в крошечных клетках, на продавцах воды, закатах,  дынях,  му-
лах, на больших церквах и картинах и курящихся желто-серых горах  чарую-
щего края.
   Уже наступила летняя жара, и мать с  сыном  наслаждались  отсутствием
соотечественников: Джон, в чьих жилах, насколько ему было  известно,  не
текло ни единой капли неанглийской крови, часто чувствовал себя  глубоко
несчастным в присутствии земляков. Ему казалось, что они дельны и разум-
ны и что у них более практический подход к вещам, чем у него самого.  Он
признался матери, что чувствует себя крайне  необщественным  животным  -
так приятно уйти от всех, кто может разговаривать о том, о  чем  принято
разговаривать между людьми. Ирэн ответила просто:
   - Да, Джон, я тебя понимаю.
   Одиночество дало ему несравненный случаи оценить то, что редко  пони-
мают сыновья: полноту материнской любви. Сознание, что он должен  что-то
скрывать от нее, несомненно делало его преувеличенно  чувствительным;  а
знакомство с южанами заставляло больше прежнего восхищаться самым  типом
ее красоты, которую в Англии постоянно называли испанской; но теперь  он
узнал, что это не так: красота его матери  не  была  ни  английской,  ни
французской, ни испанской, ни итальянской - она своя, особенная! И,  как
никогда раньше, оценил он также чуткость своей матери. Он, например,  не
мог бы сказать, заметила ли она его увлечение фреской Гойи "La Vendimia"
и знала ли она, что он возвращался украдкой к этой фреске после завтрака
и потом еще раз на следующее утро, чтобы добрых полчаса простоять  перед
ней во второй и в третий раз. То, конечно, была не Флер, но виноградарша
Гойи достаточно на нее походила, чтобы вызвать в сердце  мальчика  боль,
столь милую влюбленным, напоминая то видение, что  стояло  в  ногах  его
кровати, подняв руку над головой. Держать в кармане открытку с репродук-
цией этой фрески, постоянно ее вытаскивать и  любоваться  ею  стало  для
Джона одной из тех дурных привычек, которые рано или поздно  открываются
глазу наблюдателя, обостренному любовью, страхом или ревностью. А наблю-
дательность его матери обостряло и то, и другое, и третье. В Гренаде его
поймали с поличным. Он сидел на раскаленной от зноя  каменной  скамье  в
саду на валу Альгамбры, откуда ему полагалось любоваться видом:  он  ду-
мал, что мать его засмотрелась на горшки  с  левкоями  между  стрижеными
акациями, как вдруг раздался ее голос:
   - Это твой излюбленный Гойя, Джон?
   Он с некоторым опозданием удержал  движение,  какое  мог  бы  сделать
школьник, пряча шпаргалку, и ответил:
   - Да.
   - Бесспорно, очаровательная вещь. Но я предпочитаю  "Quitasol"  [20].
Твой отец был бы, верно, без ума от Гойи; вряд ли он  его  видел,  когда
ездил в Испанию в девяносто втором году.
   В 1892 году - за девять лет до  его  рождения!  Какова  была  прежняя
жизнь его отца и матери? Если они вправе интересоваться его будущим,  то
и он вправе интересоваться их прошлым.  Он  поднял  глаза  на  мать.  Но
что-то в ее лице - следы трудно прожитой жизни, таинственная печать вол-
нений, опыта и страдания с его неизмеримой глубиной и  дорого  купленным
покоем - обращало любопытство в дерзость. Его мать прожила, должно быть,
удивительно интересную жизнь. Она так прекрасна и так... так... Но  Джон
не умел выразить того, что чувствовал в ней. Он встал и принялся глядеть
вниз, на город, на равнину, сплошь покрытую зеленями, на кольцо сверкаю-
щих в закатном солнце гор. Жизнь его матери была, как прошлое этого ста-
рого мавританского города: наполненное  большим  содержанием,  глубокое,
отдаленное; перед нею его собственная жизнь кажется младенцем  -  безна-
дежная невинность и неведение! Говорят, в тех горах на западе, что  под-
нимаются прямо из сине-зеленой равнины, как из моря, жили некогда  фини-
кияне - темный, странный, таинственный народ - высоко над землей!  Жизнь
матери была для него такой же тайной, как это  финикийское  прошлое  для
города в долине, где кричали петухи и где изо дня в день весело шумели и
визжали на улицах дети. Было обидно, что она знает о нем все, а он о ней
ничего - только, что она любит его и его отца и что она прекрасна. Ребя-
ческое неведение (он не был даже на войне - даже  в  этом  преимуществе,
которым пользуются все и каждый, ему  отказано!)  умаляло  Джона  в  его
собственных глазах.
   В ту ночь с балкона своей спальни он глядел вниз на городские крыши -
словно соты из янтаря, слоновой кости и золота; а потом долго лежал  без
сна, прислушиваясь к перекличке часовых после боя часов, и в голове  его
складывались строки:
   Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
   Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд,
   Что говорит голос - долгий, звонко-тоскливый?
   Просто ли сторож кличет, верный покой суля?
   Просто ли путника песня к лунным лучам летит?
   Нет, влюбленное сердце плачет, лишенное счастья,
   Просто зовет: "Когда?"
   Слово "лишенное" казалось ему  холодным  и  невыразительным,  но  "не
знавшее" было слишком определенно, а никакого другого ритмически сходно-
го слова он не мог подобрать к словам "влюбленное  сердце  плачет".  Был
третий час ночи, когда он кончил, и только в четвертом  часу  он  уснул,
предварительно прочитав про себя эти стихи  не  менее  двадцати  четырех
раз. На следующий день он их записал и вложил в  одно  из  тех  писем  к
Флер, которые считал своим долгом настрочить, перед тем как спуститься к
завтраку, - это развязывало его и делало более общительным.
   В полдень того же дня, сидя  на  террасе  отеля,  Джон  внезапно  по-
чувствовал тупую боль в затылке, странное ощущение в глазах  и  тошноту.
Солнце слишком горячо приласкало его. Следующие три дня он провел в  по-
лумраке и тупом болезненном безразличии ко всему, кроме льда на голове и
улыбки матери. А мать не выходила из его комнаты и ни на миг не ослабля-
ла своей бесшумной бдительности, которая казалась Джону  ангельской.  Но
бывали минуты, когда ему делалось нестерпимо жалко самого себя  и  очень
хотелось, чтобы Флер могла его видеть. Несколько раз он страстно прощал-
ся в мыслях с нею и с землей, и слезы выступали у него на глазах. Он да-
же придумал, какую весть пошлет ей через свою мать, которая до смертного
часа будет раскаиваться, что замышляла их разлучить, - бедная мама!  Од-
нако он не преминул также сообразить, что теперь у  него  есть  законный
предлог для скорейшего возвращения домой.
   Каждый вечер в половине седьмого начиналась "гасгача" колоколов:  во-
допадом обрушивался звон, поднимаясь из города в долине и вновь  низвер-
гаясь разноголосицей перезвона. Отслушав гасгачу на четвертый день своей
болезни, Джон сказал неожиданно:
   - Я хочу назад, в Англию, мама, солнце слишком печет.
   - Хорошо, дорогой. Как только тебе можно будет тронуться в путь.
   Джону сразу сделалось лучше - и гнусней на душе.
   Прошло пять недель со дня их отъезда из Лондона, когда они  пустились
в обратную дорогу. Мыслям Джона вернулась их былая  ясность,  только  он
вынужден был носить широкополую шляпу, под которую мать  его  подшила  в
несколько слоев оранжевого и зеленого шелка, и ходил он теперь  предпоч-
тительно по теневой стороне. Сейчас, когда долгая борьба скрытности меж-
ду ними близилась к концу, Джон все тревожней спрашивал  себя,  замечает
ли мать, как ему не терпится скорее вернуться к тому, от  чего  она  его
оторвала. Обреченные испанским провидением провести сутки  в  Мадриде  в
ожидании поезда, они, естественно, еще раз посетили Прадо. На  этот  раз
Джон с нарочитой небрежностью лишь мимоходом остановился перед "Виногра-
даршей" Гойи. Теперь, когда он возвращался к Флер, можно было глядеть не
так внимательно. Задержалась перед картиной его мать. Она сказала:
   - Лицо и фигура девушки очаровательны.
   Джон выслушал со смущением. Поняла она или нет? Но он лишний раз убе-
дился, что далеко уступает ей и в самообладании и в  чуткости.  Каким-то
своим, интуитивным путем, тайна которого ему была недоступна, она  умела
нащупывать пульс его мыслей; она знала чутьем, на что он надеется,  чего
боится и чего желает. Обладая, не в пример большинству  своих  сверстни-
ков, совестью, Джон испытывал чувство отчаянной неловкости  и  вины.  Он
хотел, чтобы мать была с ним откровенна, он почти надеялся  на  открытую
борьбу. Но не было ни борьбы, ни откровенности, в упорном молчании  ехал
он с матерью на север. Так впервые он узнал, насколько лучше, чем мужчи-
на, умеет женщина вести выжидательную игру. В Париже пришлось опять  за-
держаться на денек. Джон совсем приуныл, потому что "денек" растянулся в
целых два дня из-за каких-то дел в связи с портнихой;  точно  его  мать,
прекрасная во всяком платье, нуждалась в нарядах! Счастливейшей  минутой
за все их путешествие была для него та, когда он, покидая Францию,  сту-
пил на палубу парохода.
   Стоя у борта рука об руку с сыном, Ирэн сказала:
   - Боюсь, наше путешествие не доставило тебе большого удовольствия. Но
ты был очень со мною мил.
   Джон украдкой пожал ей руку.
   - О нет, мне было очень хорошо - только под конец подвела голова.
   Теперь, когда путешествие пришло к концу, минувшие недели засветились
для Джона неизъяснимой прелестью, он в самом  деле  испытывал  то  мучи-
тельное наслаждение, которое попробовал передать в стихах о голосе, зве-
нящем в ночи; нечто подобное чувствовал он в раннем детстве, когда жадно
слушал Шопена и хотелось плакать. Он удивлялся, почему не может  сказать
ей так же просто, как она ему: "Ты была очень со мною мила". Не  странно
ли, что так трудно быть ласковым и естественным? Он сказал взамен:
   - Нас, верно, укачает.
   Их действительно укачало, и в Лондон они приехали  ослабевшие,  после
шести недель и двух дней отсутствия, за все это время ни разу не  упомя-
нув о предмете, который едва ли не всечасно занимал их мысли.


   II
   ОТЦЫ И ДОЧЕРИ

   В разлуке с женой и сыном, отторгнутыми от него испанской  авантюрой,
Джолион убедился, как нестерпимо  в  Робин-Хилле  одиночество.  Философ,
когда у него есть все, чего он хочет, не  похож  на  философа,  которому
многого не хватает. Все же, приучив себя к смирению - или хотя бы к идее
смирения, - Джолион заставил бы себя примириться с одиночеством, не вме-
шайся в это дело Джун. Он подал теперь в разряд "несчастненьких" и  зна-
чит был на ее попечении. Она поспешно завершила спасение  одного  злопо-
лучного гравера, оказавшегося в то время у нее на руках, и через две не-
дели после отъезда Ирэн и Джона появилась в Робин-Хилле. Маленькая  леди
жила теперь в Чизике, в крошечном домике с  большим  ателье.  Представи-
тельница Форсайтов лучшего периода, когда ни перед  кем  не  приходилось
отчитываться, она сумела все же приспособиться к сокращению своих  дохо-
дов таким образом, что это удовлетворяло и ее, и ее отца. Так как аренд-
ная плата за корк-стритскую галерею, которую он ей купил, составляла  ту
же сумму, что и причитавшийся с нее повышенный  подоходный  налог,  дело
разрешилось очень просто: Джуи перестала выплачивать отцу аренду. Восем-
надцать лет галерея доставляла владельцу голые убытки, а сейчас, как-ни-
как, можно было надеяться, что она начнет окупаться, так что  для  отца,
по мнению Джун, не было никакой разницы. Благодаря этой уловке она  сох-
ранила свои тысячу двести фунтов годового дохода, а сократив расходы  на
стол и заменив двух обедневших бельгиек, составлявших штат ее  прислуги,
одной еще более обедневшей австрийкой, она располагала фактически  преж-
ним избытком для поддержки гениев. Прогостив три дня в Робин-Хилле,  она
увезла отца с собою в город. За эти три дня она прощупала тайну, которую
Джолион скрывал два года, и тотчас решила его лечить. В самом деле,  она
знала для этой цели самого подходящего человека. Он сделал чудо с  Полом
Постом - замечательным художником, опередившим футуризм; и она рассерди-
лась на отца, когда он высоко поднял брови, так как не слышал ни о  вра-
че, ни о художнике. Конечно, без "веры" он никогда не поправится! Нелепо
не верить в человека, который вылечил Пола Поста так, что он только  те-
перь опять заболел от чрезмерного усердия к работе или,  может  быть,  к
наслаждениям. Великое новшество этого целителя заключается в том, что он
вступает в союз с природой. Он специально  изучает  нормальные  симптомы
здоровой природы, а когда у пациента не наблюдается какого-либо  из  ес-
тественных симптомов, он ему дает соответствующий яд,  вызывающий  симп-
том, - и больной поправляется! Джун возлагала на своего врача  неограни-
ченные надежды. Отец ее живет в. Робин-Хилле явно неестественной  жизнью
- необходимо пробудить симптомы. Он, как чувствовала Джун, утратил связь
с современностью, а это неестественно; сердце его нуждается в стимулиру-
ющих средствах. В маленьком доме в  Чизике  Джун,  со  своей  австрийкой
(благодарная душа, столь преданная хозяйке за свое спасение, что  теперь
ей грозила, опасность расхвораться от непосильной работы) всячески "сти-
мулировали" Джолиона в порядке подготовительного лечения.  Однако  брови
его никак не могли опуститься. То вдруг австрийка разбудит его в  восемь
часов, когда ему только что удалось заснуть; или  Джун  отберет  у  него
"Тайме", потому что неестественно читать "такую ерунду" - он должен  ин-
тересоваться "подлинной жизнью". Он пребывал  в  непрестанном  удивлении
перед ее изобретательностью, особенно по вечерам. Ради  его  блага,  как
заявила она, хоть он подозревал, что и сама она кое-что для себя  извле-
кает из такого метода лечения, Джун собирала у себя весь двадцатый  век,
поскольку он светил отраженным светом гения; и век торжественно проходил
перед ним по ателье в фокстроте или в другом, еще более "заумном"  танце
- в уанстепе, ритм которого так не соответствовал музыке, что брови Джо-
лиона почти терялись в волосах от, изумления перед тем испытанием, коему
подвергалась сила води танцующих. Зная, что  в  Ассоциации  акварелистов
он, по общей оценке, занимал место позади каждого,  кто  претендовал  на
звание художника, Джолион усаживался в самый что ни на есть темный  уго-
лок и вспоминал ритмы, на которых когда-то был  воспитан.  А  если  Джун
подводила к нему какую-нибудь девицу или молодого человека, он  смиренно
поднимался до их уровня - насколько - это было для него возможно - и ду-
мал: "Боже мой! Им это должно казаться таким скучным". Питая, как неког-
да его отец, постоянное сочувствие к молодежи, он все  же  устал  стано-
виться на ее точку зрения. Но все это его "стимулировало", и он  не  пе-
реставал изумляться неукротимой энергии своей дочери. Время  от  времени
на ее  ассамблеях  появлялась,  презрительно  сморщив  нос,  сама  гени-
альность; и Джун всегда представляла ее отцу. Это, по ее убеждению, было
для него особенно полезно, ибо гениальность является естественным  симп-
томом, который у ее отца всегда отсутствовал, - так она считала при всей
своей любви к немую
   Уверенный, насколько это возможно для мужчины, что  Джун  его  родная
дочь, Джолион часто дивился, откуда она у него  такая:  красного  золота
волосы, теперь заржавевшие своеобразной сединой; открытое,  живое  лицо,
так не похожее на его собственную  физиономию,  тонкую  и  сложную;  ма-
ленькая, легкая фигурка, когда самой, как и большинство  Форсайтов,  был
высокого роста. Часто задумывался он,  какого  происхождения  этот  вид:
датского, может быть, или кельтского? Скорее кельтского, полагал он, су-
дя по ее воинственности и  пристрастию  к  лентам  на  лбу  и  свободным
платьям. Без преувеличения можно сказать, что он ее  предпочитал  "людям
двадцатого века", которыми она была окружена, хотя они по большей  части
были молоды. Но Джун стала проявлять усиленное внимание к его зубам, ибо
этим естественным симптомом он еще в какойто мере обладал. Ее дантист не
замедлил открыть "присутствие  чистой  культуры  staphylococcus  aureus"
(которая, несомненно, может вызвать нарывы) и хотел удалить еще оставши-
еся у него зубы и снабдить его взамен двумя  полными  комплектами  неес-
тественных симптомов. Врожденное упрямство Джолиона встало на дыбы, и  в
этот вечер в ателье Джун он попытался обосновать свои возражения. У него
никогда не бывало никаких нарывов, и ему хватит как-нибудь до конца жиз-
ни собственных зубов. Бесспорно, согласилась Джун, ему хватит их до кон-
ца жизни, если он их не удалит. Но если он вставит новые зубы, то сердце
его будет крепче и жизнь длиннее. Это упорство, заявила Джун,  симптома-
тично для всего его поведения: он не желает бороться. Когда он соберется
к врачу, вылечившему Пола Поста? Джолион выразил свое  глубокое  сожале-
ние, но он отнюдь не собирался к врачу. Джун возмутилась. Пондридж, ска-
зала она, великий целитель и прекрасный человек, и ему так  трудно  сво-
дить концы с концами и добиваться признания своих теорий. И  мешает  ему
как раз то безразличие к своему здоровью и предрассудки, какие проявляет
ее отец. Было бы так хорошо для них обоих!..
   - Я вижу, - сказал Джолион, - ты хочешь убить двух зайцев сразу.
   - Скажи лучше - вылечить! - вскричала Джун.
   - Это, дорогая моя, одно и то же.
   Джун настаивала на своем. Нечестно говорить такие вещи, не испробовав
лечения.
   Джолион боялся, что если он испробует, то уже вовсе не  сможет  гово-
рить.
   - Папа! - воскликнула Джун. - Ты безнадежен.
   - Не спорю, - сказал Джолион. - Но я хотел бы оставаться  безнадежным
как можно дольше. Я не намерен трогать спящих собак, дитя мое. Не лают -
ну и хорошо.
   - Это значит закрывать перед наукой все пути! - кричала Джун. - Ты не
представляешь, до чего Пондридж предан своему делу. Для него наука  выше
всего.
   - Как для мистера Пола Поста его искусство, не  так  ли?  -  возразил
Джолион и затянулся папироской из слабого табака, которым он теперь себя
ограничил. - Искусство для искусства, наука для науки. Мне хорошо знако-
мы эти господа энтузиасты, маньяки эгоцентризма.  Они  зарежут  вас,  не
моргнувши глазом. Я, как-никак, Форсайт и предпочитаю держаться  от  них
подальше, Джун.
   - Папа, - сказала Джун, - если б только ты понимал, как устарели твои
доводы. В наши дни никто не может позволить себе быть половинчатым.
   - Боюсь, - промолвил с улыбкой Джолион, - это единственный естествен-
ный симптом, которым мистеру Пондриджу нет нужды меня  снабжать.  Нам  с
рождения дано быть сторонниками крайностей или держаться середины;  хоть
должен сказать, уж ты не сердись,  что  половина  тех,  кто  проповедует
крайности, на самом деле очень умеренны. Насколько можно требовать, нас-
только я здоров, - надо на атом успокоиться.
   Джун молчала, узнав в свое время на опыте, как непреклонен бывает  ее
отец в своей мягкой  настойчивости,  когда  дело  коснется  свободы  его
действий.
   Джолион сам не понимал, как он мог проговориться дочери, почему  Ирэн
увезла Джона в Испанию. Он не слишком полагался на скромность Джун. Джун
задумалась над этим известием, и ее раздумье завершилось  резким  спором
между нею и отцом, спором, который открыл Джопиону  коренную  противопо-
ложность между действенным темпераментом его дочери и  пассивностью  его
жены. Он убедился даже, что не прошла еще горечь  от  той  их  давнишней
борьбы за Филипа Боснии, в которой пассивное  начало  так  знаменательно
восторжествовало над активным.
   Джун считала глупым, считала трусостью скрывать от Джона прошлое.
   - Чистейший оппортунизм, - заявила она.
   - Который, - мягко вставил Джолион, - является  творческим  принципом
действительной жизни, дорогая.
   - Ох, - воскликнула Джун, - ты не можешь  искренно  защищать  Ирэн  в
том, что она скрывает от Джона правду, папа! Если  бы  все  предоставить
тебе, ты рассказал бы.
   - Может быть, но я сделал бы это просто потому,  что  так  или  иначе
Джон все равно узнает, и это будет хуже, чем если мы ему расскажем сами.
   - Тогда почему же ты все-таки не рассказываешь? Опять  "спящие  соба-
ки"?
   - Дорогая, - сказал Джолион, - ни за что на с