ная личность  -  путешественник,
инженер, солдат, чиновник, частный человек, плантатор,  врач,  археолог,
миссионер. Он почти всегда возглавляет небольшую самостоятельную  группу
и, сталкиваясь с трудностями, опирается на престиж  англичанина  вообще.
Если один англичанин роняет свое достоинство,  страдает  репутация  всех
англичан, действующих обособленно. Наши это знают и  считаются  с  этим.
Вот к чему сводится проблема, и недооценивать ее не следует. Нельзя тре-
бовать, чтобы люди Востока, для которых религия значит многое,  понимали
то, что для многих из нас она ничего не значит.  Англичанин  для  них  -
убежденный христианин, и если он отрекается от своей веры, это  истолко-
вывается как отречение от самых дорогих для него убеждений.
   - Тогда Уилфриду действительно нет оправдания в глазах людей, -  сухо
согласилась Динни.
   - Боюсь, что да, Динни, - по крайней мере, в глазах  людей,  правящих
империей. Да и может ли быть иначе? Если бы этих  обособленных  англичан
не объединяла полная взаимная уверенность в том, что ни один из  них  не
поддастся нажиму, не побоится принять вызов и не подведет остальных, от-
казала бы вся машина. Ну, посуди сама!
   - Я об этом не думала.
   - Тогда поверь на слово. Майкл объяснил мне ход мыслей Дезерта,  и  с
точки зрения человека неверующего, как, например,  я  сам,  их  нетрудно
развить. Мне бы тоже безумно не хотелось погибнуть из-за такой  вздорной
причины. Но суть была не в ней, и если ты скажешь мне: "В тот момент  он
не понимал, что делает", - я, к сожалению, должен буду уточнить: "Не по-
нимал из-за непомерной гордыни". А это не послужит ему оправданием,  по-
тому что гордыня - бич каждого, кто чему-то служит, да  и  вообще  всего
человечества. Это порок, навлекший, если помнишь, неприятности на  Люци-
фера.
   Динни, которая слушала, не сводя глаз с подергивающегося  лица  дяди,
сказала:
   - Просто поразительно, сколько может сделать человек, когда он один.
   Сэр Лоренс недоуменно вставил в глаз монокль:
   - Ты позаимствовала у тетки привычку перескакивать с одного  на  дру-
гое?
   - Кто не встретил одобрения у мира, тот может обойтись и без него.
   - "Отдать весь мир за любовь" - очень рыцарственный девиз, Динни,  но
его уже пробовали претворить в жизнь и сочли неосуществимым. Односторон-
нее самопожертвование - ненадежная основа совместной жизни,  потому  что
оскорбляет другую сторону.
   - Я не требую больше счастья, чем получает большинство людей.
   - Я мечтал об иной участи для тебя, Динни.
   - Обедать! - скомандовала леди Монт, появляясь  в  дверях.  -  Динни,
есть у вас дома пылесос?
   По дороге в столовую она пояснила:
   - Теперь этой машиной стали чистить лошадей.
   - Хорошо бы пройтись ею по людям, чтобы выбить из них страхи и  пред-
рассудки, - отозвалась Динни. - Впрочем, дядя Лоренс не одобрил бы такое
предложение.
   - А, значит вы по'оворили! Можете идти, Блор.
   Когда дворецкий вышел, леди Монт прибавила:
   - Я все думаю о твоем отце, Динни.
   - Я тоже.
   - Мне удавалось убеждать е'о. Но ты ведь ему дочь. А все-таки надо...
   - Эм! - предостерег сэр Лоренс.
   В столовую вошел Блор.
   - Да, - объявила леди Монт, - обряды - это так тя'остно! Я нико'да не
любила крестин. Только зря мучишь ребенка и суешь его в руки посторонне-
му, а тому бы только купель да библия. А почему  на  купелях  изображают
папоротник? Нет, не на купелях, а на призовых кубках за стрельбу из  лу-
ка. Дядя Катберт выи'рал однажды такой кубок, ко'да  был  викарием.  Так
принято. Все это очень о'орчительно.
   - Тетя Эм, - сказала Динни, - пусть, мои мелкие личные дела никого не
огорчают. Это все, чего я прошу. Если люди не станут огорчаться и беспо-
коиться из-за нас, мы с Уилфридом можем быть счастливы.
   - Ты умница! Лоренс, передай это Майклу. Блор, хересу мисс Динни.
   Динни пригубила херес  и  взглянула  через  стол  на  тетку.  Вид  ее
действовал успокоительно - приподнятые брови,  опущенные  веки,  орлиный
нос и словно припудренная шевелюра над еще  красивыми  шеей,  плечами  и
бюстом.
   В такси, увозившем ее на  Пэддингтонский  вокзал,  девушка  так  живо
представила себе Уилфрида наедине с нависшей над ним угрозой,  что  чуть
было не наклонилась, чтобы бросить шоферу: "На Корк-стрит". Машина  сде-
лала поворот. Прид-стрит? Да, видимо, так. Все горести мира рождаются из
столкновения любви с любовью. Как все было бы  просто,  если  бы  родные
Динни не любили ее, а она не любила их!
   Носильщик спросил:
   - Прикажете помочь, мисс?
   - Благодарю, я без вещей.
   В детстве она мечтала выйти замуж за носильщика! Потом за своего учи-
теля музыки, выписанного из Оксфорда. Он ушел на фронт,  когда  ей  было
десять. Динни купила журнал и села в поезд, но усталость  так  разморила
ее, что она сразу же прикорнула в углу на скамейке, - вагон был третьего
класса, так как железнодорожные поездки тяжким бременем ложились на поч-
ти всегда пустой кошелек девушки. Она откинула голову назад и уснула.
   Когда Динни вылезла на своей станции, луна  уже  взошла  и  наступила
ночь, ветреная и благоуханная. Домой предстояло возвращаться пешком. Бы-
ло достаточно светло, и девушка решила пойти напрямик. Она проскользнула
через живую изгородь и двинулась тропинкой через поле. Ей вспомнилась та
ночь, почти два года тому назад, когда, вернувшись тем же  поездом,  она
привезла новость об освобождении Хьюберта и застала отца в кабинете, где
он сидел не в силах заснуть, измученный и поседевший. На сколько лет  он
помолодел, когда она принесла ему добрую весть! А теперь она  везет  но-
вость, которая причинит ему боль. Именно объяснение с отцом больше всего
пугало девушку. С матерью - пожалуйста! Конечно, та,  несмотря  на  свою
доброту, упряма, но женщина все-таки меньше верит в непререкаемость сло-
ва "нельзя", чем мужчина. Хьюберт? В былое время она прежде всего посчи-
талась бы с ним. Странно, но теперь он для нее потерян. Он,  разумеется,
ужасно расстроится, - он же непреклонен во всем, что касается его взгля-
дов на "правила игры". Что ж, пусть. Его неудовольствие  она  перенесет.
Но отец! Нечестно причинить ему такое горе после сорока лет службы.
   От изгороди к стогам метнулась коричневая сова. Совы любят лунные но-
чи. Сейчас в тихой мгле  прозвучит  жуткий  вопль  пойманной  жертвы.  И
все-таки как можно не любить сов, их неслышный, плавный и быстрый полет,
их мерный и зловещий крик? Еще один перелаз, и девушка была уже в  своих
владениях. На поле возвышался сарай, где находил себе по ночам пристани-
ще старый строевой конь ее отца. Кто это сказал - Плутарх или Плиний: "Я
не продал бы даже старого вола, на котором пахал". Кто бы  ни  сказал  -
хороший человек! Грохот поезда уже замер  вдали,  всюду  царила  тишина,
слышался лишь шелест молодой листвы под ветром и топот старого Кысмета в
сарае. Девушка пересекла еще одно поле и  вышла  к  узкому  бревенчатому
мостику. Ночь была так же сладостна, как чувство, которое теперь  ни  на
минуту не покидало Динни. Она перебралась через деревянный настил и вош-
ла под сень яблонь. Они, казалось, жили своей, особой, радостной  жизнью
между нею, ступавшей по земле, и залитым луною небом, где под ветром бе-
жали облака. Казалось, деревья дышат и безмолвно поют,  прославляя  свои
распускающиеся цветы. Они сверкали тысячами побелевших ветвей самой при-
чудливой формы и были прекрасны, словно каждую из  них  изваял  и  залил
звездным светом какой-то страстно влюбленный в свое ремесло безумец. Так
бывало здесь каждую весну на протяжении многих сотен лет. В такую лунную
ночь мир всегда кажется полным чудес, но больше их всех Динни  потрясало
ежегодно свершавшееся чудо цветения яблонь. Она  остановилась  между  их
старых стволов, вдыхая воздух, пропитанный запахом мшистой  коры,  и  ей
припомнилась вся чудесная природа Англии. Горные луга и поющие над  ними
жаворонки; тихий шум капель, стекающих с листвы после дождя, когда прог-
лядывает солнце; дрок на пустошах, где  гуляет  ветер;  лошади,  которые
прочерчивают длинные рыжие борозды, поворачивают обратно и снова повора-
чивают, реки, то прозрачные, то зеленоватые в тени склоненных над  водой
ив; соломенные крыши, над которыми курится дымок; скошенные травы, золо-
тистые поля пшеницы, голубые дали и вечно изменчивое небо,  -  все  это,
как драгоценные камни, светилось в памяти девушки, и все это затмевалось
белым чародейством весны. Динни заметила, что насквозь промочила туфли и
чулки, - высокую траву обильно увлажняла роса. Было  достаточно  светло,
чтобы разглядеть в траве звездочки жонкилей, гроздья  гиацинтов  и  пока
еще неяркие чашечки тюльпанов.  Встречались  еще  белые  буквицы,  коло-
кольчики и баранчики, но их было немного. Динни, осторожно ступая,  под-
нялась вверх по склону, вышла изпод деревьев и опять на минуту останови-
лась, чтобы окинуть взглядом кипящую позади белизну. "Все словно с  луны
упало, - подумала она. - Боже, мои лучшие чулки!"
   Через обнесенный невысокой стеной цветник и лужайку девушка приблизи-
лась к террасе. Скоро двенадцать. В нижнем этаже светится только окно  в
кабинете отца. До чего похоже на ту ночь!
   "Не скажу ему", - решила Динни и постучала в окно.
   Отец впустил ее:
   - Хэлло, Динни! Ты не осталась на Маунт-стрит?
   - Нет, папа. Я больше не в силах брать взаймы чужие ночные рубашки.
   - Садись, выпьем чаю. Я как раз собирался заварить.
   - Дорогой, у меня ноги до колен мокрые, - я прошла садом.
   - Снимай чулки. Вот тебе старые шлепанцы.
   Динни стянула чулки и сидела, созерцая свои освещенные  лампой  ноги.
Генерал разжигал спиртовку. Он не терпел, чтобы за ним ухаживали. Девуш-
ка смотрела, как он, наклонившись, хлопочет над чайной посудой, и  дума-
ла, какие у него быстрые и точные движения, как ловки длинные пальцы его
смуглых рук, поросших короткими черными волосами. Он  выпрямился  и,  не
шевелясь, следил за разгоравшимся пламенем.
   - Пора сменить фитиль, - заметил он. - Похоже, что в Индии  нас  ждут
неприятности.
   - Она, кажется, начинает доставлять нам их столько, что уже не окупа-
ет их.
   Генерал повернул к дочери лицо с высоко посаженными, но в меру  широ-
кими скулами. Глаза его остановились на ней, тонкие губы под седыми уси-
ками улыбнулись.
   - Это часто случается с имуществом, отданным во  временное  пользова-
ние. У тебя красивые ноги, Динни.
   - Неудивительно, папа, если вспомнить, какие у меня родители.
   - Мои хороши только в сапогах. Чересчур жилистые. Пригласила ты  мис-
тера Дезерта?
   - Пока что нет.
   Генерал сунул руки в карманы. После обеда он снял смокинг и  был  те-
перь в старой охотничьей куртке табачного  цвета.  Динни  заметила,  что
манжеты у нее обтрепались и одной кожаной пуговицы недостает. Темные вы-
сокие брови отца сдвинулись к переносице,  посередине  лба  обозначились
три морщинки. Наконец он мягко сказал:
   - Знаешь, Динни, не понимаю я, как можно отказаться  от  своей  рели-
гии... С молоком или с лимоном?
   - Лучше с лимоном.
   "А почему бы не сейчас? Ну, смелей!" - решилась девушка.
   - Два кусочка?
   - Три, папа, - я же пью с лимоном.
   Генерал взял щипцы. Он опустил в чашку три кусочка сахару, затем лом-
тик лимона, положил на место щипцы и нагнулся над чайником.
   - Закипел, - объявил он, налил чашку,  насыпал  туда  полную  ложечку
чая, вынул ее и подал чашку дочери.
   Динни сидела, потягивая прозрачную золотистую жидкость. Затем сделала
глоток, опустила чашку на колени и подняла глаза на отца.
   - Я тебе все объясню, папа, - сказала она  и  подумала:  "После  моих
объяснений он окончательно перестанет что-нибудь понимать".
   Генерал наполнил свою чашку и сел. Динни стиснула пальцами ложечку:
   - Видишь ли, когда Уилфрид был в Дарфуре, он  попал  в  руки  фанати-
ков-арабов, которые держатся там со времен махди. Их начальник  приказал
привести пленника к себе в палатку и объявил, что  сохранит  ему  жизнь,
если тот примет ислам.
   Девушка увидела, что рука отца конвульсивно сжалась. Чай  плеснул  на
блюдечко. Генерал поднял чашку и слил чай обратно. Динни продолжала:
   - Уилфрид такой же неверующий, как большинство из нас,  только  отно-
сится к религии гораздо непримиримее. Он не только не верит в христианс-
кого бога, но решительно ненавидит религию в любой ее форме, считая, что
она разобщает людей и приносит больше вреда и страданий, чем что  бы  то
ни было. И потом, ты знаешь... вернее, знал бы, если бы прочел его  сти-
хи, что война оставила в нем глубокий и горький след: он нагляделся, как
швыряются человеческой жизнью. Просто выплескивают ее, как воду, по при-
казу тех, кто сам не понимает, чего хочет.
   Рука генерала снова конвульсивно дернулась.
   - Папа, Хьюберт рассказывал то же самое. Я ведь  слышала.  Во  всяком
случае, война научила Уилфрида ненавидеть все, что попусту губит  жизнь,
и вселила в него глубочайшее недоверие ко всяким красивым словам и  про-
писным истинам. Ему дали пять минут на размышление.  Это  была  не  тру-
сость, а горькое презрение. Он не захотел примириться с  тем,  что  люди
могут лишать друг друга жизни ради верований,  которые  казались  ему  в
равной степени бессмысленными. Он пожал плечами и согласился.  А  согла-
сившись, должен был сдержать слово и пройти через установленные  обряды.
Конечно, ты его не знаешь. Поэтому бесполезно объяснять.
   Динни вздохнула и одним глотком допила чай.
   Генерал отставил свою чашку. Он встал, набил трубку,  раскурил  ее  и
подошел к камину. Его морщинистое лицо помрачнело и стало еще более тем-
ным. Наконец он сказал:
   - Это выше моего понимания. Значит, религия, которой веками придержи-
вались наши отцы, ничего не стоит? Значит, по  приказу  какого-то  араба
можно послать к черту все то, что сделало нас  самой  гордой  нацией  на
свете? Значит, такие люди, как  Лоуренсы,  Джон  Николе  он,  Чемберлен,
Сендмен и тысячи других, отдавших свою жизнь во имя того, чтобы весь мир
считал англичан смелыми и верными людьми, могут быть сброшены со  счетов
любым англичанином, которого припугнут пистолетом?
   Чашка Динни заходила по блюдцу.
   - Пусть даже не любым, а хотя бы одним. На каком основании, Динни?
   Динни не ответила, - ее била дрожь. Ни Эдриен, ни сэр Лоренс не  выз-
вали у нее такой острой реакции: она в первый раз была задета и  растро-
гана тем, с кем спорила. Отец затронул в ней какую-то древнюю струну,  а
может быть, ее заразило волнение дорогого ей человека, которым она всег-
да восхищалась и который был всегда чужд красноречия. У девушки не нахо-
дилось слов.
   - Не знаю, верующий ли я, - снова заговорил генерал.  -  С  меня  до-
вольно веры моих отцов.
   Он махнул рукой, словно добавив: "Мое дело, конечно,  сторона",  -  и
продолжал:
   - Я не мог бы подчиниться такому насилию. Да, не мог бы и не могу по-
нять, как мог он.
   Динни тихо ответила:
   - Я не стану больше ничего объяснять, папа. Будем считать, что ты  не
понял. Почти каждый человек совершает в жизни  такие  поступки,  которых
окружающие не могли бы понять, если бы узнали о них. Вся разница в  том,
что поступок Уилфрида известен.
   - Ты хочешь сказать, что стала известна угроза... причина,  по  кото-
рой...
   Динни кивнула.
   - Каким образом?
   - Некий мистер Юл привез эту историю из Египта; дядя Лоренс  считает,
что замять ее не удастся. Я хочу, чтобы ты был готов к самому худшему.
   Динни взяла в руку свои мокрые чулки и туфли:
   - Папа, не поговорить ли мне вместо тебя с  мамой  и  Хьюбертом?  Она
встала.
   Генерал глубоко затянулся, в трубке всхлипнуло.
   - Пора почистить твою трубку, милый. Завтра я этим займусь.
   - Он же превратится в парию! - вырвалось у генерала. - Динни, Динни!
   Никакие слова не могли бы вернее потрясти и обезоружить девушку,  чем
два эти короткие возгласа.  Динни  разом  забыла  о  себе,  опять  стала
альтруисткой и отказалась от возражений.
   Она закусила губу и сказала:
   - Папа, я разревусь, если останусь. И у меня очень озябли ноги.  Спо-
койной ночи.
   Динни повернулась, быстро направилась к двери и с порога  оглянулась:
ее отец дрожал, как лошадь, которую остановили на всем скаку.
   Девушка поднялась к себе и села на кровать,  потирая  замерзшие  ноги
одну об другую. Все сказано. Теперь остается только преодолеть ту  стену
глухого сопротивления, которой отныне окружат ее родные и через  которую
она должна перебраться, чтобы отстоять свое счастье. И  чем  дольше  она
сидела, растирая ноги, тем больше удивлялась тому, что слова отца встре-
тили тайное сочувствие в ее душе, ни в коей мере не умалив ее чувства  к
Уилфриду. Значит, между любовью и разумом действительно нет ничего обще-
го? Значит, древний образ слепого бога в  самом  деле  исполнен  правды?
Значит, правда и то, что недостатки любимого человека делают его еще до-
роже для нас? Это, видимо, объясняется той неприязнью, которую  вызывают
к себе чересчур положительные герои в книгах, бунтом против  героической
позы, раздражением при виде вознагражденной добродетели.
   "Зависит ли все от того, что нравственный уровень моей семьи выше мо-
его, или мне просто нужно, чтобы Уилфрид был рядом со мной, и безразлич-
но, кто он и как поступает, раз он со мной?" - подумала Динни и внезапно
ощутила необъяснимую уверенность в том, что знает Уилфрида насквозь,  со
всеми его ошибками и недостатками и какими-то особыми искупающими и вос-
полняющими их свойствами, которые никогда не дадут угаснуть ее  любви  к
нему. Только эти его свойства и представлялись ей загадочными. "Дурное я
чую инстинктом, а разумом постигаю лишь добро, правду и красоту", -  ре-
шила девушка и легла в постель, не раздеваясь; она была  вконец  разбита
усталостью.


   XIII

   Брайери, ройстонская резиденция  Джека  Масхема,  представляла  собой
здание старомодное, низкое и непритязательное  снаружи,  зато  комфорта-
бельное внутри. Оно было увешано головами скаковых лошадей  и  эстампами
спортивного содержания. Только одна из комнат, ныне почти всегда  пусто-
вавшая, сохранила следы прежнего образа жизни владельца поместья.
   "В ней, - как писал один американский журналист, приехавший  к  "пос-
леднему денди" за интервью о чистокровках, -  собраны  предметы,  свиде-
тельствующие о том, что в былое время этот аристократ посетил наш  вели-
колепный Юго-Запад: навахские ковры и  серебряные  изделия,  заплетенная
конская грива из Эль Пасо, огромные ковбойские шляпы и выложенная '  се-
ребром мексиканская сбруя.
   Я расспросил хозяина об этом периоде его жизни.
   - О! - ответил он, растягивая слова, как это любят делать  англичане,
- в молодости я пять лет служил ковбоем. У меня, видите  ли,  с  детства
всегда была одна страсть - лошади, и мой отец счел, что мне будет полез-
ней пасти у вас стада, чем тратить здесь время на скачки с  препятствия-
ми.
   - Не могли бы вы уточнить даты? - попросил я этого высокого худощаво-
го патриция с зоркими глазами и томными манерами.
   - Отчего же? Я вернулся обратно в тысяча девятьсот первом и с тех пор
непрерывно, если не считать войны, занимаюсь разведением чистокровок.
   - А во время войны? - поинтересовался я.
   - О! - процедил он, и я почувствовал, что кажусь  ему  навязчивым,  -
обычная история: сначала  территориальная  кавалерия,  потом  регулярный
полк, окопы и все прочее.
   - Скажите, мистер Масхем, понравилось ли вам у нас? - спросил я.
   - Понравилось ли? Я, знаете ли, просто был в восторге! - ответил он".
   Интервью, опубликованному в одной из газет американского Запада,  был
предпослан заголовок:
   БРИТАНСКИЙ ДЕНДИ В ВОСТОРГЕ
   ОТ ЖИЗНИ НА НАШЕМ ЮГЕ
   Конский завод располагался в доброй миле от  Ройстона,  и  точно  без
четверти десять утра, если только Джек Масхем не уезжал на скачки, торги
или еще куда-нибудь, он садился на своего пони-иноходца и отбывал  в  то
место, которое журналист окрестил "конским питомником". Джек Масхем  лю-
бил демонстрировать своего п