о причина хоть наполовину стоит того,
- это... это значило бы...
   - Почувствовать, что мы несправедливы, что мы  тебе  помеха,  да?  Но
лучше так, чем то, что ты затеял.
   - Я не могу. Флер любит меня, и я ее люблю. Ты хочешь, чтоб  я  верил
тебе. Почему же ты мне не веришь, папа? Мы ни о чем  не  станем  допыты-
ваться - будет так, точно ничего и не было. И это  только  заставит  нас
обоих еще больше любить тебя и маму.
   Джолион засунул руку в карман пиджака, ню снова вынул ее пустую и си-
дел, пощелкивая языком о стиснутые зубы.
   - Подумай, Джон, чем была для тебя твоя мать! У нее нет никого, кроме
тебя: я недолго еще протяну.
   - Почему? Не надо так говорить! Почему?
   - Хорошо, - холодно сказал Джолион, - потому что так сказали мне вра-
чи; только и всего.
   - О папа! - воскликнул Джон и разразился слезами.
   Слезы, которых он не видел у сына с тех пор, как тому исполнилось де-
сять лет, глубоко потрясли Джолиона. Он яснее,  чем  когда-либо,  понял,
как страшно мягко сердце его мальчика, как много будет он страдать из-за
этой истории и вообще в своей жизни. И беспомощно протянул вперед  руку,
не желая, да и не решаясь встать.
   - Друг мой, - сказал он, - не надо, или ты заразишь и меня!
   Джон подавил приступ рыданий и стоял очень тихо, от - вернув лицо.
   "Что теперь? - думал Джолион. - Что мне ему  сказать,  чтобы  тронуть
его?"
   - Кстати, не рассказывай этого маме, - начал он,  -  довольно  с  нее
тревоги по поводу тебя. Я понимаю твои чувства. Но, Джон, ты  достаточно
знаешь ее и меня. Ты можешь не сомневаться, что мы не стали бы с  легким
сердцем портить твое счастье. Мой дорогой мальчик, у нас одна  забота  -
твое счастье; я по крайней мере думаю только в твоем счастье и о счастье
твоей матери, а она Только о твоем. Все ваше будущее - твое и ее -  пос-
тавлено на карту.
   Джон обернулся. Его лицо было мертвенно бледно; глубоко запавшие гла-
за горели.
   - Что же это? Что же это такое? Зачем вы оставляете меня в темноте?
   Джолион, сознавая, что потерпел поражение, засунул руку в  карман  на
груди и сидел так добрую минуту, закрыв глаза и тяжело дыша. В мозгу его
пронеслась мысль: "Была у меня долгая полоса счастья, были и горькие ми-
нуты; эта - самая горькая". Потом он вынул руку, держа в ней  письмо,  и
сказал устало:
   - Хорошо, Джон, если бы ты не приехал сегодня, ты получил бы  это  по
почте. Я хотел избавить тебя от лишней боли, пощадить твою мать и  себя,
но, вижу, тщетно. Прочти и подумай, а я пойду в сад, - и он сделал  дви-
жение, намереваясь встать.
   Джон, взяв письме, быстро сказал:
   - Нет, ты сиди, я сам уйду, - и убежал.
   Джолион опять откинулся на спинку кресла. Большая синяя муха  выбрала
эту минуту, чтобы закружиться над ним, яростно жужжа; звук был приятен -
лучше, чем ничего... Куда ушел мальчик читать письмо? Несчастное письмо,
несчастная повесть! Жестоко это, жестоко для Ирэн, для Сомса,  для  этих
двух детей, для него самого!.. Сердце его колотилось, было больно. Жизнь
с ее любовью, трудом, красотой, с ее болью  -  и  конец!  Доброе  время;
прекрасное время, несмотря ни на что; прекрасное, пока не пожалеешь, что
родился на свет. Жизнь изнашивает тебя, но не научает  желать  смерти  -
вот в чем коварство. Сердца лучше бы не иметь! Опять жужжа прилетела му-
ха, внесла с собою всю жару, и звуки, и запах лета -  да,  запах  зрелых
плодов, высохшей травы, сочных зарослей и ванильного дыхания  коров.  И,
притаившись где-нибудь среди этих запахов, Джон читает письмо, перевора-
чивая и теребя страницы в горе, в недоумении и горе, и сердце его разры-
вается. Эта мысль причинила Джолиону острую муку. Джон, так нежен  серд-
цем, так глубоко привязчив и так совестлив - несправедливо это, ох,  как
несправедливо! Вспомнилось, как Ирэн сказала ему раз: "Никогда не рожда-
лось на свет существо более любящее и более достойное любви, чем  Джон".
Бедный маленький Джон! В один прекрасный летний день мир для него  сразу
утратил всякую цену. Юность так остро все воспринимает! В смятении,  му-
чимый этой мыслью о юности, так остро все воспринимающей, Джолион  вышел
из дому. Если можно чем-нибудь помочь ему, нужно это сделать.
   Он прошел кустами, заглянул за ограду в сад - Джона нет. Не оказалось
его и там, где начинали набухать и румяниться персики и абрикосы.  Вдоль
стены кипарисов, темных и острых, прошел  он  на  луг.  Куда  запрятался
мальчик? Кинулся в рощу - в старый свой заповедник? Джолион шел по валам
скошенной травы. В понедельник ее сложат в копны, а  во  вторник  начнут
возить, если обойдется без дождя. Часто проходили они вместе этим  лугом
рука об руку, когда Джон был еще маленьким мальчиком. Увы!  Золотой  век
кончается, когда человеку минет десять лет. Он подошел к пруду, где  ко-
мары и мухи плясали над светлой водяной  гладью  среди  камышей;  прошел
дальше, в рощу. Там стояла прохлада, сочился запах лиственниц. Но  Джона
не было. Джолион крикнул. Ответа нет. Взвинченный, встревоженный,  забы-
вая о своем недомогании, он сел на упавшее дерево. Неправильно он посту-
пил, дав мальчику уйти с этим письмом; нужно было с начала до  конца  не
сводить с него глаз. В сильном волнении он встал и побрел назад. У скот-
ного двора он опять позвал, заглянул в темный коровник.  В  прохладе,  в
запахе ванили и аммиака, вдали от мух, три олдернеики мирно жевали жвач-
ку; их только что подоили, и они ждали вечера, когда их снова выгонят на
луг. Одна повернула ленивую голову,  повела  блестящим  глазом;  Джолион
увидел слюну на серой нижней губе. В нервном своем возбуждении он  видел
их со страстной четкостью - все, что в  свое  время  любил  он,  пытался
изобразить, чудеса светотени и красок. Не удивительно, что  легенда  по-
местила Христа в ясли - что может быть преданней и нежней  глаз  и  лун-
но-белых рогов жующей коровы в теплом  сумраке  хлева?  Джолион  крикнул
снова. Ответа нет! Торопливо пошел он, прочь из рощи, мимо пруда,  вверх
по склону холма. Странная, как подумаешь, была бы игра иронии,  если  бы
Джон пошел переживать свое открытие в эту рощу, где некогда его  мать  и
Босини очертя голову признались друг другу в любви, где сам он, сидя  на
стволе дерева в то воскресное утро, когда вернулся из Парижа, понял, что
Ирэн для него заполнила весь мир. И это место ирония должна была бы выб-
рать, чтобы разодрать пелену перед глазами сына Ирэн! Но его здесь  нет!
Куда он ушел? Нужно разыскать беднягу.
   Солнечный луч потянулся к нему, обостряя для его повышенного восприя-
тия красоту этого дня, и высоких деревьев, и удлиняющихся теней, и сине-
вы, и белых облаков; пахло сеном; ворковали голуби; цветы высоко подыма-
ли свои головки. Он прошел в розарий, и красота  роз  в  этом  внезапном
свете солнца показалась ему неземной. "Роза, испанская гостья!" [30] Чу-
десные три слова! Здесь стояла она у куста  темно-красных  роз,  стояла,
читая, и решила, что Джон должен все узнать! И вот он узнал!  Справедлив
ли был ее выбор? Джолион наклонился, понюхал розу; ее лепестки,  щекоча,
коснулись его ноздрей и дрожащих губ; нет ничего нежнее, чем бархат  ро-
зового лепестка, кроме, конечно, шеи Ирэн. Ирэн! Он  пересек  лужайку  и
пошел вверх по склону, к старому дубу. Только  вершина  его  золотилась,
потому что тот внезапный луч солнца ушел за дом; тень внизу была густа и
блаженно-прохладна. Джолиона сильно утомила жара. Минуту он стоял,  дер-
жась за веревку качелей - Джолли, Холли, Джон! Старые  качели!  И  вдруг
почувствовал страшную, смертельную дурноту. "Я хватил через край, -  по-
думал он, - честное слово! Я хватил через край!"  Шатаясь,  он  поплелся
обратно к террасе, с трудом поднялся по ступенькам и припал к стене  до-
ма. Так он стоял, задыхаясь, зарывшись лицом в жимолость, над которой он
и Ирэн столько потрудились вдвоем, чтобы слаще был  воздух,  вливаясь  в
окна. Благоухание жимолости мешалось с острой болью. "Любовь моя! -  по-
думал он. - Мой мальчик!" С большим усилием он  добрался  до  стеклянной
двери, переступил порог и опустился в кресло старого Джолиона. Рядом ле-
жала книга, и в ней карандаш; он дотянулся до него, нацарапал одно слово
на раскрытой странице... рука его упала... Так вот  это  как...  Неужели
так?
   Судорога - и темнота...


   III
   ИРЭН!

   Когда с письмом в руке Джон кинулся прочь из комнаты отца, он в стра-
хе и смятении пробежал по террасе, обогнул угол  дома.  Прислонившись  к
увитой зеленью стене, он разорвал конверт. Письмо длинное,  очень  длин-
ное! Страх возрос. Он начал читать. Когда дошел до слов:  "И  вышла  она
замуж... за отца Флер", в глазах у  него  все  завертелось.  Рядом  была
стеклянная дверь. Войдя в нее, он пересек гостиную и холл и  поднялся  в
свою спальню. Освежив лицо холодной водой, он сел  на  кровать  и  читал
дальше, роняя рядом с собой на покрывало дочитанные листки, Почерк  отца
читался так легко - Джон хорошо его знал, хотя никогда не получал от от-
ца писем и в четверть таких длинных. Он читал,  но  чувства  его  словно
притупились, воображение работало лишь наполовину. Лучше всего понял  он
при этом первом чтении, какую боль должен был испытывать отец, когда пи-
сал это письмо. Он уронил последний  листок  и  в  какой-то  умственной,
нравственной беспомощности стал перечитывать первый.  Все  это  казалось
ему омерзительным - мертвым и омерзительным. Потом  горячей  волной  его
обдало внезапное чувство ужаса. Он зарылся лицом  в  ладони.  Его  мать!
Отец Флер! Собрал листки, машинально стал читать дальше. И опять явилось
чувство, что все это мертво и омерзительно; его собственная любовь  сов-
сем иная! В письме сказано: его мать - и ее отец! Страшное письмо!
   Собственность! Неужели бывают мужчины, которые смотрят на женщину как
на свою собственность? Лица, виденные на улице или в деревне,  обступили
его толпой - красные, мясистые лица; лица жесткие и тупые; сухие и чван-
ные; злобные лица; сотни, тысячи лиц! Как может он знать, что  думают  и
делают люди, у которых такие лица? Джон сжал виски  руками  и  застонал.
Его мать! Он сгреб листки и снова стал читать: "... чувство ужаса и отв-
ращения... живо в ней по сей день... Ваши дети...  внуками...  человека,
который обладал твоей матерью, как может  мужчина  обладать  рабыней..."
Джон встал с кровати. Это жестокое, темное прошлое, притаившееся,  точно
тень, чтобы убить его любовь и любовь Флер, это прошлое - правда;  иначе
отец не мог бы написать такое письмо. "Почему мне не рассказали сразу, -
думал Джон, - в тот день, когда я в первый раз увидел Флер?  Они  знали,
что я увидел ее; они боялись, а теперь... Теперь вот это!" От боли,  та-
кой острой, что невозможно было рассуждать и взвешивать,  он  забился  в
темный угол комнаты и сел на пол. Он сидел там несчастным зверьком. Сум-
рак и голый пол были утешительны - они словно возвращали его к тем дням,
когда, распластавшись на полу, он играл в солдатики. Скрюченный, взъеро-
шенный, обняв руками колени, просидел он так, сам не зная сколько време-
ни. Сидел, оцепенев от горя, пока его не заставил очнуться скрип  двери,
открывшейся в его комнату из комнаты матери. Шторы на окнах были  спуще-
ны, и окна в его отсутствие закрыты, и он из своего угла мог только слы-
шать шелест, ее приближающиеся шаги, потом увидел, что она  остановилась
за кроватью у туалетного стола. Она держала что-то в руке. Джон едва ды-
шал, надеясь, что она его не заметит и уйдет. Он видел, как она  трогала
вещи на столе, словно они таили в себе какую-то внутреннюю  силу,  потом
повернулась к окну - серая с головы до ног, точно призрак. Стоит ей  еще
чуть-чуть повернуть голову, и она его увидит! Губы ее  зашевелились:  "О
Джон!" Она говорила сама с собою; от звука ее голоса  у  Джона  дрогнуло
сердце. Он увидел в ее руке маленькую фотографию. Она ее держала к свету
и глядела на нее. Крошечная карточка. Джон ее  узнал:  это  он  сам  ма-
леньким мальчиком - карточка, которую она всегда держит у себя в  сумке.
Сердце его забилось. И вдруг, словно услышав это, она повернула голову и
увидела его. На ее невольный возглас, на движение ее рук, прижавших  фо-
тографию к груди, он сказал:
   - Да, это я.
   Она подошла к кровати и села, совсем близко от него, все еще прижимая
руки к груди, наступая на листки письма, соскользнувшие на пол.  Она  их
увидела, и руки ее крепко сжались на спинке кровати.  Она  сидела  очень
прямо, устремив на сына темные глаза. Наконец она заговорила:
   - Так, Джон. Ты, я вижу, знаешь.
   - Да.
   - Ты видел папу?
   - Да.
   Долго длилось молчание, пока она не сказала:
   - О мой дорогой мальчик!
   - Ничего. Все в порядке.
   Его переживания были так бурны и так сложны, что он не  смел  пошеве-
литься - в обиде, в отчаянии и странной жажде почувствовать на лбу  уте-
шительное прикосновение ее руки.
   - Что ты думаешь делать?
   - Не знаю.
   Снова долгое молчание; потом Ирэн  поднялась.  Она  стояла  с  минуту
очень тихо, только двигались пальцы руки, потом сказала:
   - Мой дорогой, дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе.
   И, обойдя кровать, пошла обратно в свою комнату.
   Джон свернулся клубком, точно ежик, забился в угол.
   Так прошло минут двадцать, когда его поднял крик. Крик донесся снизу,
с террасы. Джон вскочил в испуге. Крик раздался снова: "Джон!" Голос ма-
тери! Джон выбежал из комнаты, сбежал вниз  по  лестнице,  через  пустую
столовую в кабинет отца. Мать стояла на коленях перед старым креслом,  а
отец лежал в кресле совершенно белый, уронив голову на грудь; одна  рука
покоилась на раскрытой книге, сжимая в пальцах карандаш, но так  странно
- Джон в жизни не видел ничего более странного. Ирэн, как безумная, пос-
мотрела вокруг и сказала:
   - О Джон, он умер... умер!
   Джон тоже упал на колени и, перегнувшись через ручку кресла, на кото-
рой недавно сидел, прижал губы ко лбу отца. Холоден как  лед!  Как  мог,
как мог папа умереть, когда час назад... Мать обнимала руками его  коле-
ни, прижималась к ним грудью. "Почему, почему меня не было при  нем!"  -
услышал Джон ее шепот. Потом он увидел одно слово  "Ирэн",  нацарапанное
карандашом на открытой странице, и сам разрыдался. То  было  его  первое
знакомство со смертью человека, и ее немотная тишина заглушила в нем все
другие переживания; все прочее лишь подготовка к этому! Любовь и  жизнь,
радость, тревога и печаль, и движение, и свет, и красота - лишь вступле-
ние в эту страшную белую тишину. Он был глубоко потрясен. Все вдруг  по-
казалось маленьким, бесплодным, коротким. Наконец он совладал  с  собою,
встал и поднял Ирэн:
   - Мама, мама, не плачь!
   Через несколько часов, когда сделано было все что следует и мать  его
легла, он остался наедине с отцом, лежавшим на кровати под белой просты-
ней. Долго стоял он, глядя в это лицо, никогда  не  выражавшее  злобы  в
чертах своих, всегда чуть капризных и добрых. "Быть всегда добрым и вес-
ти свою линию - только и всего", - сказал он однажды  сыну.  Как  удиви-
тельно отец его действовал всегда согласно этой  философии!  Джон  понял
теперь: отец задолго до своего конца знал, что смерть придет к нему вне-
запно, знал и ни словом о том не обмолвился. Джон  смотрел  на  него  со
страстным благоговением. На какую одинокую тоску обрек он себя, щадя его
мать и его самого! И маленьким казалось Джону его собственное горе, ког-
да он глядел в это лкцо. Слово,  нацарапанное  на  странице!  Прощальное
слово! Теперь у мамы не осталось никого, кроме него, Джона!  Он  подошел
ближе к мертвому - лицо нисколько не изменилось, и все-таки совсем  дру-
гое. Отец сказал однажды, что не верит утверждению, будто сознание пере-
живет смерть тела; если даже оно и переживет, то лишь до той поры,  пока
не настанет естественный предел жизни тела, пока не истечет естественный
срок присущей ему жизнеспособности; так что если тело будет  убито  нес-
частным случаем, излишествами, острым заболеванием, тогда сознание может
существовать дальше, до того времени, когда по естественному ходу вещей,
без вмешательства со стороны, оно само изжило бы  себя.  Джона  поразили
тогда слова отца, потому что он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь дру-
гой высказывал такую мысль. Если сердце так вот вдруг  отказалось  рабо-
тать, это, конечно, не совсем естественно! Может быть, сознание его отца
еще присутствует в этой комнате. Над кроватью висит портрет отца его от-
ца. Может быть, и его сознание еще живет, и сознание брата - его старше-
го брата, умершего в Трансваале. Может быть, все  они  собрались  сейчас
вокруг этой постели? Джон поцеловал холодный лоб и  тихо  пошел  в  свою
комнату. Дверь в спальню матери приоткрыта; очевидно, мать заходила  сю-
да: все для него приготовлено, вплоть до бисквитов и теплого  молока,  и
письма не видно на полу. Джон выпил молоко и  съел  бисквиты,  наблюдая,
как угасают последние отсветы дня. Он не пытался всматриваться в будущее
- только глядел в темные ветви дуба на уровне окна, и у него было  такое
чувство, точно жизнь остановилась. Ночью, ворочаясь в  тяжелом  сне,  он
увидел раз что-то белое и неподвижное подле своей кровати  и  вскочил  в
испуге.
   Голос матери произнес:
   - Это только я, Джон, дорогой!
   Ее рука легла ему на лоб, мягко отклонила назад его голову; затем бе-
лая фигура исчезла.
   Один! Он снова уснул тяжелым сном, и во сне ему чудилось, что имя ма-
тери ползет по его кровати.


   IV
   СОМС РАЗМЫШЛЯЕТ

   Объявление в "Таймсе" о смерти молодого Джолиона  Сомс  принял  очень
просто. Итак, его двоюродный братец умер! Между ними никогда не  сущест-
вовало родственной любви. Полнокровное чувство ненависти в сердце  Сомса
давно умерло, с опасностью рецидивов он всегда боролся, однако эта  ран-
няя смерть представлялась ему неким поэтическим возмездием. Двадцать лет
человек наслаждался отнятыми у другого женой и домом - и  вот  он  умер.
Появившийся несколько позже некролог, по мнению Сомса,  воздал  Джолиону
слишком много чести. Там говорилось о "тонком мастере и приятном  худож-
нике, чьи работы являют нам типический и лучший образец акварельной  жи-
вописи поздне-викторианского периода". Сомс,  который  всегда  бессозна-
тельно предпочитал Мола, Морпина и Кэзуэла Бэя и громко фыркал, встречая
на выставках работы своего двоюродного брата, перевернул хрустящую стра-
ницу "Таймса".
   В это утро ему пришлось поехать в Лондон по форсайтским делам,  и  он
определенно заметил, что Грэдмен  кидает  на  него  поверх  очков  косые
взгляды. Старый клерк излучал какую-то скорбно-поздравительную эманацию.
От него прямо-таки веяло запахом минувших времен. Было почти слышно, как
он думает: "Мистер Джолион... м-да, он был как раз моих лет, и вот умер,
жаль, жаль! Для нее, надо думать, это большой удар. Красивая была женщи-
на. Все мы под богом ходим! Газеты посвящают ему некролог. Вот какие де-
ла!" Окружавшая Грэдмена атмосфера побудила Сомса с необычной  быстротой
провести несколько сделок по передаче собственности и сдаче в  наем  до-
мов.
   - А как насчет того проекта, мистер Сомс, касательно мисс Флер?
   - Я передумал, - коротко ответил Сомс.
   - А! О! Я очень рад. Мне и то показалось тогда, что вы слишком  торо-
питесь. Времена меняются.
   Сомс начал тревожиться о том, как отразится эта смерть на Флер. Он не
был уверен, что дочь знает о случившемся: она редко просматривает  газе-
ту, объявления же о рождениях, браках и смертях и вовсе никогда.
   Наспех закончил он дела и отправился завтракать на Грин-стрит. Уиниф-
рид была грустна. Джек Кардиган сломал крыло машины, выяснил Сомс, и сам
на некоторое время выбыл из строя. Уинифрид не могла освоиться с  мыслью
о нездоровье зятя.
   - Профон уехал в конце концов? - спросил Сомс.
   - Уехал, - ответила Уинифрид, - но куда, не знаю.
   Да, в том-то и горе - нельзя ничего сказать наверное! Впрочем,  Сомсу
не очень и хотелось знать. Письма от Аннет приходили из Джеппа, где  она
жила вместе с матерью.
   - Ты, конечно, прочла