мне одно: "Идемте" да "идемте" - прямо герой! В жизни я не был так удив-
лен, сэр Лоренс! Такой беспокойный был джентльмен, а тут... И  нужно  же
было! Не вздумай, он непременно спасти эту последнюю картину, она бы  не
упала и его бы не сшибла.
   - Как же возник пожар?
   - Никто не знает, сэр Лоренс, разве что мистер Форсайт знал, а он так
ничего и не сказал. Жаль, не поспел я туда раньше, да я убирал бензин. И
что он там один делал, да после какого дня! Вы подумайте! Мы в  то  утро
прикатили из Уинчестера в Лондон, оттуда в Доркинг, забрали миссис  Монт
- и сюда! И теперь он уж никогда мне не скажет, что я поехал не той  до-
рогой.
   Гримаса исказила его худое лицо, темное и обветренное  от  постоянной
езды; и, притронувшись к шляпе, он отстал от них у калитки.
   - "Прямо герой", - вполголоса повторил сэр Лоренс. - Почти что эпита-
фия. Да, на иронии зиждется мир!
   В холле они расстались - сэр Лоренс возвращался в город на машине. Он
взял с собой Грэдмена, так как завещание уже было вскрыто. Смизер плака-
ла и спускала шторы, а в библиотеке Уинифрид и Вэл, приехавший  с  Холли
на похороны, принимали немногочисленных посетителей. Аннет была в  детс-
кой у Кита. Майкл пошел наверх к Флер, в комнату, где она жила девочкой;
комната была на одного, и спал он отдельно.
   Она лежала на постели изящная и словно неживая.
   Взгляд, обращенный на Майкла, придавал ему, казалось, не больше и  не
меньше значения, чем потолку. Не то чтобы в мыслях  она  была  далеко  -
вернее, ей некуда было идти. Он подошел к постели и прикрыл ее руку сво-
ей.
   - Радость моя!
   Опять Флер взглянула на него, но как понять этот взгляд, он не знал.
   - Как только надумаешь, родная, повезем Кита домой.
   - Когда хочешь, Майкл.
   - Я так понимаю, что в тебе творится, - сказал Майкл,  сознавая,  что
ничего не понимает. - Ригз рассказывал  нам,  как  изумительно  держался
твой отец там, в огне.
   - Не надо!
   Выражение ее лица совсем сбило его с толку - в нем было что-то  неес-
тественное, как бы ни горевала она об отце.
   Вдруг она сказала:
   - Не торопи меня, Майкл. В конце концов все, вероятно, пустяки. Да не
тревожься обо мне - я этого не стою.
   Лучше чем когда-либо сознавая, что слова бесполезны, Майкл  поцеловал
ее в лоб и вышел.
   Он спустился к реке, стоял, смотрел, как она течет, тихая,  красивая,
словно радуясь золотой осенней погоде, которая держалась так  долго.  На
другом берегу паслись коровы Сомса. Теперь они пойдут с молотка; вероят-
но, все, что здесь принадлежало ему, пойдет с молотка. Аннет  собиралась
к матери в Париж, а Флер не хотела оставаться хозяйкой. Он оглянулся  на
дом, попорченный, растрепанный огнем и водой.  И  печаль  наполнила  его
сердце, словно рядом с ним встал сухой, серый призрак умершего и глядел,
как рассыпаются его владения, как уходит все, на что он не жалел ни тру-
дов, ни времени. "Перемена, - подумал Майкл, - ничего нет, кроме переме-
ны. Это единственная постоянная величина. Что же, кто не предпочтет реку
болоту!" Он зашагал к цветам, бордюром посаженным вдоль  стены  огорода.
Цвели мальвы и подсолнухи, и его потянуло к их теплу. Он увидел,  что  в
маленькой беседке кто-то сидит. Миссис Вэл Дарти! Холли, милая  женщина!
И от великой растерянности, которую Майкл  ощущал  в  присутствии  Флер,
вдруг возникла потребность задать вопрос, возникла сначала робко,  стыд-
ливо, потом смело, настойчиво. Он подошел к ней. Она держала  книгу,  но
не читала.
   - Как Флер? - спросила она.
   Майкл покачал головой и сел.
   - Я хочу задать вам один вопрос. Если не хотите - не отвечайте; но  я
чувствую, что должен спросить. Можете вы сказать: как обстоит у нее дело
с вашим братом? Я знаю, что было в прошлом. Есть ли что-нибудь теперь? Я
не ради себя спрашиваю, ради нее. Что бы вы ни сказали - она не  постра-
дает.
   Она смотрела прямо на него, и Майкл вглядывался в ее лицо; ему  стало
ясно: что бы она ни сказала, если она вообще  что-нибудь  скажет,  будет
правдой.
   - Что бы между ними ни произошло, - сказала она наконец, -  а  что-то
было, с тех пор как он вернулся, - теперь кончено навсегда. Это  я  знаю
наверно. Это кончилось за день до пожара.
   - Так, - тихо сказал Майкл. - Почему вы говорите, что  это  кончилось
навсегда?
   - Потому что я знаю брата. Он дал своей жене слово больше не видеться
с Флер. Он, очевидно, запутался, я знаю, что был какой-то кризис; но раз
Джон дал слово - ничто, ничто не заставит его изменить ему. Все, что бы-
ло, кончено навсегда, и Флер это знает.
   И опять Майкл сказал:
   - Так. - А потом точно про себя: - Все, что было.
   Она тихонько пожала ему руку.
   - Ничего, - сказал он. - Сейчас придет "второе дыхание".  И  не  бой-
тесь, я тоже не изменю своему слову. Я знаю,  что  всегда  играл  вторую
скрипку. Флер не пострадает.
   Она сильнее сжала его руку; и, подняв голову, он увидел у нее в  гла-
зах слезы.
   - Большое вам спасибо, - сказал он, - теперь я понимаю. Когда не  по-
нимаешь, чувствуешь себя таким болваном. Спасибо.
   Он мягко отнял руку и встал. Посмотрел на застывшие в ее глазах  сле-
зы, улыбнулся.
   - Порой трудновато помнить, что все комедия; но к этому,  знаете  ли,
приходишь.
   - Желаю вам счастья, - сказала Холли.
   И Майкл отозвался:
   - Всем нам пожелайте счастья.
   Поздно вечером, когда в доме закрыли  ставни,  он  закурил  трубку  и
опять вышел в сад. "Второе дыхание" пришло. Как знать, может быть, этому
помогла смерть Сомса. Может быть, лежа в тенистом уголке под дикой ябло-
ней, "Старый Форсайт" все еще охранял свою любимицу. К ней у Майкла было
только сострадание. Птица подстрелена из обоих стволов и все-таки живет;
так неужели человек, в котором есть хоть капля благородства, причинит ей
еще боль? Ничего не оставалось, как поднять ее и по мере  сил  стараться
починить ей крылья. На помощь Майклу  поднялось  что-то  сильное,  такое
сильное, что он и не подозревал его в себе.  Чувство  спортсмена  -  ры-
царство? Нет! Этому не было имени; это был инстинкт, говоривший, что са-
мое важное - не ты сам, даже если ты разбит и унижен. Ему всегда  претил
исступленный эгоизм таких понятий, как crime passionnel [39], оскорблен-
ный супруг, честь, отмщение, "вся эта чушь и дикость". Искать  предлогов
не быть порядочным человеком! Для этого предлога не найти.  Иначе  выхо-
дит, что жизнь ни на шаг не ушла от каменного века, от нехитрой трагедии
первобытных охотников, когда не было еще в мире ни цивилизации, ни коме-
дии.
   Что бы ни произошло между Джоном и Флер, - а он чувствовал, что прои-
зошло все, - теперь это кончено, и она "сломалась". Нужно  помочь  ей  и
молчать. Если он теперь не сможет этого сделать, значит  нечего  было  и
жениться на ней, зная, как мало она его любила. И,  глубоко  затягиваясь
трубкой, он пошел по темному саду к реке.
   Вызвездило, ночь была холодная, за легким туманом  черная  вода  реки
казалась неподвижной. Изредка сквозь безмолвие доносился  далекий  гудок
автомобиля, где-то пищал полевой зверек. Звезды, и запах кустов и земли,
крик совы, летучие мыши и высокие очертания тополей чернее темноты - как
подходило все это к его настроению!
   Мир зиждется на иронии, сказал его отец. Да, великая ирония  и  смена
форм, настроений, звуков, и ничего прочного, кроме разве звезд  да  инс-
тинкта, подгоняющего все живое: "Живи!"
   С реки долетели тихие звуки музыки. Где-то веселятся. Верно, танцуют,
как нынче днем танцевали мошки на солнце! И власть этой ночи сдавила ему
горло. О черт! Как красиво, изумительно! Дышат в этом мраке  столько  же
миллионов существ, сколько звезд на небе, все живут, и все  разные!  Что
за мир! Какая работа Вечного Начала! А когда умрешь, как  "старик",  ля-
жешь на покой под дикой яблоней - что же, это только минутный отдых  На-
чала в твоем затихшем теле. Нет, даже не отдых - это  опять  движение  в
таинственном ритме, который зовется жизнью! Кто остановит это  движение,
кто захотел бы его остановить? И если один слабый  стяжатель,  как  этот
бедный старик, попробует и на мгновение это ему удастся, - только  лише-
ний раз мигнут звезды, когда его не станет. Иметь и сохранить - да разве
это бывает!
   И Майкл затаил дыхание. Звук песни донесся до него по воде,  тягучий,
далекий, тонкий, нежный. Словно лебедь пропел свою песню!


   ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Восстание в индийской армии в 1857 году.
   2. Остров при выходе из Ламанша в Атлантический океан.
   3. Роман Оливни Шргйнер (псевдоним Ральф Айрон), 1883 год.
   4. Хабанера "Любовь свободна" из оперы "Кармен".
   5. Английская писательница, автор сатирико-бытовых  романов  (1775  -
1817),
   6. Английский писатель, автор популярной в свое  время  "Философии  в
поговорках" (1810 - 1889),
   7. Английский мыслитель, прозаик и поэт (1593 - 1683).
   8. Английский политический деятель (1749 - 1806).
   9. Прозвище английской актрисы Мэри Робинзон,  автора  пьес,  стихов,
повестей, исполнявшей, между прочим,  роль  Пердиты  в  "Зимней  сказке"
Шекспира (1758 - 1800).
   10. До свидания (итал.).
   11. Самый большой конный двор в Лондоне.
   12. Сильная сторона; специальность (итал.).
   13. Неделя скачек в Аскоте, близ Уиндзора, - середина июня.
   14. Гудвудские скачки - июль.
   15. Серии гравюр знаменитого художника-сатирика XVIII века Хогарта.
   16. Заезд на 2,5 мили (4 км).
   17. Которая никак не желает отказаться от шляп без полей (франц.).
   18. Совсем сбилась с толку (франц.).
   19. А это будет невыполнимо; твоего отца хватил бы удар (франц.).
   20. Ну, не знаю, милая (франц.).
   21. Порода крупного рогатого скота.
   22. Венецианские (франц.).
   23. Все проходит (франц).
   24. Объект ненависти (франц.).
   25. Распространенный порошок от клопов.
   26. Уильям Блэйк (1757 - 1827) - английский поэт-мистик.
   27. Поговорим о чем-нибудь другом (франц.).
   28. 9 июля.
   29. Октябрьские, скачки.
   30. Парламентские или правительственные отчеты.
   31. Вильгельм Руфус II (Рыжий) - английский король (1087 - 1100).
   32. Портрет папы Юлия Второго.
   33. Нарастание (итал).
   34. Лишняя (франц).
   35. Английский карикатурист, сотрудник журнала "Панч" (1817-1864).
   36. Пальмерстон (1784 - 1865).
   37. Карта, по которой взимали десятину (церковную подать), составляю-
щую десятую часть дохода или урожая.
   38. Чем больше все меняется, тем больше остается неизменным (франц.).
   39. Преступление, оправдываемое страстью (франц.).



   Джон Голсуори
   Конец главы: В ожидании


   Изд. "Знаменитая книга", 1992 г.
   OCR Палек, 1998 г.


   I

   Епископ Портминстерский быстро угасал. Уже вызвали четырех  его  пле-
мянников и двух племянниц, одну из них с мужем. Все были  убеждены,  что
он не переживет ночь.
   Тот, кого в шестидесятых годах однокашники по Хэрроу, а  затем  Кемб-
риджу прозвали Щеголем Черрелом (так уж произносили свою фамилию Черруэ-
лы), кто в обоих своих лондонских приходах был известен как  преподобный
Катберт Черрел, кто в те дни, когда был модным проповедником, именовался
каноником Черрелом, а за последние восемнадцать лет  -  Катбертом  Порт-
минстерским, - никогда не состоял в браке. Он прожил восемьдесят два го-
да и пятьдесят пять из них (духовный сан он принял сравнительно  поздно)
представлял господа в различных уголках земной юдоли. Такая жизнь, равно
как привычка подавлять свои естественные порывы, выработанная им с двад-
цати шести лет, наложила на его лицо отпечаток достоинства и сдержаннос-
ти, который не могло стереть даже приближение смерти. Он ожидал ее  спо-
койно, пожалуй, чуть насмешливо, судя по тому, как приподнялись  у  него
брови, когда он еле слышным голосом сказал сиделке:
   - Завтра выспитесь, сестра: я не задержусь. Облачать меня вам не при-
дется.
   Тот, кто умел носить облачение изящнее всех епископов  Англии,  отли-
чался несравненной изысканностью манер и внешности и до  конца  сохранял
ту элегантность, за которую его в свое время прозвали Щеголем, лежал  не
в силах пошевелиться, с желтым как слоновая кость  лицом,  но  тщательно
причесанный. Он был епископом долго, очень долго, и никто уже  не  знал,
что он думает о смерти и думает ли вообще о чем-нибудь, кроме обряда бо-
гослужения, в котором он не допускал никаких новшеств.  Он  всегда  умел
скрывать свои чувства, и жизнь - этот долгий обряд - была для его  замк-
нутой натуры тем же, чем золотое шитье и драгоценные камни для епископс-
кого облачения, ткань которого с трудом различается под ними.
   Он лежал в доме, построенном еще в шестнадцатом веке и примыкавшем  к
собору. Комната напоминала келью аскета и  была  так  пропитана  запахом
старины, что его не мог заглушить даже сентябрьский ветерок, врывавшийся
сквозь стрельчатые окна. На подоконнике в  старинной  вазе  стояло  нес-
колько цинний - единственное красочное пятно в комнате. Сиделка  замети-
ла, что умирающий, открывая глаза, всякий раз смотрел  на  цветы.  Около
шести часов ему доложили, что вся семья его покойного старшего брата уже
прибыла.
   - Вот как? Позаботьтесь, чтобы их устроили поудобнее. А Эдриена  поп-
росите ко мне.
   Когда, час спустя, он снова открыл глаза, перед ним, в ногах постели,
сидел его племянник Эдриен. Некоторое время епископ пристально и с  нес-
колько неожиданным удивлением смотрел на его увенчанную седой  шевелюрой
голову, словно племянник, чье худое, смуглое, с тонкими чертами лицо бы-
ло изборождено глубокими морщинами, оказался старше, чем он ожидал.  За-
тем, приподняв брови, с той же чуть иронической ноткой в слабеющем голо-
се заговорил:
   - Как мило с твоей стороны, дорогой Эдриен, что ты  приехал.  Сядь-ка
поближе. Вот так. Сил у меня мало, но те, что остались, я хотел бы упот-
ребить тебе на пользу, хотя ты, может быть,  и  предположишь  противное.
Придется сразу сказать тебе все или уж ничего не говорить. Ты -  не  ду-
ховное лицо. Поэтому то, что я обязан сказать, скажу  словами  светского
человека - каким я и сам был когда-то, может быть - всегда. До меня дош-
ли слухи, что у тебя есть, как бы это выразиться, привязанность. Ты  ув-
лечен женщиной, на которой не можешь жениться. Так ли это?
   Доброе морщинистое лицо племянника стало трогательно озабоченным.
   - Так, дядя Катберт. Сожалею, если это огорчает вас.
   - Чувство взаимное?
   Племянник пожал плечами.
   - Дорогой Эдриен, теперь, конечно, не так смотрят на вещи, как в годы
моей юности, но брак все еще остается святыней. Впрочем, это дело  твоей
совести. Речь идет о другом. Дай-ка мне воды.
   Глотнув из поданного племянником стакана, епископ продолжал все более
слабеющим голосом:
   - С тех пор как умер твой отец, я был всем вам  в  какой-то  мере  in
loco parentis [1] и, смею надеяться, главным хранителем  традиций,  свя-
щенных для тех, кто носит наше имя - древнее и  славное  имя,  должен  я
сказать. Известное наследственное чувство долга - это все, что  осталось
теперь у старинных родов. То, что можно извинить в юноше, непростительно
в зрелом человеке, тем более когда он занимает такое положение, как  ты.
Мне было бы горько расстаться с  жизнью,  зная,  что  пресса  не  сегод-
ня-завтра начнет трепать наше имя, что оно станет  предметом  пересудов.
Прости за вмешательство в твою личную жизнь. Мне пора попрощаться с  ва-
ми. Передай всем мое благословение.  Боюсь,  что  оно  немногого  стоит.
Звать никого не надо, - так легче. Прощай, милый Эдриен, прощай!
   Голос упал до шепота. Говоривший закрыл глаза. Эдриен постоял  еще  с
минуту, глядя на заострившееся восковое лицо; потом, высокий, чуть  ссу-
туленный, на цыпочках подошел к двери, открыл ее и вышел.
   Вернулась сиделка. Губы епископа шевелились,  брови  вздрагивали,  но
заговорил он только раз:
   - Буду признателен, если вы присмотрите, чтобы  голова  не  свалилась
набок и рот был закрыт... Простите, что вхожу в  такие  подробности.  Не
хочется удручать близких моим видом...
   Эдриен прошел в длинную комнату с панелями, где собралась вся семья:
   - Отходит. Он посылает всем свое благословение.
   Сэр Конуэй откашлялся. Хилери пожал Эдриену руку,  Лайонел  отошел  к
окну. Эмили Монт вынула крохотный платочек и вложила  свободную  руку  в
руку сэра Лоренса. Одна Уилмет спросила:
   - Как он выглядит, Эдриен?
   - Как мертвый воин на щите.
   Сэр Конуэй снова откашлялся.
   - Славный старик! - мягко заметил сэр Лоренс.
   - О да! - сказал Эдриен.
   Никто не двинулся с места. Всем было не по себе, как всегда бывает  в
доме, который посетила смерть. Подали чай,  но,  словно  по  молчаливому
уговору, никто не притронулся к нему. Внезапно зазвонил колокольчик. Се-
меро собравшихся в гостиной людей подняли головы. Взгляды их скрестились
в какой-то точке пространства, пытаясь увидеть нечто такое, что одновре-
менно и находилось там и не существовало.
   С порога донеслись слова:
   - Если вам угодно взглянуть, прошу войти.
   Первым, как старший, за капелланом епископа двинулся сэр Конуэй;  ос-
тальные последовали за ним.
   На узкой кровати, стоявшей у  стены,  как  раз  напротив  стрельчатых
окон, вытянулась белая прямая фигура епископа. Смерть преисполнила  весь
его облик новым достоинством. Он сумел скончаться еще изысканней и сдер-
жанней, чем жил. Никто из присутствующих, даже восьмой из них - капеллан
покойного, не знал, верил ли Катберт Портминстерский во чтонибудь, кроме
обязанности блюсти это внешнее, мирское достоинство служителя  церкви  -
обязанности, которой он так ревностно служил. Близкие смотрели на  него,
испытывая все те противоречивые чувства, которые смерть пробуждает у лю-
дей разного душевного склада. Общим было только одно чувство  -  эстети-
ческое восхищение зрелищем столь незабываемо достойной кончины.
   Конуэй - генерал сэр Конуэй Черрел - не раз видел смерть.  Он  стоял,
сложив руки, как когда-то стоял в Сендхерсте по команде "вольно". Лицо у
него было слишком худое и аскетическое для солдата: темные впалые  щеки,
обтягивающие широкие скулы и переходящие  в  твердый  подбородок;  реши-
тельный взгляд темных глаз; тонкие губы и нос; подстриженные темные уси-
ки с проседью. Оно было, пожалуй, самым спокойным из всех  восьми;  лицо
высокого Эдриена, который стоял рядом с генералом, -  самым  взволнован-
ным. Сэр Лоренс Монт держал под руку Эмили, свою жену. Его худое  подер-
гивающееся лицо, казалось, говорило: "Не плачь, дорогая: зрелище на ред-
кость красивое".
   Лица Хилери и Лайонела, стоявших бок о бок с Уилмет, - одно  изборож-
денное, другое гладкое, хотя оба в равной мере длинные, худощавые и  во-
левые, - выражали что-то вроде участливого недоверия,  словно  и  тот  и
другой ожидали, что покойник вот-вот откроет глаза. На щеках Уилмет, вы-
сокой худой женщины, горел густой румянец, рот был сжат. Капеллан, поту-
пившись, шевелил губами, словно творя про себя молитву.
   Так они простояли минут пять, затем со вздохом, вырвавшимся почти од-
новременно, направились к дверям и разошлись по отведенным им комнатам.
   За обедом они сошлись опять. Все - и мысли, и  слова  -  снова  стало
обычным, повседневным. Конечно, дядя Катберт возглавлял их род, но нико-
му из них не был особенно близок. Поговорили о том, где его хоронить - в
Кондафорде, рядом с предками, или здесь, в соборе. Видимо, вопрос решит-
ся, когда вскроют завещание. Вечером все, кроме генерала  и  Лайонела  -
душеприказчиков покойного, вернулись в Лондон.
   Братья сидели в библиотеке и молчали.  Они  прочли  завещание,  очень
краткое, так как завещать было почти нечего. Наконец генерал произнес:
   - Хочу  посоветоваться  с  тобой,  Лайонел.  Насчет  Хьюберта,  моего
мальчика. Читал, какие обвинения предъявили ему в парламенте перед  зак-
рытием сессии?
   Лайонел, скупой на слова и к тому же ожидавший, что его должны назна-
чить судьей, кивнул:
   - Я видел в газетах, что был  запрос.  Но  мне  неизвестно,  как  сам
Хьюберт объясняет дело.
   - Могу рассказать.  Чертовски