щение, а Сохо, более чем когда-либо, казался безотрадным  прито-
ном всякого сброда. Только ресторан "Бретань", чистенький, нарядно  вык-
рашенный, со своими голубыми кадкамии  карликовыми  деревцами,  сохранял
независимое, типично французское достоинство и самоуважение. Сейчас были
часы затишья, и бледные, опрятно одетые официантки накрывали  столики  к
обеду. Сомс прошел в жилую половину. К его великому огорчению,  на  стук
его открыла Аннет. Она тоже была бледная, изнемогающая от жары.
   - Вы нас совсем забыли, - вяло сказала она.
   Сомс улыбнулся.
   - Это не моя вина; я был очень занят. Где ваша  матушка,  Аннет?  Мне
нужно ей кое-что сообщить.
   - Мамы нет дома.
   Сомсу показалось, что она как-то странно смотрит на него. Что ей  из-
вестно? Что ей рассказала  мать?  Старание  угадать  это  вызвало  мучи-
тельно-болезненное ощущение у него в голове Он ухватился за край стола и
смутно увидел, что Аннет подошла к нему, глядя на него прояснившимися от
удивления глазами. Он закрыл глаза и сказал:
   - Ничего, сейчас пройдет. У меня, наверно, был легкий солнечный удар!
   Солнечный! Уж если что и ударило его,  так  это  мрак!  Голос  Аннет,
сдержанный голос француженки, сказал:
   - Сядьте, у вас скорей пройдет.
   Ее рука нажала на его плечо, и Сомс опустился в кресло. Когда  ощуще-
ние мрака прошло и он открыл глаза, он увидел, что она смотрит на  него.
Какое непостижимое и странное выражение для двадцатилетней девушки!
   - Вам лучше теперь?
   - Все прошло, - сказал Сомс.
   Инстинкт подсказывал ему, что, обнаруживая перед ней слабость, он  не
выигрывает: возраст и без того достаточное препятствие. Сила воли -  вот
что возвысит его в глазах Аннет. Все эти последние  месяцы  он  отступал
из-за нерешительности, больше он уже не будет отступать...  Он  встал  и
сказал:
   - Я напишу вашей матушке. Я уезжаю в свой загородный дом на  довольно
продолжительное время. Я бы хотел, чтобы вы обе  приехали  погостить  ко
мне. Сейчас там самое лучшее время. Вы приедете, не правда ли?
   - Мы будем очень рады.
   Такое изящное грассирование этого "р", но ни малейшего энтузиазма.  И
с некотором огорчением он прибавил:
   - Вы тоже страдаете от жары, Аннет? Вам будет очень полезно побыть на
реке. До свидания.
   Аннет наклонилась вперед. В этом движении промелькнуло  что-то  вроде
раскаяния.
   - А вы в состоянии идти? Может быть, вы выпьете кофе?
   - Нет, - твердо сказал Сомс. - Дайте мне вашу руку.
   Она протянула ему руку, и Сомс поднес ее к  губам.  Когда  он  поднял
глаза, то опять увидел то же странное выражение в ее лице. "Непонятно, -
думал он, выходя от нее, - но не надо думать, не надо мучиться".
   Но он все же мучился, идя по направлению к Пэл-Мэл. Англичанин, чужой
для нее религии, человек в летах, в прошлом семейная трагедия -  что  он
может дать ей? Только  богатство,  положение  в  обществе,  обеспеченную
жизнь, успех! Это много, но достаточно ли это для красивой  двадцатилет-
ней девушки? Он так мало знает Аннет. Кроме того, у  него  был  какой-то
необъяснимый страх перед этим французским характером ее матери, да и  ее
самой. Они так хорошо знают, чего хотят. Это почти Форсайты! Они никогда
не погонятся за тенью, не упустят реальной возможности!
   Невероятное усилие, которое ему пришлось сделать над собой для  того,
чтобы, придя в клуб, написать коротенькую записку  мадам  Ламот,  лишний
раз показало ему, что он окончательно выдохся.
   "Сударыня (писал он).
   Из прилагаемой газетной вырезки Вы увидите,  что  я  сегодня  получил
развод. Но по английским законам я не имею  права  вторично  вступить  в
брак, пока, по истечении шести месяцев, развод не будет утвержден. В на-
стоящее время я прошу Вас считать меня официальным претендентом на  руку
Вашей дочери. Я напишу Вам снова через несколько дней и попрошу Вас обе-
их приехать погостить в мой загородный дом.
   Преданный Вам Сол с Форсайт".
   Запечатав и отослав письмо, он прошел в столовую. Двух-трех ложек су-
па было достаточно для того, чтобы убедиться, что он не может  есть;  он
послал за кэбом, отправился на Пэддингтонский вокзал и там сел на первый
отходящий в Рэдинг поезд. Он приехал к себе,  когда  солнце  только  что
зашло, и вышел на лужайку. Воздух был насыщен ароматом махровой  гвозди-
ки, росшей на грядках. Мягкой прохладой тянуло с реки.
   Отдыха, покоя! Дайте отдохнуть  бедняге!  Пусть  перестанут  тревога,
стыд и злоба метаться, подобно зловещим ночным птицам, в  его  сознании.
Как голуби, прикорнувшие в полусне в своей голубятне, как пушистые звери
в лесах на том берегу, и бедный люд в мирных хижинах, и деревья,  и  эта
белеющая в сумерках река, и темное васильково-синее небо, на котором уже
загораются звезды, - пусть он отрешится от себя и отдохнет!


   X
   ВЕК УХОДИТ

   Свадьба Сомса с Аннет состоялась в Париже  в  последний  день  января
1901 года, и так конфиденциально, что даже Эмили сообщили  только  после
того, как это уже произошло. На следующий день после свадьбы  он  привез
ее в Лондон, в один из тех скромных отелей, где за большие деньги  полу-
чаешь меньше, чем где бы то ни было в другом месте. Ее  красота,  оправ-
ленная в лучшие парижские туалеты, доставляла ему больше удовлетворения,
чем если бы он приобрел какой-нибудь редкий фарфор или драгоценную  кар-
тину. Он предвкушал момент, когда покажет ее на ПаркЛейн, на  Грин-стрит
и у Тимоти.
   Если бы кто-нибудь в то время спросил его:  "Скажите  откровенно,  вы
действительно влюблены в эту девушку?" - он ответил  бы:  "Влюблен?  Что
такое любовь? Если вы хотите сказать, чувствую ли я к ней то, что я ког-
дато чувствовал к Ирэн, когда я впервые встретил ее и она отвергла меня,
и я вздыхал, и изнывал, и не знал ни минуты покоя, пока она не  согласи-
лась, - нет! Если вы хотите сказать, любуюсь ли я ее молодостью и красо-
той и испытываю ли некоторое волнение чувств, когда я смотрю на  нее,  -
да! Думаю ли я, что она оправдает мои надежды, будет мне достойной женой
и хорошей матерью моим детям, я опять скажу - да! А что же мне еще  нуж-
ной И что другое получают От мужчин три четверти женщин, выходя  замуж?"
И если бы собеседник продолжал допытываться: "А как вы  думаете,  честно
ли было соблазнить эту девушку отдаться вам на всю жизнь, если вы на са-
мом деле не затронули ее сердца?" - он ответил  бы:  "Француженки  иначе
смотрят на эти вещи. Для них брак - это возможность устроиться,  завести
детей, и я по собственному опыту скажу: я совсем не уверен, что эта точ-
ка зрения не есть самая разумная. На этот раз я не жду больше того,  что
я могу получить, ни того, что она может дать. Я не удивлюсь, если  через
несколько лет у меня будут какие-нибудь неприятности с ней; но я к  тому
времени буду уже стар, у меня будут дети. Я просто закрою глаза на  это.
Я уже испытал большое чувство, ей, может быть,  еще  предстоит  испытать
его, и вряд ли это чувство будет ко мне. Я даю ей многое, а  взамен  жду
совсем немного - только детей или хотя бы одного сына. Но в одном я  со-
вершенно уверен - это в том, что она обладает большим здравым смыслом".
   И если бы неотвязчивый собеседник, все еще не удовлетворившись, спро-
сил: "Значит, вы не ищете в этом браке духовного общения?" - Сомс усмех-
нулся бы своей кривой усмешкой и ответил: "Это  уж  как  придется.  Если
чувства будут удовлетворены и мое "я" будет увековечено в потомстве, ес-
ли Дома у меня будет хороший тон и хорошее настроение - это все, чего  я
могу желать в моем возрасте. Я вовсе не склонен мечтать о каких-то преу-
величенных чувствах". После этого собеседник, если он обладает достаточ-
ным тактом, должен прекратить свой допрос.
   Королева умерла, и в воздухе величайшей  столицы  Мира  стояла  серая
мгла непролитых слез. В меховом пальто, в цилиндре. Сомс с  Аннет,  уку-
танной в темные меха, пробравшись сквозь толпу на Парк-Лейн в  это  утро
похоронного шествия, остановился у ограды Хайд-парка. Хотя обычно всякие
происшествия общественного характера мало волновали Сомса,  это  глубоко
символическое событие, это завершение длительной блестящей эпохи  произ-
вело на него впечатление. В 37-м году, когда королева взошла на престол,
"Гордый Досеет" еще строил дома, уродовавшие Лондон, а Джемс,  двадцати-
шестилетний  юноша,  только  закладывал  фундамент   своей   юридической
карьеры. Еще ходили почтовые кареты,  мужчины  носили  пышные  галстуки,
брили верхнюю губу, ели устрицы прямо из  бочонков,  на  запятках  карет
красовались грумы, женщины на все говорили: "Скажите!" - и не имели прав
на собственное имущество. В стране царила учтивость, для  нищих  строили
закуты, бедняков вешали за ничтожные преступления, и Диккенс только  что
начинал писать. Без малого два поколения сменилось с тех пор, а  за  это
время - пароходы, железные дороги, телеграф, велосипеды,  электричество,
телефоны и вот теперь эти автомобили - такое  накопление  богатств,  что
восемь процентов превратились в три, а Форсайты насчитываются  тысячами.
Изменились нравы, изменились манеры, люди еще на одну ступень отошли  от
обезьян, богом стал Маммона - Маммона такой респектабельный, что сам се-
бя не узнавал. Шестьдесят четыре года покровительства собственности соз-
дали крупную буржуазию, приглаживали, шлифовали, поддерживали ее до  тех
пор, пока она манерами, нравами, языком, внешностью, привычками и  душой
почти не перестала отличаться от аристократии. Эпоха,  так  позолотившая
свободу личности, что если у человека были деньги, он  был  свободен  по
закону и в действительности, а если у него не было денег - он был свобо-
ден только по закону, но отнюдь не в действительности; эпоха, так  кано-
низировавшая фарисейство, что для того, чтобы быть респектабельным, дос-
таточно было казаться им. Великий век, всеизменяющему воздействию  кото-
рого подверглось все, кроме природы человека и природы вселенной.
   И для того чтобы посмотреть, как уходит этот век, Лондон, его любимец
и баловень, вливал потоки своих граждан сквозь все ворота  в  Хайд-парк,
этот оплот викторианства, заповедный остров Форсайтов. Под серым  небом,
которое вот-вот, казалось, брызнет мелким дождем, темная толпа собралась
посмотреть на пышное шествие. Добрая старая королева,  богатая  доброде-
телью и летами, в последний раз вышла из своего уединения, чтобы  устро-
ить Лондону праздник. Из Хаундсдитча, Эктона, Илинга, Хэмстеда,  Излинг-
тона и Бетнел-Грина, из Хэкни, Хорнси, Лейтонстона, Бэттерси и Фулхема и
с тех зеленых пастбищ, где расцветают Форсайты, - Мейфера и Кенсингтона,
Сент-Джемса и Белгрэвии, Бэйсуотер и Челси и Риджент-парка стекался  на-
род на улицы, по которым сейчас с мрачной помпой и в пышном параде прой-
дет смерть. Никогда больше не будет ни  одна  королева  царствовать  так
долго, и народу не придется больше поглядеть, как хоронят  такую  долгую
эпоху. Какая жалость, что война все еще тянется и  нельзя  возложить  на
гроб венок победы! Но, кроме этого, в проводах будет все: солдаты,  мат-
росы, иностранные принцы, приспущенные  знамена  и  похоронный  звон,  а
главное - огромная, волнующаяся, одетая в траур толпа, в которой,  может
быть, не одно сердце под черной одеждой, надетой ради этикета, сжимается
легкой грустью. В конце концов, это не только королева уходит на  покой,
это уходит женщина, которая мужественно терпела горе, жила,  как  умела,
честно и мудро.
   В толпе перед оградой парка Сомс, стоя под руку с  Аннет,  ждал.  Да!
Век уходит! Со всем этим тред-юнионизмом и с этими лейбористами в парла-
менте, с этими французскими романами и ощущением чего-то такого в возду-
хе, чего не выразишь словами, все пошло совсем по-другому;  он  вспомнил
толпу в ночь взятия Мейфкинга и слова Джорджа Форсайта: "Они все  социа-
листы, они зарятся на наше добро". Сомс, подобно Джемсу, ничего не знал,
ничего не мог сказать, что будет, когда на престол  сядет  этот  Эдуард.
Никогда уж больше не будет так спокойно, как при доброй,  старой  Викки!
Он, вздрогнув, прижал руку своей молодой жены. Это по крайней мере  было
чтото его собственное, что-то, наконец, снова его  неотъемлемо-домашнее,
то, ради чего стоит иметь собственность, чтото  действительно  реальное.
Крепко прижимая ее к себе и стараясь отгородить от других. Сомс чувство-
вал себя довольным. Толпа шумела вокруг них, ела бутерброды,  стряхивала
крошки; мальчишки, взобравшись на платаны, болтали, как мартышки, броса-
лись сучьями и апельсинными корками. Время уже прошло, процессия  должна
вотвот показаться! И вдруг чуть-чуть левее  позади  он  увидел  высокого
мужчину в мягкой шляпе, с короткой седеющей бородкой и высокую женщину в
маленькой круглой меховой шапочке под вуалью. Джолион  и  Ирэн,  болтая,
улыбаясь, стояли, тесно прижавшись друг к другу, как он и Аннет! Они  не
видели его; и украдкой, с каким-то очень странным чувством, Сомс  наблю-
дал за ними. Они кажутся счастливыми! Зачем они пришли сюда, эти двое  -
отвернувшиеся от всех законов, восставшие против идеалов  викторианства?
Что нужно им в этой толпе? Каждый из них дважды изгнан приговором морали
- и вот они здесь, точно хвастаются своей любовью и беспутством. Он  как
зачарованный следил за ними, признавая с завистью даже и  теперь,  когда
рука Аннет покоилась в его руке, что она, Ирэн... Нет! Он этого не приз-
нает, и он отвел глаза. Он не хочет видеть их, не хочет,  чтобы  прежняя
горечь, прежнее желание снова вспыхнули в нем! Но тут Аннет  повернулась
к нему и сказала:
   - Вот эти двое, Сомс, они знают вас, я уверена. Кто они такие?
   Сомс покосился.
   - Где? Кто?
   - Да вот, видите; они как раз уходят. Они вас знают.
   - Нет, - ответил Сомс, - вы ошибаетесь, дорогая.
   - Очаровательное лицо! И какая походка! Elle est tres distinguee [35]
   Тогда Сомс посмотрел им вслед. Вот так, этой спокойной походкой,  она
вошла в его жизнь и ушла из нее - прямая, недоступная,  далекая,  всегда
уклонявшаяся от духовного общения с ним! Он резко  отвернулся  от  этого
удаляющегося видения прошлого.
   - Смотрите-ка лучше сюда, - сказал он, - идут!
   Но, стоя рядом с ней, крепко прижимая к себе ее руку и  как  будто  с
интересом следя за приближающейся процессией, он содрогался  от  чувства
невозвратимой утраты, от острого сожаления, что они не  принадлежат  ему
обе.
   Медленно приближалась музыка и погребальное шествие, и наконец  среди
всеобщей тишины длинная процессия влилась в ворота  парка.  Он  услышал,
как Аннет прошептала: "Как печально и как  прекрасно!"  -  почувствовал,
как она крепко сжала его руку, приподнимаясь на цыпочки, и волнение тол-
пы захватило его. Вот он, катафалк королевы, -  медленно  плывущий  мимо
гроб Века! И, по мере того, как он медленно двигался, из сомкнутых рядов
толпы, следившей за ним, подымался глухой стон; никогда в жизни Сомс  не
слышал такого звука, это было что-то такое бессознательное, первобытное,
глубокое, безудержное, что ни он, ни кто другой не отдавали себе отчета,
не исходит ли он  от  каждого  из  них.  Непостижимый  звук!  Дань  Века
собственной своей смертн!.. А-а-а!... А-а-а!.. Исчезает опора жизни! То,
что казалось вечным, уходит? Королева - упокой ее, господи!
   Он плыл вместе с катафалком, этот неудержимый стон, как огонь  плывет
по траве узенькой полоской. Не отставая, шаг за шагом он следовал за ним
по сомкнутым рядам толпы, из ряда в ряд. Это был человеческий и в то  же
время нечеловеческий стон, исторгаемый животным подсознанием,  сокровен-
нейшим прозрением того, что все умирает, все изменяется. Никто  из  нас,
никто из нас не вечен!
   Когда он смолк, наступила тишина, не надолго, очень не надолго,  пока
тут же не развязались языки, спеша  обсудить  интересное  зрелище.  Сомс
постоял еще немножко, чтобы доставить удовольствие Аннет, потом вывел ее
из парка и отправился с нею на Парк-Лейн завтракать к отцу...
   Джемс провел утро, не отходя от окна своей спальни; Последнее  пышное
зрелище, которое ему суждено увидеть... - последнее из всех!  Итак,  она
умерла! Конечно, она уже была старая женщина. Суизин и он присутствовали
при ее коронации: тоненькая, стройная девочка, моложе Имоджин! Она потом
очень располнела. Они с Джолионом видели, как ее венчали с этим  немцем,
ее супругом; он оказался вполне порядочным, а потом умер, оставив  ее  с
сыном. И Джемс вспоминал, как,  бывало,  вечерами  собирались  братья  и
друзья и как, сидя после обеда за бутылкой вина, они, покачивая  голова-
ми, беседовали меж собой об этом юнце. И вот теперь он вступил на  прес-
тол. Говорят, он остепенился - вот этого уж он не знает, не  может  ска-
зать! Наверно, будет сорить деньгами. Какая масса повсюду! Кажется, сов-
сем не так давно они с Суизином стояли в толпе перед Вестминстерским аб-
батством, когда ее короновали, а потом Суизин повез его к Креморну - ве-
селый был этот Суизин; кажется, будто это было почти так же недавно, как
юбилейный год, когда они с Роджером сняли сообща  балкон  на  Пикадилли.
Джолион, Суизин, Роджер - все умерли, а ему в августе будет девяносто! И
вот теперь Сомс женился на этой француженке. Французы странный народ, но
он слышал, что француженки хорошие матери.  Времена  меняются!  Говорят,
этот германский император приехал на похороны;  а  ведь  его  телеграмма
тогда старику Крюгеру была прямо-таки неприличного тона [36].  И  он  не
удивится, если когда-нибудь этот молодчик наделает хлопот. Все меняется!
Гм! И придется им самим заботиться о себе, когда он умрет: что с ним бу-
дет, он не знает! И вот сегодня Эмили пригласила Дарти к завтраку с  Уи-
нифрид и Имоджин, чтобы  принять  всей  семьей  жену  Сомса.  Вечно  она
что-нибудь придумает! А Ирэн, говорят, живет с этим Джолионом. Верно, он
теперь на ней женится.
   "Брат Джолион, - подумал Джемс, - что бы он сказал  на  все  это?"  И
полная невозможность представить себе, что сказал бы его старший брат, к
мнению которого он всегда так прислушивался, так расстроила Джемса,  что
он поднялся со своего кресла и медленно, с усилием начал ходить  взад  и
вперед по комнате.
   "А какая была красотка! - думал он. - И я так к ней привязался. Может
быть. Сомс не подходил ей, не знаю, не могу сказать. У  нас  никогда  не
было никаких неприятностей с нашими женами". Женщины изменились, все из-
менилось! И вот теперь королева умерла - что ты скажешь! Он заметил  ка-
кое-то движение в толпе и остановился у  окна,  прижавшись  к  холодному
стеклу, так что кончик носа у него сразу побелел. Они уже выходят с  ней
из-за угла Хайд-парка, сейчас они пройдут мимо! Почему Эмили не идет сю-
да наверх посмотреть, вместо того чтобы суетиться с этим завтраком?  Ему
недоставало ее в эту минуту, недоставало! Сквозь  голые  сучья  платанов
ему видно было, как двигалась процессия, как толпа  обнажила  головы,  -
наверно, масса народу простудится! Голос позади него сказал:
   - Оказывается, тебе здесь отлично все видно. Джемс!
   - Наконец-то! - пробормотал Джемс. - Почему ты раньше не  пришла?  Ты
ведь могла все пропустить!
   И он замолчал, глядя напряженно и пристально.
   - Что это за шум? - вдруг спросил он.
   - Никакого нет шума, - сказала Эмили, - ты что думаешь, ведь не может
быть никаких приветствий!
   - Но я слышу.
   - Глупости, Джемс!
   Ни малейшего звука не доносилось сквозь двойные рамы. То,  что  Джемс
слышал, это был стон его собственного сердца, в то время как  он  взирал
на то, как уходит его Век.
   - Пожалуйста, никогда не говори мне, где меня похоронят, - неожиданно
сказал он. - Я не хочу этого знать.
   И он отошел от окна. Вот она и ушла, старая королева; у нее было мно-
го неприятностей - наверно, она рада, что избавилась от них!
   Эмили взяла с туалета головные щетки.
   - Тебе нужно причесаться, - сказала она, - пока  они  не  пришли.  Ты
должен сегодня быть как можно красивее, Джемс!
   - Ах! - вздохнул Джемс. - Говорят, она хороша собой!
   Встреча Джемса с его новой невесткой состоялась в столовой. Джемс си-
дел у камина, когда они вошли.