Мне это кажется  отврати-
тельным.
   - И я полагаю, всякий раз, как вы видите ее, вы стараетесь внушить ей
эти ваши взгляды?
   - Вряд ли я сейчас имею возможность видеться с нею.
   - Вы не собираетесь обратно в Париж?
   - Да нет, насколько мне известно, - сказал Джолион,  чувствуя  внима-
тельно настороженный взгляд Сомса.
   - Отлично, это все, что я имел вам сказать.  И  знаете,  всякий,  кто
становится между мужем и женой, берет на себя тяжелую ответственность.
   Джолион встал и слегка поклонился.
   - До свидания, - сказал он и, не протянув руки, повернулся и пошел.
   Сомс, не двигаясь, смотрел ему вслед. "Мы, Форсайты, - думал Джолион,
садясь в кэб, - очень цивилизованная публика. У людей попроще дело,  на-
верно, дошло бы до драки. Если бы мой мальчик не отправлялся на эту вой-
ну..."
   Война! Прежние сомнения зашевелились в нем. Хороша война! Порабощение
народов или женщин! Стремление подчинить, навязать свое господство  тем,
кто вас не хочет! Отрицание самой элементарной  порядочности!  Собствен-
ность, священные права! И всякий, кто против них, - пария. "Но я,  слава
богу, всегда хоть чувствовал, что я против них", - думал он. Да! Он пом-
нил, что даже до своей первой неудачной женитьбы его приводили в негодо-
вание жестокие расправы в Ирландии или эти  ужасные  судебные  процессы,
когда женщины делали попытку освободиться от мужей, которые им были  не-
навистны. Это церковники считают, что свобода души и тела -  два  разных
понятия! Пагубное учение! Можно ли так разделять душу и тело?  Свободная
воля - в этом сила, а не греховность любого  союза.  "Мне  бы  следовало
сказать Сомсу, - подумал он, - что, на мой взгляд, он просто смешон. Ах,
но он и трагичен в то же время!"
   Действительно, что в мире может быть трагичнее человека, ставшего ра-
бом своего неудержимого инстинкта собственности, человека, который ниче-
го за этим не видит и даже неспособен просто понять чувства другого  че-
ловека! "Надо написать ей, предостеречь ее, - думал Джолион. - Он  соби-
рается сделать еще попытку". И всю дорогу, пока  он  ехал  домой  в  Ро-
бин-Хилл, он мысленно протестовал против этого неодолимого чувства долга
по отношению к сыну, которое мешало ему уехать обратно в Париж...
   А Сомс долго еще сидел в кресле, не в силах преодолеть не менее  гры-
зущую ревнивую боль, словно ему внезапно  открылось,  что  этот  человек
действительно имеет перед ним преимущество, что он успел  сплести  новую
паутину и преградить ему путь. "Следует ли это понимать так, что вы про-
тив меня?" Он ничего не добился, задав  этот  хитрый  вопрос.  Феминист!
Фразер несчастный! "Мне только не надо торопить события, - думал он. - У
меня еще есть время: он сейчас не едет в Париж, если он только  не  сов-
рал. Подождем до весны". Хотя что могла принести ему весна, он и сам  не
мог бы сказать, - разве только усилить его мучения. И, глядя  на  улицу,
где фигуры прохожих возникали в кругах света то у одного, то  у  другого
фонаря, Сомс думал: "Все кажется ненужным, все бессмысленно. Я одинок  -
в этом все несчастье".
   Он закрыл глаза; и сейчас же увидел Ирэн в темном переулке,  за  цер-
ковью. Она прошла и обернулась, и он видел, как сверкнули ее глаза и  ее
белый лоб под маленькой темной шляпой с  золотыми  блестками  и  длинной
развевающейся сзади вуалью. Он открыл глаза - он так ясно ее видел! Жен-
щина шла внизу, но это не она. Ах, нет, там ничего нет!


   XIII
   "А ВОТ И МЫ!"

   Туалеты Имоджин для ее первого сезона в течение  всего  марта  месяца
поглощали внимание ее матери и содержимое кошелька ее деда.  Уинифрид  с
форсайтским упорством стремилась превзойти самое себя. Это отвлекало  ее
мысли от медленно приближавшейся процедуры, которая должна была  наконец
вернуть ей столь сомнительно желанную свободу; это отвлекало ее также  и
от мыслей о сыне и быстро приближавшемся дне его отъезда на фронт, отку-
да по-прежнему поступали тревожные известия. Точно пчелы, деловито пере-
летающие с цветка на цветок, или проворные оводы, что  снуют  и  мечутся
над колосистыми осенними травами, Уинифрид и ее "маленькая дочка",  рос-
том почти с мать и разве только чуть уступавшая ей в объеме бюста,  сно-
вали по магазинам Риджент-стрит, по модным мастерским на  Ганновер-сквер
и Бонд-стрит, разглядывая, ощупывая ткани. Десятки молодых женщин с  ос-
лепительными манерами и с прекрасной осанкой проходили перед Уинифрид  и
Имоджин, облаченные в "творения искусства". Модели - "самая новинка, ма-
дам, последний крик моды", - от которых они неохотно отказывались, могли
бы наполнить целый музей; модели, которые они  считали  себя  обязанными
приобрести, почти, истощили текущий счет Джемса. "Не стоит ничего делать
наполовину", - думала Уинифрид, задавшись целью создать  дочери  в  этот
первый, единственный ничем не омраченный для нее  сезон  громкий  успех.
Терпение, которое они проявляли, испытывая терпение этих безличных  соз-
даний, плавно выступавших перед ними, дается только людям, движимым глу-
бокой верой. И Уинифрид, простираясь перед  своей  возлюбленной  богиней
Модой, уподоблялась ревностной католичке, простертой перед святой девой;
для Имоджин это было новое ощущение, отнюдь не  лишенное  приятности,  -
она и в самом деле бывала порой просто обворожительна, и, само собой ра-
зумеется, ей всюду льстили; словом, это было очень забавно.
   На исходе дня двадцатого марта, после того как они надлежащим образом
очистили Скайуорда, они по дороге зашли к Кэремел и Бекеру и, подкрепив-
шись шоколадом со сбитыми сливками, отправились домой через  Берклисквер
в сумерках, уже пронизанных весной. Открыв дверь, заново  выкрашенную  в
светло-оливковый цвет (в этом году ничего не было упущено в  предвидении
триумфального дебюта Имоджин), Уинифрид прошла к серебряной корзине пос-
мотреть, не был ли у них кто-нибудь днем, и  вдруг  ноздри  ее  невольно
вздрогнули. Что это за запах?
   Имоджин, схватив роман, присланный из библиотеки, тут же углубилась в
него. Уинифрид немножко резким тоном - все из-за этого странного  ощуще-
ния в груди - сказала ей:
   - Возьми книгу наверх, милочка, и отдохни за обедом.
   Имоджин, не отрываясь от книги, поднялась по лестнице. Уинифрид  слы-
шала, как хлопнула дверь в ее комнату, и глубоко потянула носом  воздух.
Что это? Ил" ввели взбудоражила ее нервы, пробудив в  ней  тоску  по  ее
"паяцу", вопреки всем доводам рассудка и оскорбленной добродетели? Мужс-
кой запах! Слабый аромат сигар и лавандовой воды, которого она не слыша-
ла с той самой ночи в начале осени, шесть месяцев назад, когда она  наз-
вала его "пределом". Откуда он взялся? Или это только призрак  запаха  -
эманация памяти? Она огляделась по сторонам. Ничего,  ровно  ничего,  ни
малейшего беспорядка ни в холле, ни в  столовой.  Какая-то  галлюцинация
запаха - обманчивая, мучительная, нелепая! В серебряной  корзине  оказа-
лись визитные карточки: две - мистера и миссис Полгет Том и одна -  мис-
тера Полгет Тома; она понюхала их, но они издавали строгий  пресный  за-
пах. "Я просто устала, - подумала она, - пойду прилягу".
   Гостиная наверху тонула в полутьме, дожидаясь, чтобы чья-нибудь  рука
зажгла в ней вечерний свет; Уинифрид прошла к себе в спальню. Здесь тоже
шторы были полуопущены, и царила полумгла, так как было уже шесть часов.
Уинифрид сбросила жакет - опять этот запах! И вдруг остановилась,  точно
ее пригвоздили к спинке кровати. Что-то темное приподнялось с кушетки  в
дальнем углу. Слово, всегда выражавшее ужас у них в семье,  сорвалось  с
ее губ: "Боже!"
   - Это я - Монти, - послышался голос.
   Ухватившись за спинку кровати, Уинифрид потянулась и повернула выклю-
чатель над туалетом. Фигура Дарти выступила на самом краю светового кру-
га, отчетливо выделяясь от нижней половины груди, где отсутствовала  це-
почка от часов, до изящных темно-коричневых ботинок - одного с разорван-
ным носком. Плечи и лицо были в тени. Он очень похудел -  или  это  игра
света? Он сделал несколько шагов вперед, освещенный теперь  от  кончиков
ботинок до темной шевелюры, слегка поседевшей, несомненно. Лицо  у  него
потемнело, пожелтело. Черные усы утратили свой задорный вид и мрачно ви-
сели; на лице появились морщинки, которых  она  раньше  не  замечала.  В
галстуке не было булавки. Его костюм - ах, да, она узнает его, но  какой
измятый, потертый! Она опять перевела глаза на носок его ботинка. Что-то
огромное, жесткое настигло его, смяло, исковеркало, скрутило, выпотроши-
ло. И она стояла молча, не двигаясь, глядя на трещину на его ботинке.
   - Ну вот! - сказал он. - Я получил постановление суда. Я вернулся.
   Грудь Уинифрид начала бурно вздыматься. Тоска по мужу,  пробудившаяся
от этого запаха, боролась с такой мучительной ревностью, какой  она  ни-
когда еще не испытывала. Вот он стоит здесь - темная и  точно  загнанная
тень самого себя, прежнего вылощенного и самоуверенного Монти! Какая си-
ла сделала это с ним - выжала его, как апельсин,  до  самой  корки!  Эта
женщина!
   - Я вернулся, - сказал он. - Мне было очень скверно,  клянусь  богом!
На палубе ехал. У меня нет ничего, кроме того, что на мне, да вот  этого
чемодана.
   - А у кого же остальное? - вскричала Уинифрид, вдруг выйдя из  оцепе-
нения. - Как ты смел приехать? Ты знал, что это только для развода  тебе
послали этот приказ. Не трогай меня!
   Они стояли по обе стороны большой кровати, где в течение стольких лет
они спали вместе. Много раз - да, много раз - ей хотелось, чтобы он вер-
нулся. Но теперь, когда он вернулся, она  чувствовала  только  холодную,
смертельную злобу. Он поднял руку к усам, но не подкрутил их, как, быва-
ло, раньше, а просто потянул вниз.
   - Господи! - сказал он. - Если бы ты только знала, что я перенес!
   - Рада, что не знаю.
   - Дети здоровы?
   Уинифрид кивнула.
   - Как ты вошел?
   - У меня был ключ.
   - Значит, прислуга не знает. Тебе нельзя здесь оставаться, Монти.
   У него вырвался горький смешок.
   - А где же?
   - Где угодно.
   - Но ты только посмотри на меня. Эта... эта проклятая...
   - Если ты только скажешь слово о нем, - вскричала Уинифрид, - я  сей-
час же отправлюсь на Парк-Лейн и не вернусь домой!
   И вдруг он сделал совсем простую вещь, но такую необычную  для  него,
что она почувствовала жалость. Он закрыл глаза. Все равно как если бы он
сказал: "Хорошо. Я умер для всего света".
   - Ты можешь остаться переночевать, - сказала она. - Твои вещи все еще
здесь. Дома только одна Имоджин.
   Он прислонился к спинке кровати.
   - Ну что ж, все в твоих руках, - и  его  собственные  руки  судорожно
сжались. - Я столько вытерпел! Тебе нет надобности бить слишком сильно -
не стоит. Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди.
   Услышав ласкательное имя, которым он не называл ее много лет,  Уиниф-
рид вздрогнула.
   "Что мне делать с ним? - подумала она. - Господи, что мне с  ним  де-
лать?"
   - У тебя есть папироска?
   Она достала папиросу из маленького ящика, который  держала  здесь  на
случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест  вернул  к
жизни трезвую сторону ее натуры.
   - Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе  белье  и  костюм  в
твоей комнате. Мы можем поговорить потом.
   Он кивнул и поднял на нее глаза - какой-то  полумертвый  взгляд,  или
это только казалось оттого, что веки у него словно набухли?
   "Он совсем не такой, как прежде, - подумала она. - Он никогда не  бу-
дет таким, как был! Но какой же он будет?"
   - Хорошо, - сказал он и пошел к двери. Он даже двигался иначе  -  как
человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит  ли  ему  вообще
двигаться.
   Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела  вода,  она
достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и  верх-
ней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем.
Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери  ванной,  она
тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нереши-
тельности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс - у себя в клубе  или
на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс все время бо-
ялся этого, а она - надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на  него
- сущий клоун - появляется: "А вот и мы!" И всех оставляет в дураках:  и
суд, и Сомса, и ее самое! Но развязаться с этим судом,  знать,  что  эта
угроза не висит больше над ней, над ее детьми! Какое счастье! Ах, но как
примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из не-
го пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она
даже не считала его способным. Вот что самое обидное!  Ее  себялюбивого,
самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не  волновала,
растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно!
Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добива-
лась - этого, суд может теперь заставить ее! Ведь он все еще ее муж, как
прежде, - она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеет-
ся, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах,
этот запах! "В конце концов я же ведь не старуха, - подумала она, - ведь
не старуха же я!" Но эта девка, которая довела его  до  таких  слов:  "Я
столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган,  Фредди!"  Уинифрид
подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими  ее
противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво  и  неотс-
тупно внушал ей, что как бы там ни было, он все же ее собственность, ко-
торую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на  нее.  В
таком состоянии она вошла в дом Джемса.
   - Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что
я здесь.
   - Брат ее переодевался. Она застала его перед зеркалом,  он  стоял  и
завязывал черный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его кон-
цы.
   - Алло! - сказал он, увидев ее в зеркало. - Что случилось?
   - Монти, - каменным голосом сказала Уинифрид.
   Сомс круто повернулся.
   - Что?
   - Вернулся!
   - Попались на свою же удочку! - пробормотал Сомс. - Ах, черт,  почему
ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала  знал,
что это страшно рискованно!
   - Ах, не будем говорить об этом! Что мне теперь делать?
   Сомс ответил глубоким-глубоким вздохом.
   - Ну, что же? - нетерпеливо сказала Уинифрид.
   - Что он говорит в свое оправдание?
   - Ничего. У него один башмак рваный.
   Сомс молча уставился на нее.
   - А, - сказал он, - ну конечно! Промотал все,  что  мог.  Теперь  все
опять начнется сначала! Это просто прикончит отца.
   - Нельзя ли это как-нибудь скрыть от него?
   - Невозможно! У него удивительный нюх на  всякие  неприятности,  -  и
Сомс задумался, заложив пальцы за свои голубые шелковые подтяжки. - Нуж-
но найти какойнибудь юридический способ его обезвредить.
   - Нет! - вскричала Уинифрид. - Я больше не желаю разыгрывать из  себя
дуру. Я скорей уж примирюсь с ним.
   Они стояли и смотрели друг на друга -  у  обоих  чувства  били  через
край, но они не могли выразить их: для этого они были слишком Форсайты.
   - Где ты его оставила?
   - В ванне. - У Уинифрид вырвался горький смешок. - Единственное,  что
он привез с собой, это лавандовую воду.
   - Успокойся, - сказал Сомс, - ты на себя не похожа.
   Я поеду с тобой.
   - Какой в этом прок?
   - Попробую поговорить с ним, поставлю ему условие...
   - Условие! Ах, все опять пойдет по-старому, стоит ему только прийти в
себя: карты, лошади, пьянство и...
   Она вдруг замолчала, вспомнив выражение  лица  своего  мужа.  Обжегся
мальчик, обжегся! Кто знает...
   - Прийти в себя? - переспросил Сомс. - Он что, болен?
   - Нет, сгорел; вот и все.
   Сомс снял со стула жилет и надел его;  потом  надел  сюртук,  надушил
платок одеколоном, пристегнул цепочку от часов и сказал:
   - Не везет нам.
   И хотя Уинифрид была поглощена своим собственным несчастьем, ей стало
жалко его, точно этой ничтожной фразой он открыл ей свое глубокое горе.
   - Я бы хотела повидаться с мамой, - сказала она.
   - Она, наверно, с отцом в спальне. Пройдя незаметно в кабинет. Я  по-
зову ее.
   Уинифрид тихонько спустилась по лестнице и прошла в маленький  темный
кабинет, главной достопримечательностью которого был Каналетто;  слишком
сомнительный для того, чтобы его можно было повесить в другой комнате, и
прекрасное собрание отчетов о судебных процессах, не раскрывавшееся мно-
го лет. Она стала спиной к плотно задернутым портьерам каштанового цвета
и, не двигаясь, смотрела в пустой камин, пока не вошла мать и следом  за
ней Сомс...
   - Ах, бедняжка моя, - сказала Эмили, - какой у тебя ужасный вид. Нет,
в самом деле, как это возмутительно с его стороны!
   В семье так тщательно воздерживались от проявления каких бы то ни бы-
ло интимных чувств, что Эмили казалось совершенно невозможным подойти  и
обнять дочь. Но от ее мягкого голоса, от ее все еще полных  плеч,  скво-
зивших из-под дорогого черного кружева, веяло утешением. Собрав всю свою
гордость, Уинифрид, не желая расстраивать мать, сказала самым  непринуж-
денным тоном:
   - Все благополучно, мама, и волноваться не из-за чего.
   - Не понимаю, - сказала Эмили, поворачиваясь к Сомсу, - почему Уиниф-
рид не может сказать ему, что она подаст на него в суд, если он не  уда-
лится? Он взял ее жемчуг, и если он не привез его назад, этого уже  дос-
таточно.
   Уинифрид улыбнулась. Они все теперь будут строить всякие  предположе-
ния, давать советы, но она уже знает, что ей делать:  просто  -  ничего.
Чувство, что она в конце концов одержала какую-то победу, сберегла  свою
собственность, все сильнее и сильнее овладевало ею. Нет! Если она  захо-
чет наказать его, она сделает это дома, без свидетелей.
   - Ну что ж, - сказала Эмили, - идемте как можно спокойней в столовую,
ты должна остаться пообедать с нами. И ты уж предоставь это мне, я  сама
скажу папе.
   И, когда Уинифрид направилась к  двери,  Эмили  выключила  свет.  Тут
только они заметили, какая беда их ждет в коридоре.
   Там, привлеченный светом, пробивавшимся из комнаты,  которая  никогда
не освещалась, стоял Джемс, закутанный в свою верблюжью  шаль  песочного
цвета, из которой он не мог высвободить рук, так  что  казалось,  словно
между его серебряной головой и ногами, одетыми в модные брюки,  врезался
кусок пустыни. Он стоял, бесподобно похожий на аиста, и смотрел с  таким
выражением, точно видел перед собой лягушку, которая была слишком  вели-
ка, чтобы он мог проглотить ее.
   - Что все это означает? - сказал он. - "Скажу папе"? Вы  мне  никогда
ничего не говорите.
   Эмили не нашлась, что ответить. Сама Уинифрид подошла к отцу и, поло-
жив обе руки на его закутанные беспомощные руки, сказала:
   - Монти не обанкротился, папа. Он просто вернулся домой.
   Все трое ожидали, что случится что-то ужасное, и рады были хоть тому,
что Уинифрид держит его за руки, но они не знали,  как  крепки  корни  в
этом старом, похожем на тень Форсайте. Какая-то  гримаса  покривила  его
гладко выбритые губы и подбородок, какая-то тень пробежала между длинны-
ми седыми бакенбардами. Затем он твердо, почти с достоинством, произнес:
   - Он меня сведет в могилу. Я знал, чем это кончится.
   - Не нужно расстраиваться, папа, - сказала  Уинифрид  спокойно.  -  Я
заставлю его вести себя прилично.
   - Ах! - сказал Джемс. - Снимите с меня это, мне жарко.
   Они размотали шаль. Он повернулся и  твердой  поступью  направился  в
столовую.
   - Я не хочу супу, - сказал он Уормсону и опустился в свое кресло.
   Все тоже сели - Уинифрид все еще в шляпе, - в то  время  как  Уормсон
ставил четвертый прибор. Когда он вышел из комнаты, Джемс сказал:
   - Что он привез с собой?
   - Ничего, папа.
   Джемс устремил взгляд на свое собственное отражение в ложке.
   - Развод! - бормотал он. - Вздор! О чем я думал? Мне нужно было пред-
ложить ему пенсион, что