей для
того кочегарки...
   Обо всем этом я вспоминал не больше тех пяти секунд, которые понадобились
Кеведо на то, чтобы ответить Марселе:
   -  На  томограмме  мозга,  сеньора   Браун,   просматривается   небольшое
новообразование, природу которого мы пока не знаем. В течение тех двух  лет,
которые  ваш  супруг  провел  у  нас  в  клинике,  это  новообразование   не
увеличивалось, но нет никаких гарантий, что оно не проявит себя в  ближайшее
время.
   - Мне все ясно, - решительно произнесла Марсела.  -  Могу  я  сегодня  же
забрать моего мужа из вашего заведения?
   - Я бы не рекомендовал вам этого делать, -  вступил  в  разговор  Херардо
Энрикес. - Как  лечащий  врач,  я  настаиваю  на  том,  чтобы  сеньор  Браун
находился у нас в клинике.
   Да уж, испугался молодой лекарь, что его диссер накроется медным тазом.
   - Я плохо осведомлена о вашем законодательстве, -  произнесла  Марсела  с
такой важностью, какой в юности не проявляла, несмотря на  свою  близость  к
высшей элите Хайдийской хунты, - но в  цивилизованных  странах  родственники
могут забрать пациента из больницы, если считают, что смогут обеспечить  ему
более квалифицированную медицинскую помощь.
   Ух ты, моя цыпочка