у него  сложилось  предс-
тавление, что во всем мире царит совершенная и постоянная  вежливость  и
свобода.
   Родившись в 1901 году, Джон дорос до  сознательного  возраста,  когда
его страна, только что перенесшая бурскую  войну,  как  серьезную  форму
скарлатины, готовилась к периоду возрождения либерализма. Строгость была
не в моде, родители носились с высокими идеями -  дать  своим  отпрыскам
счастливое детство. Они забросили розги, жалели своих детей и с  востор-
гом предвкушали результаты. И, помимо  этого,  маленький  Джон  поступил
мудро и правильно, выбрав себе в отцы приятного человека пятидесяти двух
лет, уже потерявшего единственного сына, а в матери - тридцативосьмилет-
нюю женщину, первым и единственным ребенком которой он  был.  Стать  по-
месью болонки и маленького педанта ему помешало обожание, с которым  его
отец относился к его матери, так как даже маленький  Джон  понимал,  что
она не только его мать и что в сердце отца он играет вторую скрипку. Ка-
кое место ему отведено в сердце матери, он еще не знал. Что касается те-
ти Джун, его сводной сестры (но до того старой, что она уже не  годилась
в сестры), она любила его, конечно, но была слишком порывиста. В  верной
"Да" было много спартанского. Купали его в холодной воде, водили с голы-
ми коленками; хныкать и жалеть самого себя не разрешали. Что же касается
щекотливого вопроса о его образовании, то маленький Джон был сторонником
теории, что к детям не следует применять насилие. Он не возражал  против
мадемуазель, которая приходила каждое утро на два часа учить его  своему
языку, а заодно истории, географии и арифметике;  уроки  рояля,  которые
давала ему мать, тоже не были неприятны: она умела незаметно  вести  его
от одной мелодии к другой, никогда не заставляя  повторять  ту,  которая
ему не нравилась, так что у него не пропадала охота приучать свои пальцы
к повиновению. Под руководством отца он учился рисовать свинок и  других
животных. Он был не очень образованным мальчиком. Но в общем  серебряная
ложка оставалась у него во рту и не портила его, хотя "Да" иногда  гово-
рила, что общество других детей пошло бы ему "очень даже на пользу".
   И вот, в семь лет, он испытал горькое разочарование, когда она  силой
заставила его лежать на спине в наказание за что-то, ей не угодное.  Это
первое вмешательство в личную свободу Форсайта привело его чуть не в бе-
шенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения
и в неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг  она  никогда
больше не даст ему встать? В течение пятидесяти секунд он во весь  голос
переживал эту муку. И что хуже всего - он увидел, что "Да" потребовалось
так много времени, чтобы понять, какой мучительный страх он испытывал. В
таком страшном образе открылась ему бедность человеческого  воображения.
Когда ему позволили встать, он остался при убеждении, что "Да" совершила
ужасный поступок. Хоть ему и не хотелось на нее жаловаться, но из  бояз-
ни, что это повторится, ему пришлось пойти к матери и сказать:
   - Мам, не вели больше "Да" класть меня на спину.
   Мать, подняв над головой тяжелые косы couleur de feuille  morte  [2],
как еще не научился их называть маленький Джон, посмотрела на него  гла-
зами, похожими на бархат его коричневой курточки, и ответила:
   - Хорошо, родной, не велю.
   Считая ее чем-то вроде богини, маленький  Джон  успокоился;  особенно
когда во время завтрака, сидя под  столом  в  ожидании  обещанного  шам-
пиньона, он подслушал, как она говорила отцу:
   - Так как же, милый, ты скажешь "Да", или мне сказать?  Она  так  его
любит.
   И ответ отца:
   - Да, но не так надо выражать свою любовь. Я  в  точности  знаю,  что
чувствуешь, когда тебя заставляют лежать на спине. Ни один Форсайт и ми-
нуты этого не вытерпит.
   Когда маленький Джон сообразил, что они не знают  о  его  присутствии
под столом, на него нашло совершенно новое чувство смущения, и он остал-
ся, где был, снедаемый тоской по шампиньону.
   Так он впервые окунулся в темную пропасть жизни. Ничего особенно  но-
вого он не познал после этого, пока однажды, подойдя к коровнику,  чтобы
выпить парного молока, когда Гаррет подоит коров, не увидел, что теленок
Клевер мертв. Безутешный, в сопровождении расстроенного Гаррета, он  по-
шел отыскивать "Да", но вдруг поняв, что не она ему сейчас  нужна,  бро-
сился искать отца и влетел в объятия матери.
   - Теленок умер! Ой, ой, он был такой мягкий!
   Руки матери и ее слова: "Да, родной, ничего, ничего" - успокоили  его
рыдания. Но если теленок мог умереть, значит всякий может  -  не  только
пчелы, мухи, жуки и цыплята. А он был такой мягкий! Это было  потрясающе
- и скоро забылось.
   Следующим важным происшествием было то, что он сел на шмеля, - острое
переживание, которое его мать поняла гораздо лучше, чем "Да";  и  ничего
особенно важного не произошло затем до конца года,  когда  после  целого
дня невыносимой тоски он перенес чудесную болезнь: некую смесь из  сыпи,
лежанья в постели, меду с ложки и великого  множества  мандаринов.  Тог-
да-то мир расцвел. Этим цветением он был обязан "тете"  Джун,  ибо,  как
только он сделался "несчастненьким", она примчалась из Лондона и привез-
ла с собой книги, которые в свое время вскормили  ее  воинственный  дух,
рожденный в знаменательном 1869 году. Ветхие, в разноцветных переплетах,
они хранили в себе самые невероятные события. Их она  читала  маленькому
Джону, пока ему не позволили читать самому, а тогда она упорхнула  домой
в Лондон и оставила ему целую кучу этих сокровищ. Книги подогревали  его
воображение, и в мыслях и снах у него только и было, что мичманы и пиро-
ги, пираты, плоты, торговцы сандаловым деревом,  железные  кони,  акулы,
битвы, татары, краснокожие, воздушные шары. Северные полюсы и прочие не-
бывалые прелести. Как только ему разрешили встать, он оснастил свою кро-
ватку с кормы и с носа и отплыл от нее в узкой ванне  по  зеленым  морям
ковра к скале, на которую влез по выступам ее ящиков красного дерева ог-
лядывать горизонт в прижатый к глазу  стакан,  высматривая  спасительный
парус. Каждый день он сооружал плот из вешалки  для  полотенец,  чайного
подноса и своих подушек. Он накопил соку от слив, налил  его  в  пузырек
из-под лекарства и снабдил плот этим ромом, а также пеммиканом из накоп-
ленных кусочков курятины (он сидел на них, а потом сушил у камина) и ли-
монным соком на случай цинги,  изготовленным  из  апельсиновой  корки  и
припрятанных остатков компота. Как-то утром он сделал Северный полюс  из
всех своих постельных принадлежностей, кроме подушки, и достиг его в бе-
резовом челне (вернее, на каминной решетке), после опасной встречи с бе-
лым медведем, сооруженным из подушки и четырех кеглей,  накрытых  ночной
рубашкой "Да". После этого отец, в  попытке  усмирить  его  воображение,
привез ему "Айвенго", "Бевиса", "Книгу о короле Артуре" и "Школьные годы
Тома Брауна". Он прочел первую и три дня строил, защищал и брал  штурмом
замок Фрон де Бефа, исполняя все роли, кроме Ревеккн и Ровены, с пронзи-
тельными криками: "En avant de Bracy!" [3] - и другими  восклицаниями  в
этом же духе. Прочтя книгу о короле Артуре, он почти целиком превратился
в сэра Ламорака де Галис, потому что, хотя про него в книге  было  очень
мало, это имя нравилось ему больше, чем имена всех других рыцарей; и  он
до смерти заездил своего деревянного коня, вооружившись длинной бамбуко-
вой тростью. "Бевис" показался ему недостаточно захватывающим; кроме то-
го, для него требовались леса и звери, каковых в детской не имелось, ес-
ли не считать его двух кошек, Фица и Пэка Форсайтов, которые не допуска-
ли вольностей в обращении. Для "Тома Брауна" он был еще  мал.  Весь  дом
вздохнул с облегчением, когда после четырех недель  ему  было  разрешено
спуститься вниз и выйти в сад.
   Был март, и поэтому деревья особенно напоминали мачты кораблей, и для
маленького Джона это была изумительная весна; от  нее  сильно  досталось
его коленкам, костюмам и терпению "Да", на которой лежала стирка  и  по-
чинка его платья. Каждое утро, сейчас же после его завтрака, отец и мать
видели из окон своей спальни, как он  выходит  из  кабинета,  пересекает
террасу, влезает на старый дуб;  лицо  решительное,  волосы  блестят  на
солнца. Он начинал день таким образом потому, что до уроков не было вре-
мени уйти подальше. Старое дерево было неисчерпаемо разнообразно, у него
была грот-мачта, фокмачта и брамстеньга, а спуститься всегда можно  было
по реям, то есть по веревкам от качелей. После уроков, которые кончались
в одиннадцать, он отправлялся на кухню за ломтиком сыра, печеньем и дву-
мя сливами - достаточно припасов по крайней мере для шлюпки -  и  съедал
их как-нибудь поинтереснее; потом, вооружившись до зубов ружьем,  писто-
летами и шпагой, он всерьез пускался в утреннее странствие, встречая  по
пути бесчисленные невольничьи корабли, индейцев, пиратов, медведей и ле-
опардов. Его постоянно видели в это время дня с тесаком в зубах (как Дик
Нидхэм), в грохоте непрерывно взрывающихся пистонов. И не одного  садов-
ника он сбил желтым горохом из своего ружья. Жизнь  его  была  наполнена
самой интенсивной деятельностью.
   - Джон просто невозможен, - сказал как-то отец, сидя  с  матерью  под
старым дубом. - Боюсь, что из него выйдет матрос или  что-нибудь  безна-
дежное.  Ты  видишь  в  нем  хоть  какие-нибудь  признаки  эстетического
чувства?
   - Ни малейших.
   - Хорошо еще, что его не тянет к винтам и  машинам.  Все  лучше,  чем
это. Но не мешало бы ему больше интересоваться природой.
   - У него богатое воображение, Джолион.
   - Да, как у сангвиника. Он хоть любит сейчас когонибудь?
   - Нет, он всех любит. На свете нет существа такого любящего и  распо-
лагающего к любви, как Джон.
   - Твой сын, Ирэн!
   В эту минуту маленький Джон, лежавший на суке высоко над ними попал в
них двумя горошинами; но этот обрывок разговора крепко засел  у  него  в
головенке. "Любящий", "располагающий", "воображение", "сангвиник"!
   А к этому времени листва была уже густая и подошел день его рождения,
который наступал каждый год двенадцатого мая и был памятен любимым  обе-
дом Джона: печенка, шампиньоны, миндальное пирожное и лимонад.
   Однако между этим восьмым днем рождения и тем днем, когда он стоял  в
июльском сиянии на повороте лестницы, произошло еще несколько важных со-
бытий.
   "Да", устав мыть ему коленки или движимая тем загадочным  инстинктом,
который заставляет даже нянюшек покидать своих питомцев, ушла, обливаясь
слезами, на следующий же день после того, как отпраздновали  его  рожде-
ние, "чтоб выйти замуж, - подумайте только! - за какого-то мужчину". Ма-
ленький Джон, от которого это скрывали, был безутешен в  течение  целого
дня. Зачем ему не сказали! Наряду с этим горем произошедшему в нем пере-
вороту способствовали два больших ящика солдатиков, несколько  пушек,  а
также книга "Юные трубачи", бывшие в числе подарков ко дню его рождения,
и, вместо того чтобы самому искать приключений и  рисковать  собственной
жизнью, он стал играть в выдуманные игры, в которых рисковал жизнью бес-
численных оловянных солдатиков, камешков, шариков и бобов. Из всех  этих
видов пушечного мяса он составил коллекции и, пользуясь ими по  очереди,
инсценировал наполеоновские. Семилетнюю, Тридцатилетнюю и другие  войны,
о которых в последнее время читал в большой "Истории Европы",  принадле-
жавшей еще его деду. Он изменял их ход по своему усмотрению и воевал  на
всем полу детской, так что никто не мог туда войти из опасения  помешать
Густаву-Адольфу, королю шведскому, или наступить на целую армию австрий-
цев. За приятный звук этого слова он страстно полюбил австрийцев, и ког-
да убедился, как мало было битв, в которых они  сражались  успешно,  был
вынужден придумывать их в своих  играх.  Его  любимыми  генералами  были
принц Евгений, эрцгерцог Карл и Валленштейн. Тилли и Мака  ("опереточные
фигуры", как однажды назвал их при нем отец; он и понятия не  имел,  что
это значит!) никак  нельзя  было  полюбить  всерьез,  хоть  они  и  были
австрийцами. По тем же соображениям благозвучия он обожал Тюренна.
   Эта страсть, которая беспокоила его родителей, потому что он сидел  в
комнатах, когда ему полагалось быть на воздухе, длилась весь май и поло-
вину июня, пока его отец не убил ее, привезя ему как-то "Тома Сойера"  и
"Гекльберри Финна". Когда он прочел эти книги, с ним что-то произошло, и
он снова вышел из дому в страстных поисках реки. Поскольку на территории
Робин-Хилла таковой не имелось, ему пришлось сделать ее из пруда, где, к
счастью, были водяные лилии, стрекозы, комары и три  невысоких  ивы.  На
этом-то пруду, после того как отец и Гаррет,  промерив  его,  убедились,
что дно надежное и что глубина нигде не превышает двух футов, ему позво-
лили завести маленький верткий челнок, в котором он проводил целые часы,
то работая веслами, то ложась, чтобы укрыться от взоров  индейца  Джо  и
других врагов. А на берегу он построил себе вигвам  из  старых  жестянок
из-под печенья, с крышей из веток, площадью примерно в четыре квадратных
фута. Тут он разводил костры и  жарил  птиц,  которых  не  застрелил  из
ружья, охотясь в роще и в полях, или рыбу, которую не наловил  в  пруду,
потому что ее там не было. Все это заняло конец июня и июль, который его
родители провели в Ирландии. Эти пять  летних  недель  он  вел  одинокую
жизнь "как будто", довольствуясь своим ружьем, вигвамом, водой и  челно-
ком; и как ни энергично его деятельный ум  противился  влиянию  красоты,
она все же подбиралась к нему порой на минутку, усевшись на крыле  стре-
козы, поблескивая на водяных лилиях или задевая его синевой  по  глазам,
когда он лежал на спине в засаде.
   У "тети" Джун, на попечении которой он оставался, был в доме  "взрос-
лый" с кашлем и большим куском глины, из которой он делал лицо;  поэтому
она почти никогда не заглядывала на пруд к маленькому Джону. Раз,  прав-
да, она привела с собой двух других "взрослых".  Завидев  их,  маленький
Джон, - который в этот день раскрасил свою голую особу синими и  желтыми
полосами, воспользовавшись акварельным ящиком отца, и воткнул себе в во-
лосы утиные перья, - залег в засаде между ивами. Как  он  и  думал,  они
сразу прошли к его вигваму и встали на колени, чтобы заглянуть туда, так
что он с диким, душу леденящим воплем почти успел оскальпировать  "тетю"
Джун и новую "взрослую", прежде чем они его поцеловали.  Взрослых  звали
"тетя" Холли и "дядя" Вал; у "дяди" Вэла было загорелое лицо, и он прих-
рамывал и ужасно хохотал, глядя на Джона. Маленькому  Джону  понравилась
"тетя" Холли, которая тоже оказалась сестрой; но они оба уехали в тот же
день, и больше он их не видел. За три дня до намеченного приезда его ро-
дителей "тетя" Джун тоже уехала - очень поспешно, забрав с собой "взрос-
лого", который кашлял, и его кусок глины. И мадемуазель  сказала:  "Бед-
ный, он о-очень болен! Запрещаю тебе ходить в его  комнату,  Джон".  Ма-
ленький Джон, который редко делал что-нибудь только потому, что это было
запрещено, воздержался и не пошел, хотя ему было скучно и одиноко.  Дело
в том, что дни пруда миновали, и он до краев души был полон беспокойства
и желания чего-то - не дерева, не ружья, - чего-то мягкого. Эти два пос-
ледних дня показались ему месяцами, несмотря на "Выброшенных морем", где
он прочел про старуху Ли и ее страшный костер. За эти два дня он раз сто
прошел вверх и вниз по лестнице и часто из детской пробирался в  комнату
матери, все разглядывал, ничего не трогая, потом проходил в ванную  ком-
нату и, стоя на одной ноге около ванны, шептал заклинания,  таинственно,
как Слингсби:
   - Хо, хо, хо! Кошки-собаки!
   Потом, вернувшись из ванной, открывал гардероб матери и долго  нюхал,
и это, казалось, приближало его к... он сам не знал, к чему.
   Он проделал это как раз до того, как остановился на лестнице в полосе
солнечного света, обдумывая, каким из многих способов спуститься по  пе-
рилам. Все они казались глупыми, и в овладевшей им вдруг томной лени  он
медленно пошел вниз по ступенькам. Во время этого спуска  он  совершенно
отчетливо вспомнил отца: короткую седую  бородку,  подмигивание  глубоко
сидящих глаз, морщинку между ними, странную улыбку, тонкую фигуру, кото-
рая всегда казалась маленькому Джону такой высокой; но мать он никак  не
мог увидеть. Все, что с ней связывалось, - это  покачивающаяся  походка,
темные глаза, устремленные на него, и запах ее гардероба.
   Бэлла была в холле, - раздвигала тяжелые портьеры и открывала  парад-
ную дверь. Маленький Джон сказал заискивающе:
   - Бэлла!
   - Что, мистер Джон?
   - Давай пить чай под дубом, когда они приедут; я знаю, им захочется.
   - Вы лучше скажите, что вам захочется!
   Маленький Джон подумал.
   - Нет, им, чтобы доставить мне удовольствие.
   Бэлла улыбнулась.
   - Хорошо, я накрою в саду, если вы тут посидите тихо и не напроказни-
чаете, пока они приедут.
   Маленький Джон уселся на нижней ступеньке и кивнул.
   Бэлла подошла поближе и оглядела его.
   - Встаньте-ка, - сказала она.
   Маленький Джон встал. Она тщательно осмотрела его сзади. Зеленых  пя-
тен нет, и коленки как будто чистые!
   - Хорошо, - сказала она. - Ой, ну и загорели же вы! Дайте поцелую.
   И она клюнула маленького Джона в макушку.
   - А какое будет варенье? - спросил он. - Я так устал ждать.
   - Крыжовенное и клубничное.
   Вот здорово! Самые его любимые!
   Когда Бэлла ушла, он целую минуту сидел спокойно. В большой  гостиной
было тихо, и через открытую дверь в восточной стене  он  видел  один  из
своих кораблей-деревьев, очень медленно плывущий по верхней  лужайке.  В
холле от колонн падали косые тени. Маленький Джон встал, перепрыгнул че-
рез тень и обошел ирисы, посаженные вокруг бассейна серо-белого мрамора.
Цветы были красивые, но пахли только чуточку. Он встал в открытых дверях
и выглянул наружу. А вдруг... вдруг они не приедут! Он ждал  так  долго,
что почувствовал, что не вынесет этого, и его внимание сейчас же  перес-
кочило с такой страшной мысли на пылинки в голубоватом  солнечном  луче,
падающем снаружи. Он поднял руку, попробовал их поймать. Что же это Бэл-
ла не стерла с воздуха пыль! А может быть, это и не пыль,  а  просто  из
них сделан солнечный свет? И он стал смотреть, такой ли солнечный свет и
за дверью. Нет, не такой. Он обещал, что спокойно побудет  в  холле,  но
просто не мог больше выдержать,  пересек  посыпанную  гравием  дорогу  и
улегся на траве. Сорвал шесть ромашек, назвал их по очереди:  сэр  Ламо-
рак, сэр Тристан, сэр Ланселот, сэр Палимед, сэр Боре, сэр Гавэн, и зас-
тавил их биться парами до тех пор, пока только у сэра Ламорака,  облада-
теля особенно толстого стебелька, осталась голова на плечах, но  даже  и
он после трех схваток имел вид порядком усталый и растрепанный. В траве,
уже почти готовой для покоса, медленно пробирался жук.  Каждая  травинка
была деревцом, ствол которого ему приходилось обходить.  Маленький  Джон
протянул сэра Ламорака ногами вперед и пошевелил  жука.  Тот  беспомощно
заторопился. Маленький Джон засмеялся, потом все ему  надоело,  и  он  -
вздохнул. На сердце было пусто. Он повернулся и лег на спину. От  цвету-
щих лип пахло медом, небо было синее и красивое, и редкие белые  облачка
были на вид, а может, и на вкус, как лимонное  мороженое.  Было  слышно,
как Боб играет на концертино "Далеко на речке Сувани", и от этого  стало
хорошо и грустно. Он опять перевернулся и приник ухом к земле -  индейцы
ведь издали слышат, когда что-нибудь приближается, - но он ничего не ус-
лышал, только концертино. И почти сейчас же  и  вправду  уловил  далекий
хруст, слабый гудок. Да, это автомобиль, ближе,  ближе!  Маленький  Джон
вскочил на ноги. Подождать на крыльце или мчаться наверх,  и  когда  они
подъедут, крикнуть: "Смотрите!" - и медленно съехать вниз по перилам го-
ловой вперед? Сделать так? Автомобиль повернул к