ормальности и  церемонии  -
чтение завещания, оценка имущества, раздел наследства - выполнялись  без
участия несовершеннолетнего наследника. Тело Джолиона было  кремировано.
Согласно желанию покойного, никто не  присутствовал  на  его  похоронах,
никто не носил по нем траура. Его наследство, контролируемое в некоторой
степени завещанием старого Джолиона, оставляло за  его  вдовой  владение
Робин-Хиллом и пожизненную ренту в две с половиной тысячи фунтов в  год.
В остальном оба завещания, действуя параллельно, сложными путями обеспе-
чивали каждому из троих детей Джолиона равную долю в имуществе их деда и
отца как на будущее, так и в настоящем; но только  Джон,  по  привилегии
сильного пола, с достижением совершеннолетия получал право свободно рас-
поряжаться своим капиталом, тогда как Джун и Холли получали только  тень
от своих капиталов в виде процентов, дабы самые эти капиталы  могли  пе-
рейти к их детям. В случае, если детей у них не будет, все переходило  к
Джону, буде он переживет сестер; так как Джун было уже пятьдесят лет,  а
Холли под сорок, в юридическом мире полагали, что, если бы не свирепость
подоходного налога, юный Джон стал бы ко времени своей смерти так же бо-
гат, как был его дед. Все это ничего не значило для Джона и мало значило
для его матери. Все, что нужно было тому, кто оставил свои дела в полном
порядке, сделала Джун. Когда она уехала и  снова  мать  и  сын  остались
вдвоем в большом доме, наедине со смертью, сближавшей их, и  с  любовью,
их разъединявшей, дни мучительно потянулись для Джона; он втайне был ра-
зочарован в себе, чувствовал к самому себе отвращение. Мать смотрела  на
него с терпеливой грустью, в которой сквозила, однако, какая-то  бессоз-
нательная гордость - словно отказ подсудимой от защиты.  Когда  же  мать
улыбалась, Джон был зол, что его ответная улыбка получалась скупой и на-
тянутой. Он не осуждал свою мать и не судил ее: то все было так далеко -
ему и в голову не приходило ее судить. Нет! Но скупой  и  натянутой  его
улыбка была потому, что из-за матери он должен был отказаться от  желан-
ного. Большим облегчением для него была забота о посмертной славе  отца,
забота, которую нельзя было спокойно доверить Джун, хоть она и предлага-
ла взять ее целиком на себя. И Джон и его  мать  чувствовали,  что  если
Джун заберет с собою папки отца, его невыставленные рисунки  и  незакон-
ченные работы, их встретит такой ледяной прием со стороны Пола  Поста  и
других завсегдатаев ее ателье, что даже в теплом сердце дочери вымерзнет
всякая к ним любовь. В своей старомодной манере и в  своем  роде  работы
Джолиона были хороши; его сыну и вдове больно было бы отдать их на  пос-
меяние. Устроить специальную выставку его работ - вот минимальная  дань,
которую они должны были воздать тому, кого любили, и в приготовлениях  к
выставке они провели вместе много часов. Джон  чувствовал,  как  странно
возрастает его уважение к отцу. Этюды и  наброски  раскрывали  спокойное
упорство, с каким художник развил свое скромное дарование в  нечто  под-
линно индивидуальное. Работ было очень много, по ним легко было  просле-
дить неуклонный рост художника, сказавшийся в углублении видения, в рас-
ширении охвата. Конечно, очень больших глубин или высот Джолион не  дос-
тиг, но поставленные перед собою задачи он разрешал до конца - продуман-
но, законченно, добросовестно. И, вспоминая, как  его  отец  был  всегда
"беспристрастен", не склонен к самоутверждению, вспоминая, с каким  иро-
ническим смирением он говорил о своих исканиях, причем неизменно называл
себя "дилетантом", Джон невольно приходил к сознанию, что никогда не по-
нимал как следует своего отца. Принимать себя всерьез, но никогда не на-
вязывать этого подхода другим было, по-видимому, его руководящим принци-
пом. И это находило в Джоне отклик, заставляло его всем  сердцем  согла-
шаться с замечанием матери: "Он был истинно культурный человек;  что  бы
он ни делал, он не мог не думать о других. А когда принимал решение, ко-
торое заставляло его идти против других, он это делал не слишком вызыва-
юще, не в духе современности; правда, два раза в своей жизни он вынужден
был пойти один против всех, и все-таки не ожесточился". Джон видел,  что
слезы побежали по ее лицу, которое она тотчас  от  него  отвернула.  Она
несла свою утрату очень спокойно; ему даже казалось иногда, что  она  ее
не очень глубоко чувствует. Но теперь, глядя на мать, он  понимал,  нас-
колько уступал он в сдержанности и умении соблюдать свое достоинство  им
обоим: и отцу и матери. И, тихо к ней подойдя, он обнял ее за талию. Она
поцеловала его торопливо, но с какой-то страстностью, и вышла из  комна-
ты.
   Студия, где они разбирали папки и наклеивали  ярлычки,  была  некогда
классной комнатой Холли; здесь она девочкой занималась своими  шелкович-
ными червями, гербарием, музыкой и прочими предметами обучения.  Теперь,
в конце июля, хоть окна выходили на север и на восток, теплый  дремотный
воздух струился в комнату сквозь выцветшие сиреневые холщовые занавески.
Чтобы несколько смягчить холод умершей славы -  славы  сжатого  золотого
поля, всегда витающей над комнатой, которую оставил хозяин, Ирэн  поста-
вила на замазанный красками стол вазу с розами. Розы  да  любимая  кошка
Джолиона, все льнущая к покинутому жилью, были отрадным пятном в  разво-
рошенной и печальной рабочей комнате. Стоя у  северного  окна  и  вдыхая
воздух, таинственно напоенный теплым запахом клубники, Джон услышал  шум
подъезжающего автомобиля. Опять, верно, поверенные  насчет  какой-нибудь
ерунды! Почему этот запах вызывает такую боль? И откуда он идет - с этой
стороны около дома нет клубничных грядок. Машинально достал он из карма-
на мятый лист бумаги и записал несколько отрывочных слов.  В  груди  его
разливалось тепло; он потер ладони. Скоро на листке появились строки.
   Когда б я песню мог сложить,
   Чтоб сердце песней исцелить!
   Ту песню смастерил бы я
   Из милых маленьких вещей:
   Шуршит крыло, журчит ручей,
   Цветок осыпался в траве.
   Роса дробится в мураве,
   На солнышке мурлычет кот,
   В кустах малиновка поет,
   И ветер, стебли шевеля,
   Доносит тонкий звон шмеля...
   И будет песня та легка,
   Как луч, как трепет мотылька;
   Проснется - я открою дверь:
   Лети и пой теперь!
   Стоя у окна, он еще бормотал про себя стихи, когда услышал,  что  его
позвали по имени, и, обернувшись, увидел Флер.  Перед  этим  неожиданным
видением он онемел и замер в неподвижности, между тем как ее живой и яс-
ный взгляд овладевал  его  сердцем.  Потом  он  сделал  несколько  шагов
навстречу ей, остановился у стола, сказал:
   - Как хорошо, что ты приехала! - и увидел, что она  зажмурилась,  как
если бы он швырнул в нее камнем.
   - Я спросила, дома ли ты, - сказала она, - и  мне  предложили  пройти
сюда наверх. Но я могу и уйти.
   Джон схватился за край измазанного красками стола, Ее лицо и фигура в
платье с оборками запечатлевались на его зрачках с такой фотографической
четкостью, что, провались он сквозь пол, он продолжал бы видеть ее.
   - Я знаю, я тебе солгала, Джон; но я сделала это из любви.
   - Да, да! Это ничего!
   - Я не ответила на твое письмо. К чему? Ответить было нечего. Я реши-
ла вместо того повидаться с тобой.
   Она протянула ему обе руки, и Джон схватил их через стол. Он пробовал
что-нибудь сказать, но все его внимание ушло на  то,  чтобы  не  сделать
больно ее рукам. Такими жесткими казались собственные руки, а ее - таки-
ми мягкими. Она сказала почти вызывающе:
   - Эта старая история - она действительно так ужасна?
   - Да.
   В его голосе тоже прозвучал вызов.
   Флер отняла у него руки.
   - Не думала я, что в наши дни молодые люди цепляются за мамашины  юб-
ки.
   Джон вздернул подбородок, словно его ударили хлыстом.
   - О! Я нечаянно! Я этого не думаю! Я сказала что-то  ужасное!  -  она
быстро подбежала к нему. - Джон, дорогой, я этого совсем не думаю.
   - Неважно.
   Она положила обе руки на его плечо и лбом припала к ним, поля ее шля-
пы касались его щей, и он чувствовал, как они подрагивают.  Но  какое-то
оцепенение сковало его. Она оторвалась от его плеча и отодвинулась.
   - Хорошо, если я тебе не нужна, я уйду. Но я никогда не  думала,  что
ты от меня отступишься.
   - Нет, я не отступился от тебя! - воскликнул Джон,  внезапно  возвра-
щенный к жизни. - Я не могу. Я попробую еще раз.
   Глаза у нее засверкали, она рванулась к нему.
   - Джон, я люблю тебя! Не отвергай меня! Если ты меня отвергнешь, я не
знаю, что я сделаю! Я в таком отчаянии. Что все это значит - все прошлое
- перед этим?
   Она прильнула к нему. Он целовал ее глаза, щеки, губы. Но, целуя, ви-
дел исписанные листы, рассыпавшиеся по полу его спальни,  белое  мертвое
лицо отца, мать на коленях перед креслом. Шепот Флер: "Заставь ее!  Обе-
щай мне! О, Джон, попробуй!" - детским лепетом звучал  в  его  ушах.  Он
чувствовал себя до странности старым.
   - Обещаю! - проговорил он. - Только ты... ты не понимаешь.
   - Она хочет испортить нам жизнь, а все потому, что...
   - Да, почему?
   Опять в его голосе прозвучал вызов, и Флер не ответила. Ее руки креп-
че обвились вокруг него, и он отвечал на ее поцелуи. Но даже в тот  миг,
когда он сдавался, в нем работал яд - яд отцовского письма. Флер не зна-
ет, не понимает, она неверно судит о его матери; она явилась из враждеб-
ного лагеря! Такая прелестная, и он ее так любит, но даже в ее  объятиях
вспоминались ему слова Холли: "Она из породы стяжателей" и слова матери:
"Дорогой мой мальчик, не думай обо мне, думай о себе!"
   Когда она исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в  его  гла-
зах, свои поцелуи на его губах и острую боль в его сердце, Джон склонил-
ся в открытое окно, прислушиваясь к шуму уносившего ее  автомобиля.  Все
еще чувствовался теплый запах клубники, доносились легкие звуки лета, из
которых должна была сложиться его песня; все еще дышало обещание  юности
и счастья в широких трепетных крыльях июля - и сердце  его  разрывалось.
Желание в нем не умерло, и надежда не сдалась,  но  стоит  пристыженная,
потупив глаза. Горькая предстоит ему задача! Флер а отчаянии,  а  он?  В
отчаянии глядит он, как качаются тополя, как  плывут  мимо  облака,  как
солнечный свет играет на траве.
   Он ждал. Наступил вечер, отобедали почти что молча, мать  играла  ему
на рояле, а он все ждал, чувствуя, что она знает, каких он ждет  от  нее
слов. Она его поцеловала и пошла наверх, а он все медлил, наблюдая  лун-
ный свет, и ночных бабочек, и эту нереальность тонов, что,  подкравшись,
по-своему расцвечивают летнюю ночь. Он отдал бы все, чтобы вернуться на-
зад в прошлое - всего лишь на три месяца назад; или перенестись в  буду-
щее, на много лет вперед. Настоящее с темной жестокостью выбора казалось
немыслимым. Насколько острее, чем раньше, понял он теперь, что  чувство-
вала его мать; как будто рассказанная в письме отца повесть была  ядови-
тым зародышем, развившимся в лихорадку вражды, так что он  действительно
чувствовал, что есть два лагеря: лагерь его и его матери, лагерь Флер  и
ее отца. Пусть мертва та старая трагедия собственничества и  распри,  но
мертвые вещи хранят в себе яд, пока время их не разрушит. Даже любви его
как будто коснулась порча: в ней стало меньше иллюзий, больше земного  и
затаилось предательское подозрение, что и Флер, как ее отец, хочет,  мо-
жет быть, владеть; то не была четкая мысль, нет, только трусливый  приз-
рак, отвратительный и недостойный; он подползал к пламени его воспомина-
ний, и от его дыхания тускнела живая прелесть этого зачарованного лица и
стана; только подозрение, недостаточно реальное,  чтобы  убедить  его  в
своем присутствии, но достаточно реальное,  чтобы  подорвать  абсолютную
веру, а для Джона, которому еще не исполнилось двадцати лет,  абсолютная
вера была важна. Он еще горел присущей молодости  жаждой  давать  обеими
руками и не брать ничего взамен, давать с любовью подруге, полной, как и
он, непосредственной щедрости. Она, конечно, благородна  и  щедра!  Джон
встал с подоконника и зашагал по большой и  серой,  призрачной  комнате,
стены которой обиты были серебристой тканью.
   Этот дом, сказал отец в своем предсмертном письме, построен  был  для
его матери, чтобы она жила в нем с отцом Флер! Он протянул руку в полум-
рак, словно затем, чтобы схватить призрачную  руку  умершего.  Стискивал
пальцы, стараясь ощутить в них тонкие исчезнувшие  пальцы  своего  отца;
пожать их и заверить его, что сын... что сын на его стороне.  Слезы,  не
получая выхода, жгли и сушили глаза. Он вернулся к окну. За  окном  было
теплее, не так жутко, не так неприютно, и висел золотой месяц,  три  дня
как на ущербе; ночь в своей свободе давала чувство покоя. Если б  только
они с Флер встретились на необитаемом острове,  без  прошлого,  и  домом
стала бы для них природа! Джон еще питал глубокое уважение к необитаемым
островам, где растет хлебное дерево и вода синеет  над  кораллами.  Ночь
была глубока, свободна, она манила; в ней были чары, и обещание, и  при-
бежище от всякой путаницы, и любовь! Молокосос, цепляющийся за юбку  ма-
тери! Щеки его горели. Он притворил окно, задвинул шторы, выключил  свет
в канделябре и пошел наверх.
   Дверь его комнаты была раскрыта, свет включен; мать его,  все  еще  в
вечернем платье, стояла у окна. Она обернулась и сказала:
   - Садись, Джон, поговорим.
   Она села на стул у окна, Джон - на кровать. Ее профиль был обращен  к
нему, и красота и грация ее фигуры, изящная линия лба, носа, шеи, стран-
ная и как бы далекая утонченность ее тронули Джона. Никогда его мать  не
принадлежала к окружающей ее среде. Она входила в  эту  среду  откуда-то
извне. Что скажет она ему, у которого так много на сердце  невысказанно-
го?
   - Я знаю, что Флер приезжала сегодня. Я не удивлена.
   Это прозвучало так, как если бы она добавила: "Она дочь своего отца!"
- и сердце Джона ожесточилось. Ирэн продолжала спокойно:
   - Папино письмо у меня. Я его тогда собрала и спрятала.  Вернуть  его
тебе, милый?
   Джон покачал головой.
   - Я, конечно, прочла его перед тем, как он дал его  тебе.  Он  сильно
преуменьшил мою вину.
   - Мама! - сорвалось с губ Джона.
   - Он излагает это очень мягко, но я знаю, что, выходя  за  отца  Флер
без любви, я совершила страшный поступок. Несчастный брак может исковер-
кать и чужие жизни, не только нашу. Ты очень молод, мой  мальчик,  и  ты
слишком привязчив. Как ты думаешь, мог бы ты быть счастлив с этой девуш-
кой?
   Глядя в темные глаза, теперь еще больше потемневшие от боли, Джон от-
ветил:
   - Да, о да! Если б ты могла.
   Ирэн улыбнулась.
   - Восхищение красотой и жажда обладания не есть еще любовь. Что, если
с тобой повторится то же, что было со мною, Джон: когда задушено все са-
мое сокровенное; телом вместе, а душою врозь!
   - Но почему же, мама? Ты думаешь, что она такая же, как ее  отец,  но
она на него непохожа. Я его видел.
   Опять появилась улыбка на губах Ирэн, и у  Джона  дрогнуло  что-то  в
груди; столько чувствовалось иронии и опыта за этой улыбкой.
   - Ты даешь, Джон; она берет.
   Опять это недостойное подозрение, эта  неуверенность,  крадущаяся  за
тобой по пятам! Он горячо сказал:
   - Нет, она не такая. Не такая. Я... я только не могу  причинить  тебе
горе, мама, теперь, когда отец...
   Он прижал кулаки к вискам.
   Ирэн встала.
   - Я сказала тебе в ту ночь, дорогой: не думай обо мне.
   Я сказала это искренно. Думай о себе и о своем счастье!
   Дотерплю, что осталось дотерпеть, я сама навлекла это на себя.
   - Мама! - опять сорвалось с губ Джона.
   Она подошла к нему, положила руки на его ладони.
   - Голова не болит, дорогой?
   Джон покачал головой: нет. То, что он чувствовал, происходило в  гру-
ди, точно там две любви раздирали надвое какую-то ткань.
   - Я буду всегда любить тебя по-прежнему, Джон, как бы ты ни поступил.
Ты ничего не утратишь.
   Она мягко провела рукой по его волосам и вышла.
   Он слышал, как хлопнула дверь; упав ничком на кровать, он лежал,  за-
таив дыхание, переполненный страшным, напряженным до предела чувством.


   VII
   МИССИЯ

   Спросив за чаем о Флер, Сомс узнал, что ее с двух часов  нет  дома  -
уехала куда-то на машине. Целых три часа! Куда она поехала? В Лондон, не
сказав ни слова отцу? Никогда не мог он до конца примириться с автомоби-
лями. Он принимал их в принципе, как прирожденный эмпирик или  как  Фор-
сайт, встречая каждый новый признак прогресса неизменным: "Что  же!  Без
этого теперь не обойтись", - но на деле он считал их  слишком  быстрыми,
большими и вонючими. Вынужденный, по настоянию  Аннет,  завести  машину,
комфортабельный ролхард, с жемчужносерой обивкой, с электрическими  лам-
почками, с небольшими зеркалами, пепельницами, вазами  для  цветов  (все
это отдавало бензином и духами), он, однако, смотрел  на  нее  так,  так
смотрел, бывало, на своего зятя Монтегью Дарти. Машина воплощала для не-
го все, что было в современной жизни быстрого, ненадежного и скрыто-мас-
лянистого. В то время как современная жизнь делалась быстрей,  распущен-
ней и моложе, Сомс делался старте, медлительней и собраннее, туже думал,
меньше говорил, как раньше его отец Джемс. Он почти  сознавал  это  сам.
Темпы и прогресс все меньше и меньше нравились ему. И  потом,  ездить  в
автомобиле - значит выставлять напоказ свое богатство, а это Сомс считал
небезопасным при нынешнем настроении рабочих. Был у него однажды случай,
когда его шофер Симз переехал единственное достояние какого-то рабочего.
Сомс не забыл, как вел себя хозяин, - хоть очень немногие на  его  месте
стали бы задерживаться по таким пустякам. Ему было жаль собаку, и он был
готов принять ее сторону против автомобиля, если бы  грубиян  хозяин  не
держался так нагло. Пятый час быстро истекал, а Флер не возвращалась,  и
все чувства в отношении автомобиля, которые Сомс когда-либо пережил пря-
мо или косвенно, смешались у него в груди, под ложечкой сосало.  В  семь
он позвонил через междугородную сестре. Нет! На Грин-стрит Флер не заез-
жала. Так где же она? Сомса начали преследовать видения страшных катаст-
роф: его любимая дочь лежит под колесами, ее красивое платье с  оборками
все в крови и дорожной пыли. Он прошел в ее комнату, тайком осмотрел  ее
вещи. Она ничего не взяла - ни чемодана, ни драгоценностей. Это успокои-
ло некоторые его подозрения, но усилило страх перед несчастным  случаем.
Как ужасно вот такое беспомощное ожидание, когда пропадает у тебя  люби-
мое существо, в особенности если ты при этом не выносишь суеты и  оглас-
ки! Что делать, если она не вернется к ночи?
   В четверть восьмого он услышал шум автомобиля. Точно большая  тяжесть
свалилась с сердца, он поспешил вниз, Флер вышла из  машины  -  бледная,
усталая на вид, но целая и невредимая. Он ее встретил в холле.
   - Ты заставила меня тревожиться. Где ты была?
   - В Робин-Хилле. Извини, дорогой. Пришлось поехать. Я расскажу потом.
   И, наградив его мимолетным поцелуем, она убежала к себе.
   Сомс ждал в гостиной. Ездила в Робин-Хилл! Что это предвещает?
   За обедом нельзя было поднять эту тему - приходилось считаться с  ще-
петильностью лакея. Нервное волнение, пережитое Сомсом, и  радость,  что
дочь жива и здорова, отнимали у него силы осудить ее за то, что она сде-
лала, или воспротивиться тому, что она собиралась делать дальше; в расс-
лабленном онемении ждал он ее признаний. Страшная штука  жизнь!  Вот  он
дожил до шестидесяти пяти лет, сорок лет провел в том, что строил здание
своей обеспеченности, а все так же не властен управлять  ходом  вещей  -
всегда вынырнет что-нибудь, с чем нельзя мириться! В кармане его смокин-
га лежит письмо от Аннет. Собирается через две недели домой.  Он  совер-
шенно не знает, что она там делала. И рад, что не знает.  Ее  отсутствие
было для него облегчением. С глаз долой - из мыслей вон!  А  теперь  она
возвращается. Не было хлопот! И Кро