Бикону,
чтобы в половине одиннадцатого подал ландо парой: отвезет ее  в  Лондон.
Мисс Холли спит?
   Горничная не знала, кажется, нет. И старый Джолион на цыпочках  прок-
рался по галерее к детской и отворил дверь, петли которой всегда  смазы-
вались, чтобы он мог неслышно входить и выходить по вечерам.
   Но Холли спала, лежала, как маленькая мадонна из тех, которых  старые
мастера, закончив, не могли отличить от Венеры Ее длинные темные ресницы
были плотно прижаты к щекам; лицо безмятежно-спокойно: желудочек, по-ви-
димому, совсем наладился И в полумраке комнаты старый  Джолион  стоял  и
поклонялся ей. Такое прелестное, серьезное, любящее личико!  Он  больше,
чем кто-либо другой, обладал великим умением снова жить в детях.  В  них
он видел свою будущую жизнь - другой будущей жизни, вероятно, и не приз-
навала его здоровая натура язычника. Вот она перед ним, и все у нее впе-
реди, и его кровь - доля его крови - в ее крошечных жилках. Вот она, его
дружок, для счастья которой он готов сделать что угодно, лишь бы она  не
знала ничего, кроме любви. Сердце его переполнилось, и он вышел,  стара-
ясь не скрипеть лакированными башмаками. В коридоре у него возникла  не-
лепая мысль. Подумать только, что дети приходят к тому, что теперь Ирэн,
по ее словам, старается облегчить. Женщины, которые  все  когда-то  были
малышками, как та, что спит там, в детской! "Нужно дать ей чек,  -  раз-
мышлял он, - сил нет о них думать". Он никогда не выносил мысли  о  них,
бедных париях; слишком глубоко это задевало истинно  благородное  нутро,
скрытое под толстым  слоем  подчинения  чувству  собственности,  слишком
больно задевало самое святое, что у него было: любовь к прекрасному,  от
которой у него и сейчас замирало сердце, когда он  думал  о  предстоящем
ему вечере в обществе красивой женщины. И он пошел вниз и через вертящу-
юся дверь в задние апартаменты. Там, в винном погребе, у него было вино.
Стоившее не меньше двух фунтов бутылка, "Стейнберт Кэбинет", лучше  вся-
кого рейнвейна; вино с идеальным букетом, вкусное, как персик, настоящий
нектар. Он достал бутылку, прикасаясь к ней осторожно, как к младенцу, и
поднял ее на свет. Окутанная слоем пыли, эта  сочного  цвета,  с  тонким
горлышком бутылка доставляла ему глубокую радость. За три года с переез-
да из Лондона достаточно устоялось - должно быть, превосходное! Тридцать
пять лет, как он купил его, слава богу, он не потерял вкуса  и  заслужил
право выпить. Она оценит такое вино - ни тени кислоты в  нем.  Он  вытер
бутылку, собственноручно раскупорил ее, наклонился к ней носом,  вдохнул
аромат и пошел обратно в гостиную.
   Ирэн стояла у рояля. Она сняла шляпу и кружевной шарф, так что теперь
были хорошо видны ее золотистые волосы и бледная шея. В сером платье,  у
рояля палисандрового дерева - старый Джолион залюбовался ею.
   Он подал ей руку, и они торжественно двинулись  в  столовую.  В  этой
комнате, где во время обеда без труда размещалось "двадцать четыре чело-
века, стоял теперь только небольшой круглый стол. Большой обеденный стол
угнетающе действовал на оставшегося в одиночестве старого  Джолиона;  он
велел его убрать до возвращения сына. Здесь, в обществе двух  превосход-
ных копий с мадонн. Рафаэля, он обычно обедал один. В то  лето  это  был
единственный безрадостный час его дня. Он никогда не ел особенно  много,
как великан Суизин, или Сильванос Хэйторп, или Антони Торнуорси -  прия-
тели прошлых лет; и обедать одному, под взглядом мадонн,  было  грустным
занятием, которое он кончал как можно скорее, чтобы перейти к более  ду-
ховному наслаждению кофе и сигарой. Но сегодняшний вечер - другое  дело.
Он посматривал через стол на Ирэн и говорил об Италии и Швейцарии, расс-
казывал ей о своих путешествиях и о других случаях из своей жизни, кото-
рые уже нельзя было рассказывать сыну и внучке, потому что они их знали.
Он радовался, что теперь было кому послушать. Он не стал  одним  из  тех
стариков, которые кружат и кружат все по тем  же  воспоминаниям.  Быстро
утомляясь от разговора бестактных людей,  он  сам  инстинктивно  избегал
утомлять других, а врожденное рыцарство заставляло его быть особенно ос-
торожным с женщинами. Ему хотелось вызвать ее на разговор, но, хотя  она
отвечала и улыбалась и как будто с удовольствием слушала  его  рассказы,
он не переставал чувствовать ту таинственную замкнутость, в которой зак-
лючалась большая доля ее привлекательности. Он не терпел женщин, которые
выставляют напоказ глаза и плечи и болтают без умолку; или суровых  жен-
щин, которые всеми командуют и делают вид, что все знают. Он  поддавался
только на одно женское свойство - обаяние, и чем спокойнее оно было, тем
больше он ценил его. А в Ирэн было  обаяние,  неуловимое,  как  вечернее
солнце на итальянских холмах и долинах, которые он так любил когда-то. И
от сознания, что она живет одна и замкнуто, она словно делалась ему бли-
же, как необъяснимо желанный друг. Когда человек  очень  стар  и  отстал
безнадежно, ему приятно чувствовать себя в безопасности от посягательств
молодых соперников, ибо он все еще хочет быть первым в  сердце  прекрас-
ной. И он пил вино и смотрел на ее губы, и чувствовал себя  почти  моло-
дым. А пес Балтазар лежал и тоже смотрел на ее губы и  в  душе  презирал
перерывы в их беседе и движение зеленоватых бокалов с золотистым  напит-
ком, который был ему глубоко противен.
   Начинало темнеть, когда они вернулись в гостиную. И, не выпуская  изо
рта сигары, старый Джолион сказал:
   - Сыграйте мне Шопена.
   По тому, какие человек курит сигары и каких композиторов любит, можно
узнать, из чего соткана его душа. Старый Джолион не выносил крепких  си-
гар и музыки Вагнера. Он любил Бетховена и Моцарта, Генделя и  Глюка,  и
Шумана, и, совсем непонятно почему, - оперы Мейербера. Но  за  последние
годы он поддался чарам Шопена, так же как в живописи не устоял перед Бо-
тичелли. Увлекаясь новыми любимцами, он сознавал, что отходит от  мерила
Золотого века. Новая поэзия уже не была поэзией Мильтона, и  Байрона,  и
Теннисона, Рафаэля и Тициана, Моцарта и Бетховена.  Она  была  словно  в
дымке; эта Поэзия никому не бросалась в глаза, но проникала пальцами под
ребра, и крутила, и тянула, и растопляла сердце. И,  не  зная  наверное,
полезно ли это, он не задумывался, лишь  бы  слушать  музыку  первого  и
смотреть на картины второго.
   Ирэн села к роялю под электрической лампой с жемчужно-серым абажуром,
а старый Джолион опустился в Кресло, откуда ему было видно  ее,  положил
ногу на ногу и медленно затянулся сигарой. Она сидела  несколько  минут,
опустив пальцы на клавиши, по-видимому обдумывая, что  бы  сыграть  ему.
Потом она заиграла, и в душе старого Джолиона возникла грустная радость,
ни с чем на свете не сравнимая. Им постепенно овладело оцепенение,  пре-
рываемое только движением его руки, изредка вынимавшей изо рта сигару  и
снова водворявшей ее на место. Было это и от присутствия Ирэн, и от  вы-
питого вина, и от запаха табака; но был еще и мир,  где  солнечный  свет
сменился лунным; и пруды с аистами, осененные синеватыми деревьями с го-
рящими на них розами, красными, как вино, и поля мяты, где  паслись  мо-
лочно-белые коровы, и женщина, как призрак, с темными  глазами  и  белой
шеей, улыбалась и протягивала руки; и по воздуху, подобному музыке, ска-
тилась звезда и зацепилась за рог коровы. Он  открыл  глаза.  Прекрасная
вещь; она хорошо играет - ангельское туше! И он снова закрыл  глаза.  Он
ощущал невероятную грусть и счастье, как бывает, когда стоишь под  липой
в полном медвяном цвету. Не жить своей жизнью,  просто  таять  в  улыбке
женских глаз и впивать ее аромат! И он отдернул руку, которую пес Балта-
зар неожиданно лизнул.
   - Прекрасно, - сказал он, - продолжайте, еще Шопена!
   Она опять заиграла. Теперь его поразило сходство между нею и  музыкой
Шопена. Покачивание, которое он заметил в ее походке, было и в ее  игре,
и в выбранном ею ноктюрне, и в мягкой тьме ее глаз, и в свете,  падавшем
на ее волосы, словно свет золотой луны. Соблазнительна, да; но нет ниче-
го от Далилы ни в ней, ни в этой музыке. Длинная синяя  лента,  крутясь,
поднялась от его сигары и растаяла. "Так вот и мы  исчезнем,  -  подумал
он. - И не будет больше красоты. Ничего не будет?"
   Снова Ирэн перестала играть.
   - Хотите Глюка? Он писал свои вещи в залитом солнцем саду, а рядом  с
ним стояла бутылка рейнвейна.
   - А, да! Давайте "Орфея".
   Теперь вокруг него расстилались поля золотых и серебряных цветов, бе-
лые фигуры двигались в солнечном свете, порхали яркие птицы. Во всем бы-
ло лето. Волны сладкой тоски и сожаления заливали  его  душу,  С  сигары
упал пепел, и, доставая шелковый носовой платок, чтобы смахнуть его,  он
вдохнул смешанный запах табака и одеколона. "А, - подумал  он,  -  моло-
дость вспомнилась - вот и все!" И он сказал:
   - Вы не сыграли мне "Che faro".
   Она не ответила; не шевельнулась. Он смутно почувствовал что-то - ка-
кое-то странное смятение. Вдруг он увидел, что она встала и отвернулась,
и раскаянье обожгло его. Какой он медведь! Ведь, подобно Орфею,  и  она,
без сомнения, искала  погибшего  в  чертогах  воспоминаний.  И,  глубоко
расстроенный, он встал с кресла. Она отошла к большому  окну  в  дальнем
конце комнаты. Он тихонько последовал за ней. Она сложила руки на груди,
ему была видна ее щека, очень бледная. И, совсем  расчувствовавшись,  он
сказал:
   - Ничего, ничего, родная! Слова эти вырвались у него невольно, ими он
всегда утешал Холли, когда у нее что-нибудь болело, но действие их  было
мгновенно и потрясающе. Она разняла руки, спрятала в ладони лицо и расп-
лакалась.
   Старый Джолион стоял и глядел на нее глубоко  запавшими  от  старости
глазами. Отчаянный стыд, который она, видимо, испытывала от  своей  сла-
бости, так не вязавшейся со сдержанностью и спокойствием всего ее  пове-
дения, казалось, говорил, что она никогда еще не выдавала  себя  в  при-
сутствии другого человека.
   - Ну, ничего, ничего, - приговаривал он  и  коснулся  ее  почтительно
протянутой рукой.
   Она повернулась и прислонилась к нему, не отрывая  ладоней  от  лица.
Старый Джолион стоял очень тихо, не снимая худой руки с ее плеча.  Пусть
выплачется - ей легче станет! А озадаченный пес Балтазар уселся на  зад-
ние лапы и разглядывал их.
   Окно еще было открыто, занавески не задернуты, Остатки дневного света
снаружи сливались со светом лампы; пахло свежескошенной травой. Умудрен-
ный долгою жизнью, старый Джолион молчал. Даже большое  горе  выплачется
со временем - только время залечит печаль, Время - великий целитель.  На
ум ему пришли слова: "Как лань желает к потокам воды", но  он  не  знал,
зачем они ему. Потом, уловив запах фиалок, он понял,  что  она  вытирает
глаза. Он выдвинул подбородок, прижался усами к ее лбу  и  почувствовал,
что она вздрогнула всем телом, как дерево,  когда  стряхивает  с  ветвей
дождевые капли. Она поднесла его руку к губам, словно говоря: "Все прош-
ло. Простите меня!"
   От поцелуя ему почему-то стало легче; он повел ее назад  к  роялю.  И
пес Балтазар пошел следом и положил к их ногам кость от одной из съеден-
ных ими котлет.
   Желая как можно скорее сгладить память об этой минуте, он не мог при-
думать ничего лучше фарфора; и, переходя с ней от одного шкафчика к дру-
гому, он вынимал образцы изделий Дрездена, Лоустофта и Челси и поворачи-
вал их в тонких жилистых руках, кожа на которых, покрытая  редкими  вес-
нушками, выглядела очень старой.
   - Вот это я купил у Джобсона, - говорил он, - заплатил тридцать  фун-
тов. Очень старая. Везде эта собака раскидывает кости! Этот старый бокал
мне попался на аукционе, когда достукался распутник маркиз. Впрочем,  вы
этого не можете помнить. Вот хороший образчик Челси. Ну, а как вы думае-
те, вот это что?
   И ему было приятно, что женщина с таким вкусом  заинтересовалась  его
сокровищами, ибо в конце концов ничто не успокаивает  нервы  лучше,  чем
фарфор неустановленного происхождения.
   Когда, наконец, под окном зашуршали колеса экипажа, он сказал:
   - Непременно приезжайте еще; приезжайте к завтраку, тогда увидите  их
при дневном свете, и мою детку увидите - она милая крошка. Собака к вам,
видно, благоволит.
   Балтазар, чувствуя, что она уезжает, терся боком о ее ногу.  Провожая
ее на крыльце, старый Джолион сказал:
   - Он довезет вас в час с четвертью. Вот вам для ваших протеже. - И он
сунул ей в руку чек на пятьдесят фунтов.
   Он видел, как заблестели ее глаза, услышал ее тихое: "О  дядя  Джоли-
он!" - и все в нем вздрогнуло от удовольствия. Это значило, что одно-два
бедных создания получат какую-то помощь, и это значило, что она  приедет
еще. Он заглянул в экипаж и еще раз пожал ей руку. Ландо покатилось.  Он
стоял и смотрел на луну и на тени  деревьев  и  думал:  "Чудесная  ночь!
Она!.."


   II

   Два дня дождя, и установилось лето, ясное, солнечное. Старый  Джолион
гулял и беседовал с Холли. Сначала он чувствовал себя словно выросшим  и
полным новых сил, потом ощутил беспокойство. Почти каждый день они ходи-
ли в рощу и доходили до упавшего дерева. "Ну что ж, ее нет, - думал  он,
- конечно, нет". И тогда ему казалось, что он стал  ниже  ростом,  и,  с
трудом передвигая ноги, он шел в гору к дому, прижав руку к левому боку.
Иногда у него являлась мысль: "Приезжала она или мне это приснилось?"  И
он устремлял взгляд в пустоту, а пес Балтазар устремлял взгляд на  него.
Конечно, она больше не приедет! Он уже без  прежнего  интереса  вскрывал
письма из Испании. Они решили вернуться только в июле; как  ни  странно,
он чувствовал, что это не так уж трудно пережить. Каждый день за  обедом
он скашивал глаза и смотрел на то место, где она тогда сидела. Ее там не
было, и глаза его опять смотрели прямо.
   На седьмой день он подумал: "Надо съездить в город заказать башмаки".
Велел Бикону подавать и отправился. Между Пэтни и Хайд-парком  он  поду-
мал: "Можно бы заехать в Челси навестить ее". И крикнул кучеру:
   - Заезжайте, куда вечером отвозили даму.
   Кучер обернул к нему свое широкое красное лицо, и  его  толстые  губы
ответили:
   - Даму в сером, сэр?
   - Да, даму в сером.
   Какие же еще могут быть дамы! Болван!
   Коляска остановилась перед небольшим трехэтажным домом, стоявшим нем-
ного отступя от реки. Опытным глазом старый Джолион увидел, что квартиры
в нем дешевые. "Фунтов шестьдесят в год",  -  прикинул  он  и,  войдя  в
подъезд, стал читать фамилии на дощечке. Фамилии  Форсайт  не  было,  но
против слов: "Второй этаж, квартира С", значилось: "Миссис  Ирэн  Эрон".
А, она опять носит девичью фамилию! Ему это  почему-то  понравилось.  Он
медленно пошел по лестнице, бок побаливал. Он постоял, прежде  чем  зво-
нить, чтобы улеглось ощущение подергивания и трепыхания. Не будет ее до-
ма! А тогда - башмаки! Мрачная мысль! Зачем ему еще башмаки в  его  воз-
расте? Ему и своих-то всех не сносить.
   - Хозяйка дома?
   - Да, сэр.
   - Доложите: мистер Джолион Форсайт.
   - Сейчас, сэр, пройдите, пожалуйста, сюда.
   Старый Джолион последовал за очень молоденькой горничной - лет  шест-
надцати, не больше - в очень маленькую гостиную со спущенными шторами. В
ней было пианино, а больше почти ничего, если не считать неясного арома-
та и хорошего вкуса. Он стоял посередине, держа в руке цилиндр, и думал:
"Нелегко ей, видно, живется!" Над камином висело зеркало,  и  он  увидел
свое отражение. Ох, как стар! Послышался шелест, он обернулся. Она  была
так близко, что усы его чуть не задели ее лба, как раз там, где  начина-
лись серебряные нити в волосах.
   - Я был в городе, - сказал он. - Подумал, загляну к вам,  узнаю,  как
вы тогда доехали.
   И при виде ее улыбки  он  почувствовал  внезапное  облегчение.  Может
быть, она и вправду рада его видеть.
   - Хотите, наденьте шляпу, покатаемся в парке?
   Но когда она ушла надевать шляпу, он нахмурился. Парк! Джеме и Эмили!
Жена Николаев или кто другой из членов его милого семейства уж  наверное
там, разъезжают взад и вперед. А потом пойдут болтать о том, что  видели
его с ней. Лучше не нужно! Он не желал воскрешать на  Форсайтской  Бирже
отзвуки прошлого. Он снял седой волос с отворота застегнутого на все пу-
говицы сюртука и провел рукой по щеке, усам  и  квадратному  подбородку.
Под скулами прощупывались глубокие впадины Он мало ел  последнее  время,
надо попросить этого  шарлатана,  который  лечит  Холли,  прописать  ему
что-нибудь подкрепляющее. Но Ирэн была готова, и,  сидя  в  коляске,  он
сказал:
   - А может, лучше посидим в Кенсингтонском саду? - и прибавил,  подми-
гивая: - Там-то никто не разъезжает взад и вперед, - как будто  она  уже
была посвящена в его мысли.
   Они вышли из коляски, вступили на эту территорию для избранных и нап-
равились к пруду.
   - Вы, я вижу, снова под девичьей фамилией, - сказал он. - Это  непло-
хо.
   Она взяла его под руку:
   - Джун простила мне, дядя Джолион?
   Он ответил мягко:
   - Да, да, конечно, как же иначе?
   - А вы?
   - Я? Я простил вам, едва только понял, как, собственно, обстоит дело.
   И он, возможно, говорил правду: он всегда был душой на стороне красо-
ты.
   Она глубоко вздохнула.
   - Я никогда не жалела, не могла. Вы когда-нибудь любили очень сильно,
дядя Джолион?
   Услышав этот странный вопрос, старый Джолион устремил взгляд в прост-
ранство. Любил ли? Да как будто и нет. Но ему не хотелось говорить этого
молодой женщине, чья рука касалась его локтя, чью жизнь словно  приоста-
новила память о несчастной любви. И он подумал: "Если бы я встретил вас,
когда был молод, я... я, возможно, и наделал бы глупостей". Ему  захоте-
лось укрыться за обобщениями.
   - Любовь - странная вещь, - сказал он. - Часто роковая. Ведь это гре-
ки - не правда ли? - сделали из любви богиню; и они, вероятно, были пра-
вы, но ведь они жили в Золотом веке.
   - Фил обожал их.
   "Фил!" Это слово резнуло его, - способность видеть вещи со всех  сто-
рон вдруг подсказала ему, почему она им не тяготится. Ей хотелось  гово-
рить о своем возлюбленном! Что ж, если это доставляет ей удовольствие! И
он сказал:
   - А он, наверно, понимал толк в скульптуре.
   - Да. Он любил равновесие и пропорции, любил греков за  то,  как  они
без остатка отдавались искусству.
   Равновесие! Насколько он помнил, этот молодой человек был  совсем  не
уравновешенный; что касается пропорций... фигура у него  была,  конечно,
хорошая, но эти странные глаза и выдающиеся скулы... пропорции?
   - Вы тоже из Золотого века, дядя Джолион.
   Старый Джолион оглянулся на нее. Что она, смеется над ним? Нет, глаза
ее были мягки, как бархат. Льстит ему? Но зачем? С такого  старика,  как
он, взять нечего.
   - Фил так думал. Он всегда говорил: "Но я никак не могу ему  сказать,
что восхищаюсь им".
   А, вот оно опять. Ее погибший возлюбленный; желание говорить о нем. И
он пожал ей руку, отчасти обиженный этими воспоминаниями, отчасти благо-
дарный, точно сознавая, как они связывают его с нею.
   - Очень талантливый молодой человек был, - проговорил он. - Жарко, на
меня жара теперь действует. Давайте посидим.
   Они сели на стулья под каштаном, широкие листья которого защищали  их
от тихого сияния вечера. Приятно сидеть здесь,  и  смотреть  на  нее,  и
чувствовать, что ей хорошо с ним. И желание, чтобы ей стало  еще  лучше,
заставило его продолжать.
   - Вы, вероятно, знали его с такой стороны, какую я не мог видеть. Вам
он показал лучшее, что в нем было. Его взгляды на искусство казались мне
немного... новыми, - он чуть не сказал: "новомодными".
   - Да, но он говорил, что вы понимаете толк в красоте.
   Старый Джолион подумал: "Говорил он, как же!" Но ответил, подмигивая:
   - Ну что ж, он был прав, а то я бы не сидел здесь с вами.
   Очаровательна она, когда улыбается вот так, глазами.
   - Он говорил, что у вас сердце из тех, что никогда не  старятся.  Фил
замечательно разбирался в людях.
   Старый Джолион не обманывался