ыми коммерческими интересами.
   - Ах вот что!
   Но мадам Ламот считала, что англичане  все-таки  немножко  лицемерны.
Они толкуют о справедливости и о поселенцах, а совсем не о  коммерческих
интересах. Мсье первый человек, который говорит об этом.
   - Буры полуцивилизованный народ, - заметил Сомс. - Они тормозят прог-
ресс. Нам нельзя отказаться от нашего суверенитета.
   - Что это значит? Суверенитет! Какое странное слово!
   Сомс проявил большое красноречие, вдохновленный этой угрозой принципу
собственности и подстрекаемый устремленными на него глазками  Аннет.  Он
был в восторге, когда она сказала:
   - Я думаю, мсье прав. Их следует проучить.
   Умная девушка!
   - Разумеется, - сказал он, - мы должны  проявлять  известную  умерен-
ность. Я не джингоист. Мы должны держать себя твердо, но  не  запугивать
их. Не хотите ли пройти наверх, посмотреть мои картины?
   Переходя с ними от одного шедевра к другому, он быстро обнаружил, что
они не понимают ничего. Они прошли мимо его  последней  находки,  Мауве,
замечательной картины "Возвращение с жатвы", словно это была литогоафия.
Он чуть ли не с замиранием сердца ждал, как они  отнесутся  к  жемчужине
его коллекции - Израэльсу, за ценой которого он тщательно следил до пос-
леднего времени и теперь пришел к заключению, что  она  достигла  своего
апогея и что картину пора продать. Они  прошли,  не  заметив  ее.  Какой
удар! Впрочем, лучше иметь дело с нетронутым вкусом Анкет, который можно
развить постепенно, чем с тупым невежественным верхоглядством английских
буржуа. В конце галереи висел Месонье, которого он почти  стыдился.  Ме-
сонье так упорно падал в цене. Мадам Ламот остановилась перед ним.
   - Месонье! Ах, какая прелесть! - она где-то слышала это имя.
   Сомс воспользовался моментом. Мягко коснувшись руки Аннет,  он  спро-
сил:
   - Как вам у меня нравится, Аннет?
   Она не отдернула руки, не ответила на его  прикосновение,  она  прямо
посмотрела ему в лицо, потом, опустив глаза, прошептала:
   - Разве может кому-нибудь не понравиться! Здесь так чудесно!
   - Когда-нибудь, может... - сказал Сомс и оборвал.
   Она была так хороша, так прекрасно владела собой, она пугала его. Эти
васильковые глазки, изгиб этой белой шейки, изящные линии тела - она бы-
ла живым соблазном, его так и тянуло  признаться  ей.  Нет,  нет!  Нужно
иметь твердую почву под ногами, значительно более твердую! "Если я  воз-
держусь" - подумал он, - это только раздразнит ее, пусть немного помуча-
ется". И он отошел к мадам Ламот, которая все еще стояла перед Месонье.
   - Да, это недурной образец его последних работ.  Вы  должны  приехать
как-нибудь еще, мадам, и посмотреть мои картины при вечернем  освещении.
Вы должны приехать обе и остаться здесь переночевать.
   - Я в восторге, это будет очаровательно - посмотреть их при  вечернем
освещении, и река при лунном свете, должно быть восхитительно!
   Аннет прошептала:
   - Ты сентиментальна, maman!
   Сентиментальна!  Эта  благообразная,  плотная,  затянутая  в   черное
платье, деловитая француженка! И внезапно он совершенно ясно понял,  что
ни у той, ни у другой нет никаких чувств. Тем лучше! К чему эти чувства?
А все же...
   Он отвез их на станцию и усадил в поезд.  Ему  показалось,  когда  он
крепко пожал руку Аннет, что пальчики ее слегка ответили; ее лицо  улыб-
нулось ему из темноты.
   В задумчивости он вернулся к своему экипажу.
   - Поезжайте домой, Джордан, - сказал он кучеру, - Я пойду пешком.
   И он свернул на темнеющую тропинку; осторожность и, желание  обладать
Аннет боролись в нем, и  перевешивало  то  одно,  то  другое.  "Bonsoir,
monsieur!" - как ласково она это сказала. Если бы только  знать,  что  у
нее на уме! Француженки - как кошки: ничего у них не поймешь! Но как хо-
роша! Как приятно, должно быть, держать в объятиях  это  юное  создание!
Какая мать для его наследника! И он с улыбкой подумал о своих  родствен-
никах, о том, как они удивятся, узнав, что он  женился  на  француженке,
как будут любопытствовать, а он будет морочить их, дразнить -  пусть  их
бесятся! Тополя вздыхали в темноте, гулко крикнула сова. Тени  сгущались
на воде. "Я хочу, я должен быть свободным, - подумал о". - Довольно этой
канители. Я сам пойду к Ирэн. Когда хочешь  чего-нибудь  добиться,  надо
действовать самому. Я должен снова жить - жить, дышать  и  ощущать  свое
бытие".
   И, словно в ответ на это почти библейское изречение, церковные  коло-
кола зазвонили к вечерней службе.


   XI
   ...И НАВЕЩАЕТ ПРОШЛОЕ

   Во вторник вечером, пообедав у себя в клубе. Сомс  решил  привести  в
исполнение то, на что требовалось больше мужества  и,  вероятно,  меньше
щепетильности, чем на все, что он когда-либо совершал в жизни, за исклю-
чением, может быть, рождения и еще одного поступка. Он выбрал вечер  от-
части потому, что рассчитывал скорее застать Ирэн дома, но главным обра-
зом потому, что при свете дня не чувствовал  достаточной  решимости  для
этого, и ему пришлось выпить вина, чтобы придать себе смелости.
   Он вышел из кабриолета на набережной и прошел до  Олд-Чэрч,  не  зная
точно, в каком именно доме находится квартира Ирэн. Он разыскал его  по-
зади другого, гораздо более внушительного дома и, прочитав внизу:  "Мис-
сис Ирэн Эрон" - Эрой! Ну, конечно, ее девичья фамилия! Значит, она сно-
ва ее носит? - сошел с тротуара, чтобы заглянуть в окна бельэтажа. В уг-
ловой квартире был свет, и оттуда доносились звуки рояля. Он никогда  не
любил музыки, он даже втайне ненавидел ее в  те  давние  времена,  когда
Ирэн так часто садилась за рояль, словно ища в музыке убежище, в которое
ему, она знала,  не  было  доступа.  Отстранялась  от  него!  Постепенно
отстранялась, сначала незаметно, сдержанно  и,  наконец,  явно!  Горькие
воспоминания нахлынули на него от этих звуков. Конечно, это она  играет;
но теперь, когда он убедился в том, что увидит ее,  его  снова  охватило
чувство  нерешительности.  Предвкушение  этой  встречи  пронизывало  его
дрожью; у него пересохло во рту, сердце неистово билось. "У меня нет ни-
каких причин бояться", - подумал он. Но тотчас же в нем заговорил юрист.
Он поступает безрассудно! Не лучше ли было бы устроить официальное  сви-
дание в присутствии ее попечителя? Нет! Только не  в  присутствии  этого
Джолиона, который симпатизирует ей!  Ни  за  что!  Он  снова  подошел  к
подъезду и медленно, чтобы успокоить биение сердца, поднялся по лестнице
и позвонил. Когда дверь отворили, все чувства его поглотил аромат,  пах-
нувший на него, запах из далекого прошлого, а вместе с ним смутные  вос-
поминания, аромат гостиной, в которую он когда-то входил, в доме,  кото-
рый был его домом, - запах засушенных розовых лепестков к меда.
   - Доложите: мистер Форсайт. Ваша хозяйка примет меня, я знаю.
   Он подготовил это заранее: она подумает, что это Джолион.
   Когда горничная ушла и он остался один в крошечной передней,  где  от
единственной лампы, затененной матовым колпачком, падал бледный  свет  и
стены, ковер и все кругом было серебристым, отчего вся комната  казалась
призрачной, у него вертелась только одна нелепая  мысль:  "Что  же  мне,
войти в пальто или снять его?" Музыка прекратилась; горничная  в  дверях
сказала:
   - Пройдите, пожалуйста, сэр.
   Сомс вошел. Он как-то рассеянно заметил, что и здесь все было  сереб-
ристое, а рояль был из дорогого дерева. Ирэн поднялась и,  отшатнувшись,
прижалась к инструменту; ее рука оперлась на клавиши,  словно  ища  под-
держки, и нестройный аккорд прозвучал внезапно, длился мгновение,  потом
замер. Свет от затененной свечи на рояле падал на ее шею, оставляя  лицо
в тени. Она была в черном вечернем платье с  чем-то  вроде  мантильи  на
плечах, он не мог припомнить, чтобы ему когда-нибудь приходилось  видеть
ее в черном, но у него мелькнула мысль: "Она переодевается к вечеру, да-
же когда одна".
   - Вы! - услышал он ее шепот.
   Много раз Сомс в воображении репетировал эту  сцену.  Репетиции  нис-
колько не помогли ему. Он просто не мог ничего сказать.  Он  никогда  не
думал, что увидеть эту женщину, которую он когда-то так страстно  желал,
которой он всецело владел и которую он не видел  двенадцать  лет,  будет
для него таким потрясением. Он думал, что будет говорить и держать себя,
как человек, пришедший по делу, и отчасти как судья. А оказалось, словно
перед ним была не обыкновенная женщина, не преступная  жена,  а  какаято
сила, вкрадчивая, неуловимая, словно сама атмосфера, и "на была в нем  и
вне его. Какая-то язвительная горечь поднималась у него в душе.
   - Да, странный визит! Надеюсь, вы здоровы?
   - Благодарю вас. Присядьте, пожалуйста?
   Она отошла от рояля и, подойдя к креслу у окна,  опустилась  в  него,
сложив руки на коленях. Свет падал на нее, и Сомс теперь мог  видеть  ее
лицо, глаза, волосы - неизъяснимо такие же, какими  он  помнил  их,  не-
изъяснимо прекрасные.
   Он сел на край стоявшего рядом с ним стула, обитого серебристым  што-
фом.
   - Вы не изменились, - сказал он.
   - Нет? Зачем вы пришли?
   - Обсудить кое-какие вопросы.
   - Я слышала, что вы хотите, от вашего двоюродного брата.
   - Ну и что же?
   - Я готова. Я всегда хотела этого.
   Теперь ему помогал звук ее голоса, спокойного и сдержанного,  вся  ее
застывшая, настороженная поза. Тысячи воспоминании о ней, всегда вот так
настороженной, пробудились в нем, и он сказал желчно:
   - Тогда, может быть, вы будете так добры дать мне информацию, на  ос-
новании которой я мог бы действовать. Приходится считаться с законом.
   - Я ничего не могу вам сказать, чего бы вы не знали.
   - Двенадцать лет! И вы допускаете, что я способен поверить этому?
   - Я допускаю, что вы не поверите ничему, что бы я вам ни сказала,  но
это правда.
   Сомс пристально посмотрел на нее. Он сказал, что она  не  изменилась;
теперь он увидел, что ошибся. Она изменилась. Не лицом -  разве  только,
что еще похорошела, не фигурой - разве стала чуть-чуть полнее. Нет!  Она
изменилась не внешне. В ней стало больше, как бы это сказать, больше  ее
самой, появилась какая-то решительность и смелость там, где раньше  было
только пассивное сопротивление. "А! - подумал он. - Это независимый  до-
ход! будь он проклят, дядя Джолион!"
   - Я полагаю, вы теперь обеспечены? - сказал он.
   - Благодарю вас. Да.
   - Почему вы не разрешили мне позаботиться о вас? Я бы  охотно  сделал
это, несмотря ни на что.
   Слабая улыбка чуть тронула ее губы, но она не ответила.
   - Ведь вы все еще моя жена, - сказал Сомс.
   Зачем он сказал это, что он подразумевал под этим, он не сознавал  ни
в ту минуту, когда говорил, ни позже. Это  был  трюизм,  почти  лишенный
смысла, но действие его было неожиданно. Она вскочила с кресла и мгнове-
ние стояла совершенно неподвижно, глядя на него. Он  видел,  как  тяжело
подымается ее грудь. Потом она повернулась к окну и распахнула его  нас-
тежь.
   - Зачем это? - резко сказал он. - Вы простудитесь в этом платье. Я не
опасен. - И у него вырвался желчный смешок.
   Она тоже засмеялась, чуть слышно, горько.
   - Это - по привычке.
   - Довольно странная привычка, - сказал Сомс тоже с горечью. - Закрой-
те окно!
   Она закрыла и снова села в кресло. В ней появилась какая-то  сила,  в
этой женщине - в этой... его жене! Вот она сидит  здесь,  словно  одетая
броней, и он чувствует, как эта сила исходит от нее. И как-то почти бес-
сознательно он встал и подошел ближе, - ему хотелось видеть выражение ее
лица. Ее глаза не опустились и встретили его взгляд. Боже! Какие они яс-
ные и какие темно-темио-карие на этой белой  коже,  под  этими  волосами
цвета" жженого янтаря! И какие белые плечи! Вот странное  чувство!  Ведь
он должен был бы ненавидеть ее!
   - Лучше было бы все-таки не скрывать от меня, - сказал он. - В  ваших
же интересах быть свободной не меньше, чем в моих. А та  старая  история
уж слишком стара.
   - Я уже сказала вам.
   - Вы хотите сказать, что у вас ничего не было - никого?
   - Никого. Поищите в вашей собственной жизни.
   Уязвленный этой репликой. Сомс сделал несколько шагов  по  комнате  к
роялю и обратно к камину и стал ходить взад и вперед, как бывало в преж-
ние дни в их гостиной, когда ему становилось невмоготу.
   - Нет, это не годится, - сказал он. Вы меня бросили. Простая справед-
ливость требует, чтобы вы...
   Он увидел, как она пожала этими своими белыми плечами"  услышал,  как
она прошептала:
   - Да. Так почему же вы не развелись со мной тогда? Не все ли мне было
равно?
   Он остановился и внимательно, с каким-то  любопытством  посмотрел  на
нее. Что она делает на белом свете, если она правда живет совершенно од-
на? А почему он не развелся с ней? Прежнее чувство, что она  никогда  не
понимала его, никогда не отдавала ему должного, охватило  его,  пока  он
стоял и смотрел на нее.
   - Почему вы не могли быть мне хорошей женой?
   - Да, это было преступлением выйти за вас  замуж.  Я  поплатилась  за
это. Вы, может быть, найдете какойнибудь выход. Можете не  щадить  моего
имени, мне нечего терять А теперь, я думаю, вам лучше уйти.
   Чувство, что он потерпел поражение, что у него отняли все его  оправ-
дания, и еще что-то, но что, он и сам не мог  себе  объяснить,  пронзило
Сомса, словно дыхание холодного тумана - Машинально он потянулся и  взял
с камина маленькую фарфоровую вазочку, повертел ее и сказал:
   - Лоустофт. Где это вы достали? Я купил такую  же  под  пару  этой  у
Джобсона.
   И, охваченный внезапными воспоминаниями о том, как много лет назад он
и она вместе покупали фарфор, он стоял и смотрел на  вазочку,  словно  в
ней заключалось все его прошлое. Ее голос вывел его из забытья.
   - Возьмите ее. Она мне не нужна.
   Сомс поставил ее обратно на полку.
   - Вы позволите пожать вам руку? - сказал он.
   Чуть заметная улыбка задрожала у нее на губах. Она протянула руку. Ее
пальцы показались холодными его лихорадочно горевшей ладони. "Она и сама
ледяная, - подумал он, - всегда была ледяная". Но даже  и  тогда,  когда
его резнула эта мысль, все чувства его были поглощены ароматом ее платья
и тела, словно внутренний жар, никогда не горевший для  него,  стремился
вырваться наружу. Сомс круто повернулся и вышел. Он шел по улице, словно
кто-то с кнутом гнался за ним, он даже не стал искать  экипажа,  радуясь
пустой набережной, холодной реке,  густо  рассыпанным  теням  платановых
листьев, - смятенный, растерянный, с болью в сердце, со  смутной  трево-
гой, словно он совершил какую-то большую ошибку, последствия которой  он
не мог предугадать. И дикая мысль внезапно поразила его - если бы  вмес-
то: "Я думаю, вам лучше уйти", она сказала:  "Я  думаю,  вам  лучше  ос-
таться!" - что бы он почувствовал? Что бы он сделал? Это проклятое  оча-
рование, оно здесь с ним, даже и теперь, после всех этих лет  отчуждения
и горьких мыслей. Оно здесь и готово вскружить ему голову  при  малейшем
знаке, при одном только прикосновении. "Я был идиотом, что пошел к  ней,
- пробормотал он. - Я ни на шаг не подвинул дело.  Можно  ли  было  себе
представить? Я не думал!.." Воспоминания, возвращавшие его к первым  го-
дам жизни с ней, дразнили и мучили его. Она не заслужила того, чтобы со-
хранить свою красоту, красоту, которая принадлежала ему и которую он так
хорошо знает. И какая-то злоба  против  своего  упорного  восхищения  ею
вспыхнула в нем. Всякому мужчине даже вид ее был бы  ненавистен,  и  она
этого заслуживает. Она испортила ему жизнь, нанесла смертельную рану его
гордости, лишила его сына. Но стоило ему только  увидеть  ее,  холодную,
сопротивляющуюся, как всегда, - он терял  голову.  Это  в  ней  какой-то
проклятый магнетизм. И ничего удивительного, если, как  она  утверждает,
она прожила одна все эти двенадцать лет. Значит, Босини - будь он  прок-
лят на том свете! - жил с ней все это время. Сомс не мог сказать,  дово-
лен он этим открытием или нет.
   Очутившись наконец около своего клуба, он остановился купить  газету.
Заголовок гласил: "Буры отказываются признать суверенитет!" Суверенитет!
"Вот как она! - подумал он. - Всегда отказывалась. Суверенитет! А я  все
же обладаю им по праву. Ей, должно быть, ужасно одиноко  в  этой  жалкой
маленькой квартирке!"


   XII
   НА ФОРСАЙТСКОЙ БИРЖЕ

   Сомс состоял членом двух клубов:  "Клуба  знатоков",  название  коего
красовалось на его визитных карточках и в который он редко заглядывал, и
клуба "Смена", который отсутствовал на карточках, но в котором он посто-
янно бывал. Он примкнул к этому либеральному учреждению пять лет  назад,
удостоверившись, что почти все его члены суть трезвые  консерваторы,  по
крайней мере душой и карманом, если не принципами. Его  ввел  туда  дядя
Николае. Прекрасная читальня этого клуба была декорирована в  адамовском
стиле.
   Войдя туда в этот вечер, он взглянул на телеграфную ленту  -  нет  ли
каких новостей о Трансваале - и увидел, что консоли с утра упали на семь
шестнадцатых пункта. Он повернулся, чтобы пройти в  читальню,  и  в  это
время чей-то голос за его спиной сказал:
   - Ну, что ж. Сомс, все сошло отлично.
   Это был дядя Николае, в сюртуке, в своем неизменном низко  вырезанном
воротничке особенного фасона и  в  черном  галстуке,  пропущенном  через
кольцо. Бог ты мой, восемьдесят два года, а как молодо и бодро выглядит!
   - Я думаю, Роджер был бы доволен, - продолжал дядя Николае. - Все бы-
ло великолепно устроено. Блэкли? Надо будет иметь в виду.  Нет,  Бэкстон
мне не помог. С этими бурами у меня все нервы  испортились  -  Чемберлен
втянет нас в войну. Ты как полагаешь?
   - Да не избежать, - пробормотал Сомс.
   Николае провел рукой по своим худым, гладко  выбритым  щекам,  весьма
порозовевшим после летнего лечения. Он слегка выпятил губы. Эта  история
с бурами воскресила все его либеральные убеждения.
   - Не внушает мне доверия этот малый, настоящий буревестник. Если  бу-
дет война, дома упадут в цене. У вас будет немало хлопот с недвижимостью
Роджера. Я ему много раз говорил, что ему следует сбыть часть своих  до-
мов. Но он был упрям, как бык.
   "Оба вы хороши", - подумал Сомс. Но он никогда не  спорил  с  дядями,
чем, собственно, и поддерживал их во мнении, что Сомс - малый с головой,
и официально сохранял за собой управление их имуществом.
   - Мне говорили у Тимоти, - продолжал Николае, понизив  голос,  -  что
Дарти наконец совсем убрался. Твой отец теперь сможет вздохнуть.  Отвра-
тительная личность этот Дарти.
   Сомс снова кивнул. Если было что-нибудь, на чем все
   Форсайты единодушно сходились, это была характеристика Монтегью  Дар-
ти.
   - Примите меры, - сказал Николае, - не то он еще вернется. А Уинифрид
я бы сказал, что этот зуб надо выдернуть сразу. Какой  прок  беречь  то,
что уже гниет.
   Сомс украдкой покосился на Николаев. Его  нервы,  взвинченные  только
что пережитым свиданием, заставили его почувствовать в этих словах намек
на него самого.
   - Я ей тоже советую, - коротко сказал он.
   - Ну, - сказал Николае, - меня ждет экипаж. Мне пора домой. Я  что-то
плохо себя чувствую. Кланяйся отцу!
   И, отдав таким образом дань кровным узам, он спустился своей  юношес-
кой походкой в вестибюль, где младший швейцар закутал его в меховую  шу-
бу.
   "Не помню, чтобы когда-нибудь дядя Николае не жаловался, что он плохо
себя чувствует, - раздумывал Сомс, - и всегда он  выглядит  так,  словно
собирается жить вечно! Вот семья! Если судить по нему,  у  меня  впереди
еще тридцать восемь лет здоровья. И я не хочу терять их даром".  И,  по-
дойдя к зеркалу, он остановился и принялся разглядывать  свое  лицо.  Не
считая двух-трех морщинок да трехчетырех седых волосков в  подстриженных
темных усах, разве он постарел больше Ирэн? Во цвете лет и он, и она - в
самом расцвете! И странная мысль мелькнула у него. Абсурд! Идиотство! Но
мысль возвращалась. И" встревоженный не на шутку, как бываешь встревожен
повторным приступом озноба, предвещающим лихорадку, он взошел на весы  и
опустил