зала  она,  -  порочной,
может быть, если вам так хочется думать, но не настолько,  чтобы  второй
раз отдаться мужчине, которого я ненавижу.
   Солнце заиграло в ее волосах, когда она пошла, и, словно лаская, зас-
кользило по всему плотно облегающему ее кремовому платью.
   Сомс не мог выговорить ни слова, не мог двинуться с места.  От  этого
слова "ненавижу", такого грубого, такого  примитивного,  Форсайт  в  нем
весь содрогнулся. С глухим проклятием он сорвался с этого места,  откуда
она только что исчезла, и чуть не попал в объятия  дамы,  возвращавшейся
обратно. Идиотка, идиотка-сыщица!
   Обливаясь потом, он шел вперед, углубляясь в самую гущу леса.
   "Хорошо же! - думал он. - Я могу теперь не церемониться с ней, она со
мной ни капли не считается. Я ей сегодня же покажу, что она все еще  моя
жена!"
   Но, повернув обратно домой, он должен был признаться себе, что сам не
знает, что он хотел этим сказать. Нельзя же устроить публичную сцену, а,
кроме публичной сцены, что он может сделать?  Он  готов  был  проклинать
свою щепетильность. Ее, конечно, можно бы не щадить, но себя  -  увы!  -
себя он должен пощадить! И, сидя в холле отеля, где мимо него ежеминутно
проходили туристы с Бедекером в руках, забыв заказать завтрак, он преда-
вался мрачным размышлениям. В петле! Вся его жизнь, со всеми  естествен-
ными инстинктами и разумными стремлениями, затянута петлей, задавлена, а
все потому, что судьба толкнула его семнадцать лет назад  увлечься  этой
женщиной так слепо, без оглядки, что даже и теперь у него не лежит серд-
це ни к кому, кроме нее. Проклятье дню, когда он встретил ее, и его гла-
зам за то, что они что-то увидели в ней, когда на самом деле она  только
жестокая Венера - и ничего больше. И, снова видя ее перед собой в  зали-
том солнечным светом, плотно облегающем  шелковом  платье,  он  застонал
так, что проходивший мимо турист подумал: "Вот  скрутило  человека!  Гм,
что это мы ели за завтраком?"
   Попозже, сидя в открытом кафе недалеко от Оперы, за стаканом холодно-
го чая с лимоном и опущенной в стакан соломинкой,  он  с  каким-то  зло-
радством решил пойти пообедать в ее отель. Если она окажется там, он по-
говорит с ней, если нет, он оставит ей записку. Он  тщательно  оделся  и
написал следующее:
   "Ваша идиллия с этим субъектом Джолионом Форсайтом, во всяком случае,
известна мне. Если Вы будете продолжать ее, имейте в виду, что я не  ос-
тановлюсь ни перед чем, чтобы сделать его положение невыносимым.
   С. Ф."
   Он запечатал записку, но оставил без адреса: ему не хотелось  ни  пи-
сать девичью фамилию Ирэн, к которой она  так  бесстыдно  вернулась,  ни
ставить на конверте имя Форсайт, из опасения, как бы  она  не  разорвала
письмо не читая. Затем он вышел и зашагал  по  ярко  освещенным  улицам,
запруженным вечерней толпой, жаждущей развлечений и зрелищ. Войдя  в  ее
отель, он занял столик в дальнем углу ресторана, откуда ему  были  видны
все двери. Ее не было. Он ел мало, торопливо, держась все время насторо-
же. Она не шла. Он выжидал, томясь над своим кофе, выпил две рюмки лике-
ра. Но она все не шла. Он подошел к доске, на которой  висели  ключи,  и
стал читать фамилии. Номер двенадцатый, бельэтаж! И Сомс решил, что  сам
пойдет и отнесет записку. Он поднялся по покрытой красным ковром лестни-
це, мимо маленькой гостиной: восьмой - десятый - двенадцатый! Постучать,
подсунуть записку под дверь или... Он быстро огляделся по сторонам и на-
жал ручку. Дверь отворилась, но за ней в темном закоулке оказалась  дру-
гая дверь; он постучал - ответа не было. Дверь была заперта.  Она  очень
плотно прилегала к полу - подсунуть записку было нельзя. Он  положил  ее
обратно в карман и минуту постоял, прислушиваясь. Почему-то он был  уве-
рен, что ее там нет. Внезапно он повернулся и пошел  обратно,  мимо  ма-
ленькой гостиной, вниз по лестнице. Он остановился у конторки и сказал:
   - Не будете ли вы так добры передать миссис Эрон эту записку.
   - Мадам Эрон уехала сегодня, мсье, совершенно неожиданно,  так  часов
около трех дня. У нее кто-то заболел в семье.
   Сомс поджал губы.
   - О! - сказал он. - Вы не знаете адреса?
   - Нет, мсье! Кажется. Англия.
   Сомс снова сунул записку в карман и вышел.  Он  окликнул  проезжавший
мимо экипаж:
   - Везите меня куда-нибудь!
   Кучер, который, по-видимому, не понял его, улыбнулся и взмахнул  кну-
том. И маленькая с желтыми колесами виктория  покатила  Сомса  по  всему
звездообразному Парижу, останавливаясь иногда,  когда  кучер  спрашивал:
"C'est paf ici, monsieur?" [31] - "Нет, поезжайте дальше", -  пока  тот,
наконец отчаявшись, перестал спрашивать, и коляска  с  желтыми  колесами
Помчалась, не останавливаясь, мимо высоких  плоских  домов  с  закрытыми
ставнями и проспектов, обсаженных платанами, - не коляска,  а  маленький
Летучий голландец!
   "Точно моя жизнь, - думал Сомс, - вперед и вперед без всякой цели!"


   II
   В ПАУТИНЕ

   Сомс вернулся в Англию на следующий день, а на третий  день  утром  к
нему явился мистер Полтид с цветком в петличке и в  коричневом  котелке.
Сомс указал ему на кресло.
   - Вести с войны, кажется, не так уж плохи? - сказал мистер Полтид.  -
Надеюсь, вы в добром здоровье, сэр?
   - Благодарю вас... Вполне.
   Мистер Полтид наклонился вперед,  улыбнулся,  повернул  руку  ладонью
кверху, посмотрел на нее и сказал мягко:
   - Кажется, мы наконец уладили ваше дело, сэр.
   - Что? - воскликнул Сомс.
   - "Девятнадцать" совершенно неожиданно сообщила нечто,  что  мы,  как
мне кажется, вполне основательно можем назвать бесспорной уликой.
   И мистер Полтид сделал паузу.
   - Да? Так что же именно?
   - Десятого сего месяца, после того как она днем была очевидицей  сви-
дания между 17 и неким лицом, 19 - она готова подтвердить это  клятвенно
- видела этого человека выходящим из спальни 17 около десяти часов вече-
ра. При известном умении представить факты этого будет вполне  достаточ-
но, тем более что 17 покинула Париж несомненно с  вышеупомянутым  лицом.
Они, в сущности, оба исчезли, и мы еще не напали на их след,  но  мы  их
разыщем, разыщем. "Девятнадцать" очень  усердно  работала  и  при  очень
трудных обстоятельствах, и я рад, что она наконец добилась успеха.
   Мистер Полтид вынул папиросу, постучал ею по столу, посмотрел на Сом-
са и положил ее обратно. Выражение лица его клиента было далеко не обод-
ряющее.
   - Кто же это новое лицо? - спросил Сомс отрывисто.
   - Этого мы не знаем. Она может клятвенно подтвердить самые  факты,  и
она дает точное описание его наружности.
   Мистер Полтид достал письмо и начал читать:
   - "Средних лет, среднего роста, днем в синем костюме, вечером во фра-
ке, бледный, волосы темные", маленькие темные усики, впалые щеки, выдаю-
щийся подбородок, глаза серые, маленькие ноги, виноватый вид..."
   Сомс встал и отошел к окну. Он стоял, охваченный бешеной злобой. Иди-
от, форменный идиот, запутавшийся в собственной паутине! В течение  семи
месяцев платить по пятнадцати фунтов в неделю, чтобы быть выслеженным  в
качестве любовника собственной жены! Виноватый вил! Он распахнул окно.
   - Жарко здесь! - сказал он и вернулся на свое место.
   Закинув ногу на ногу,  он  смерил  мистера  Полтида  спокойно-презри-
тельным взглядом.
   - Я сомневаюсь, чтобы этого было вполне достаточно, - сказал он, рас-
тягивая слова, - ни имени, ни адреса. Мне кажется,  вы  можете  оставить
эту леди в покое на время, а заняться нашим другом 47.
   Узнал ли Полтид, что речь шла о нем самом. Сомс не мог сказать, но он
вдруг представил его себе в кругу приятелей безудержно покатывающимся  с
хохоту. "Виноватый вид!" Проклятье!
   Мистер Полтид убедительно, чуть не с пафосом сказал:
   - Уверяю вас, сэр, нам удавалось устраивать дела с меньшими  данными,
чем эти. Ведь это же Париж, знаете, интересная женщина, живет одна.  По-
чему не рискнуть, сэр? Мы могли бы представить это так, что это не вызы-
вало бы никаких сомнений.
   Сомса вдруг осенило: у этого типа затронута профессиональная струнка.
"Величайший триумф моей карьеры: устроил одному клиенту развод из-за по-
сещения спальни его же собственной жены! Об этом долго будут вспоминать,
когда я уйду со сцены!" И на одно неистовое мгновение у Сомса мелькнуло:
"А почему нет? В конце концов есть тысячи людей  среднего  роста  с  ма-
ленькими ногами и виноватым видом!"
   - Я не уполномочен рисковать, - сухо сказал он.
   Мистер Полтид взглянул на него.
   - Жаль, - сказал он, - очень жаль. То, первое  дело  может  оказаться
очень затяжным.
   Сомс встал.
   - Это не имеет значения. Следите, пожалуйста, за 47 и постарайтесь не
попасть пальцем в небо.
   При словах "пальцем в небо" глаза мистера Полтида сверкнули.
   - Отлично. Мы будем держать вас в курсе дела.
   И Сомс снова остался один. Грязное,  смешное,  паучье  дело!  Положив
локти на стол, он лег головой на руки. Так он просидел целых десять  ми-
нут, пока старший клерк не вывел его из этого оцепенения, явившись к не-
му с проектом выпуска новых акций, подающим большие надежды. В этот день
он рано ушел из конторы и отправился в  ресторан  "Бретань".  Он  застал
только мадам Ламот. Не выпьет ли мсье чашечку чаю?
   Сомс поклонился.
   Когда они уселись в маленькой комнатке, заняв позицию под прямым  уг-
лом друг к другу, он отрывисто сказал:
   - Я хочу поговорить с вами, мадам.
   Быстрый взгляд ее ясных карих глаз сказал ему, что она уже давно жда-
ла этой фразы.
   - Прежде всего я хочу вас кое о чем спросить. Этот молодой  доктор  -
как его зовут? - есть ли что-нибудь между ним и Аннет?
   Она вся вдруг сделалась похожей на  стеклярус  -  скользкая,  черная,
твердая, блестящая.
   - Аннет молода, - сказала она, - так же как  и  monsieur  le  docteur
[32]. Между молодыми людьми все совершается  быстро;  но  Аннет  хорошая
дочь! Ах, что за редкостная натура!
   Чуть заметная улыбка мелькнула на губах у Сомса.
   - Так, значит, ничего определенного?
   - Определенного? О нет! Молодой человек очень мил, но что вы  хотите?
Сейчас у него нет денег.
   Она подняла свою чашку с синим китайским рисунком. Сомс сделал то же.
Их глаза встретились.
   - Я женатый человек, - сказал он, - и уже много лет живу врозь с  же-
ной. Я намерен развестись с ней.
   Мадам Ламот опустила свою чашку. В самом деле! Какие трагедии  бывают
на свете! Полнейшее отсутствие в ней какого бы то ни было чувства вызва-
ло в Сомсе что-то вроде презрения.
   - Я богатый человек, - сказал он,  чувствуя,  что  это  замечание  не
очень хорошего тона. - В настоящий момент  бесполезно  говорить  больше,
но, я полагаю, вы понимаете.
   Глаза мадам, раскрытые так широко, что, из-под век были видны  белки,
посмотрели на него в упор.
   - Ah, ca! Mais nous avons le temps [33].
   Это было все, что она сказала. Еще чашечку? Сомс отказался  и,  прос-
тившись с ней, отправился в западную часть города.
   На этот счет можно быть  теперь  спокойным.  Она  не  позволит  Аннет
скомпрометировать себя с этим веселым молодым ослом, пока...  Но  какова
вероятность того, что он когда-нибудь сможет сказать: "Я свободен"?  Ве-
роятность? Будущее потеряло всякое подобие реальности. Он чувствовал се-
бя, как муха, запутавшаяся в волокнах паутины, жадно взирающая беспомощ-
ными глазами на желанную свободу.
   Ему хотелось двигаться, и он прошел до Кенсингтонского сада и  оттуда
по Куинс-Гейт в Челси. Может быть, она вернулась в  свою  квартиру.  Это
он, во всяком случае, может выяснить, ибо после  ее  последнего,  самого
унизительного, отказа его уязвленное самолюбие снова пыталось  утешиться
тем, что у нее, несомненно, есть любовник. Был обеденный час, когда Сомс
подошел к знакомому дому. Нет надобности справляться! В ее окне какая-то
седая дама поливала цветы в ящике. Очевидно, квартира сдана. И  он  мед-
ленно прошел мимо дома и побрел обратно вдоль  реки,  в  сумерках  такой
чистой невозмутимой красоты, такой гармонии и покоя всюду, за исключени-
ем его собственного сердца.


   III
   РИЧМОНД-ПАРК

   В день, когда Сомс отплывал во Францию, Джолиону пришла каблограмма в
Робин-Хилл:
   "Ваш сын заболел дизентерией непосредственной опасности нет будем те-
леграфировать". Это известие пришло в семью,  уже  сильно  взволнованную
предстоящим отъездом Джун, для которой была заказана каюта на  пароходе,
отходившем на следующий день. Джун как раз поручала заботам  отца  Эрика
Коббли и его семейство, когда пришла эта каблограмма.
   Решение стать сестрой милосердия, принятое под впечатлением  поступка
Джолли, было честно выполнено с тем раздражением и досадой, которые  ис-
пытывают все Форсайты, когда что-нибудь ограничивает их личную  свободу.
Воодушевленная сначала "необыкновенной" работой, Джун через месяц начала
находить, что сама может научиться большему, чем ее могут  научить  дру-
гие. И если бы Холли не настояла на том, чтобы последовать ее примеру  и
тоже не начала учиться, она, несомненно, бросила бы это. Отъезд Джолли и
Вэла с их полком в апреле снова укрепил, ее ослабевшую  было  решимость.
Но теперь, накануне отъезда, мысль о том, что она оставляет Эрика Коббли
с женой и двумя детьми на произвол судьбы в холодных волнах равнодушного
мира, так угнетала ее, что она каждую минуту могла пойти,  на  попятный.
Каблограмма с тревожным сообщением решила дело.  Джун  уже  видела  себя
ухаживающей за Джолли - ведь позволят же ей, конечно, ухаживать за  род-
ным братом! Джолион, отличавшийся более широким взглядом на вещи и более
скептическим, не надеялся на это. Бедная Джун! Мог ли кто-нибудь из Фор-
сайтов ее поколения представить себе,  какая  жестокая  и  грубая  штука
жизнь? С тех пор как Джолион узнал о прибытии Джолли в Капштадт, мысль о
сыне преследовала его, словно постоянно возвращающаяся боль. Он  не  мог
примириться с сознанием, что Джолли все  время  подвергается  опасности.
Каблограмма, как ни печально было это известие,  вызвала  почти  чувство
облегчения. По крайней мере ему сейчас хоть не грозят пули. Но и  дизен-
терия опасная штука! В "Таймсе" бесконечные сообщения о смертных случаях
от этой болезни. Почему он не лежит там, в этом чужеземном  лазарете,  а
мальчик его не дома, в безопасности? Эта нефорсайтская самоотверженность
всех его троих детей прямо поражала Джолиона. Он с радостью поменялся бы
местами с Джолли, потому что он любил своего мальчика;  но  они-то  ведь
руководствовались не такими личными мотивами. Ему не  оставалось  думать
ничего другого, как то, что  это  свидетельствовало  о  вырождении  фор-
сайтского типа.
   В этот день Холли после обеда пришла к нему под дуб. Она очень  повз-
рослела за два месяца своего ученья на курсах сестер. И  сейчас,  увидев
ее, Джолион подумал: "Она рассудительнее, чем Джун, а ведь она еще ребе-
нок; у нее больше мудрости. Слава богу, что хоть она  не  уезжает".  Она
уселась на качели молчаливая и притихшая. "Она  переживает  все  это  не
меньше, чем я", - подумал Джолион. И, встретив ее  взгляд,  устремленный
на него, он сказал:
   - Не принимай это так близко к сердцу, девочка. Если бы он  не  забо-
лел, он, может быть, был бы в еще большей опасности.
   Холли встала с качелей.
   - Я хочу тебе что-то сказать, папа. Это из-за меня Джолли записался и
пошел на войну.
   - Как это так?
   - Когда ты был в Париже, Вэл Дарти и я - мы полюбили друг друга. Мы с
ним катались верхом в Ричмондпарке; потом мы обручились. Джолли об  этом
узнал и решил, что он должен помешать этому; и тогда он вызвал Вала Дар-
ти записаться добровольцем. И во всем этом виновата только я, папа, и  я
тоже хочу поехать туда. Потому что, если с кем-нибудь из них  что-нибудь
случится, мне будет ужасно. И ведь я совсем  так  же  подготовлена,  как
Джун.
   Джолион смотрел на нее ошеломленный, но в то же время не мог  не  ус-
мехнуться про себя. Так вот ответ на загадку, которую он сам себе  выду-
мал, - итак, все трое его детей в конце концов истинные Форсайты.  Разу-
меется, Холли могла бы рассказать ему все это раньше. Но он удержался от
этого иронического замечания. Бережное отношение к юности было, пожалуй,
одной из самых священных заповедей его веры. Он, несомненно, получил то,
что заслужил. Обручились! Так вот почему она стала какой-то чужой!  И  с
Валом Дарти, племянником Сомса, из  враждебного  лагеря!  Все  это  было
ужасно неприятно. Он сложил мольберт и прислонил свой этюд к дереву.
   - Ты говорила с Джун?
   - Да, она говорит, что может устроить меня в своей каюте.  Это  одно-
местная каюта, но одна из нас может спать на полу. Если ты  согласишься,
она сегодня же съездит в город и достанет разрешение.
   "Согласишься? - подумал Джолион.  -  Немножко  поздно  спрашивать  об
этом!" Но он опять сдержался.
   - Ты слишком молода, дорогая; тебе не дадут разрешения.
   - У Джун есть знакомые, которым она помогла уехать в Капштадт. А если
мне сразу не позволят ухаживать  за  ранеными,  я  могу  продолжать  там
учиться. Пусти меня, папа.
   Джолион улыбнулся, потому что готов был заплакать.
   - Я никогда никому ничего не запрещаю, - сказал он.
   Холли обвила руками его шею.
   - Ах, папочка, ты лучше всех на свете!
   "Это значит хуже всех", - подумал Джолион. Если он когда-нибудь  рас-
каивался в своей терпимости, так это сейчас.
   - Я не поддерживаю никаких отношений с семьей Вэла, -  сказал  он.  -
Вэла я не знаю, но Джолли его недолюбливал.
   Холли посмотрела куда-то в пространство и сказала:
   - Я люблю его.
   - Этим, по-видимому, все сказано, - сухо произнес Джолион, но, увидев
выражение ее лица, поцеловал ее. "Есть ли в мире что-нибудь более трога-
тельное, чем юношеская вера?"
   Так как он, в сущности, не запрещал ей ехать, то само собой выходило,
что он должен был постараться устроить все как можно лучше,  поэтому  он
отправился в город вместе с Джун. Благодаря ли ее настойчивости или  то-
му, что чиновник, к которому они обратились, оказался школьным товарищем
Джолиона, они получили разрешение для Холли  разделить  каюту  Джун.  На
следующий день вечером Джолион проводил их на Сэрбитонский вокзал, и за-
тем они уехали от него, снабженные деньгами, консервами и аккредитивами,
без которых не путешествует ни один Форсайт.
   Он возвращался в Робин-Хилл; над ним было  небо,  усеянное  звездами.
Когда он приехал, ему с особенным усердием, стараясь выразить  свое  со-
чувствие, подали поздний обед, который он с преувеличенной  добросовест-
ностью съел, чтобы показать, что ценит это сочувствие. Но он только тог-
да вздохнул свободно, когда вышел с сигарой на террасу,  выложенную  ка-
менными плитами, искусно подобранными Босини по цвету и по форме, и ночь
обступила его со всех сторон - такая прекрасная ночь,  чуть  шепчущая  в
листве деревьев и благоухающая так сладко, что у него  защемило  сердце.
Трава была пропитана росой; он зашагал по каменным плитам взад и вперед,
пока ему не начало казаться, что он не один, а их трое и что,  дойдя  до
конца террасы, они каждый раз поворачивают так, что отец всегда остается
ближе к дому, а сын ближе к краю террасы. И оба они с обеих  сторон  ти-
хонько держат его под руки; он не смел поднять руку из  страха  потрево-
жить их, и сигара дымилась, осыпая его пеплом, пока наконец не упала  из
его губ, которым уже стало горячо держать ее. И тут они покинули  его  и
рукам сразу стало холодно. Вот здесь они ходили, три Джолиона в одном!
   Он стоял, не двигаясь, прислушиваясь к звукам: экипаж проехал по шос-
се, поезд где-то далеко, собака лает на ферме  Гейджа,  шепчут  деревья,
конюх играет на своей дудочке. Какое множество звезд  наверху  -  яркие,
спокойные и такие далекие! А месяца еще нет! Света как раз столько,  что
можно различить темные каменные плиты и лезвия ирисов  вдоль  террасы  -
любимые его цветы, у которых на изогнутых и съежившихся лепестках краски
самой ночи. Он повернул к дому. Громадный, неосвещенный, и ни души, кро-
ме него, во всем этом крыле! Полное одиночест