али благотворно на человека, по
природе осторожного, и укрепили и без того упорный характер. Возможность
в любую минуту взлететь на воздух приучала относиться более  спокойно  к
взрывам небольших снарядов в виде всяческих обложений и налогов, а  при-
вычка ругать немцев за бессовестность естественно перерождалась  в  при-
вычку ругать тредюнионы - если не открыто, то в тайниках души.
   Он шел пешком. Торопиться было некуда, так как они условились с  Флер
встретиться в галерее в четыре, а сейчас было только половина  третьего.
Ходить пешком Сомс считал для себя полезным - у него пошаливала  печень,
да и нервы слегка развинтились. Жена его, когда они жили в  городе,  ни-
когда не сидела дома, а дочь была прямо неуловима и целый день "носилась
по разным местам", легкомысленная, как большинство молодых девушек  пос-
левоенной формации. Впрочем, уже и то хорошо, что по своему возрасту она
не могла принять участие в войне. Из этого не следует, что Сомс не  под-
держивал войны всей душой с первых ее дней, но между такою поддержкой  и
личным, непосредственным участием в войне родной  дочери  и  жены  зияла
пропасть, созданная его старозаветным отвращением к экстравагантным про-
явлениям чувств. Так, например, он решительно воспротивился желанию пре-
лестной Аннет (в четырнадцатом году ей было только тридцать четыре года)
поехать во Францию, на свою "chere patrie" [1], как она  выражалась  те-
перь под влиянием войны, и ухаживать там за своими  braves  poilus.  [2]
Губить здоровье, портить внешность! Да какая она, в самом  деле,  сестра
милосердия! Сомс наложил свое veto: пусть дома шьет на  них  или  вяжет.
Аннет не поехала, но с этого времени что-то в ней изменилось. Ее  непри-
ятная наклонность смеяться над ним - не  открыто,  а  как-то  по-своему,
постоянно подтрунивая, - заметно возросла. В отношении Флер война разре-
шила трудный вопрос - отдать ли девочку в школу или нет. Лучше было  от-
далить его от воинствующего патриотизма матери, от воздушных  налетов  и
от стремлений к экстравагантным поступкам; поэтому Сомс  поместил  ее  в
пансион, настолько далеко на западе страны, насколько это, по его предс-
тавлениям, было совместимо с хорошим тоном, и отчаянно  по  ней  скучал.
Флер! Он отнюдь не сожалел об иностранном имени, которым  внезапно,  при
ее рождении, решил окрестить дочь, хоть это и было явной уступкой  Фран-
ции. Флер! Красивое имя - красивая девушка! Но неспокойная, слишком нес-
покойная, и своенравная! Сознает свою власть над отцом! Сомс часто  раз-
думывал о том, какую он делает ошибку, что  так  трясется  над  дочерью.
Старческая слабость! Шестьдесят пять! Да, он старится; но годы не  очень
давали себя знать, так как, на его счастье, несмотря на молодость и кра-
соту Аннет, второй брак не пробудил в нем горячих чувств.  Сомс  знал  в
жизни лишь одну подлинную страсть - к своей первой жене, к Ирэн.  Да!  А
тот бездельник, его двоюродный братец Джолион, которому  она  досталась,
совсем, говорят, одряхлел. Не удивительно - в семьдесят два года,  после
двадцати лет третьего брака.
   Сомс на минуту остановился, прислонясь к  решетке  Роттен-Роу.  Самое
подобающее место для воспоминаний - на полпути между домом на Парк-Лейн,
который видел его рождение и смерть его родителей, и  маленьким  домиком
на Монпелье-сквер, где тридцать пять лет назад он вкусил радости первого
брака. Теперь, после двадцати лет второго брака, та старая трагедия  ка-
залась Сомсу другой жизнью, которая закончилась, когда вместо ожидаемого
сына родилась Флер. Сомс давно перестал жалеть, хотя бы смутно, о нерож-
денном сыне. Флер целиком заполнила его сердце. В конце концов дочь  но-
сит его имя, и он совсем не жаждет, чтобы она его  переменила.  В  самом
деле, если он и думал иногда о подобном несчастье, оно умерялось смутным
сознанием, что он может сделать свою дочь достаточно богатой, чтобы  имя
ее перевесило и, может быть, даже поглотило имя того счастливца, который
женится на ней, - почему бы и нет, раз женщина в наши дни,  по-видимому,
сравнялась с мужчиной? И Сомс, втайне убежденный  в  неизменном  превос-
ходстве своего пола, крепко провел вогнутой ладонью по лицу и дал ей ус-
покоиться на подбородке. Благодаря привычке к воздержанию он не разжирел
и не обрюзг; нос у него был белый  и  тонкий;  седые  усы  были  коротко
подстрижены; глаза не нуждались в стеклах. Легкий наклон  головы  умерял
излишнюю высоту лба, создаваемую отступившими на висках седыми волосами.
Не много перемен произвело время в этом "самом богатеньком"  из  младших
Форсайтов, как выразился бы последний из старшего поколения, Тимоти Фор-
сайт, которому шел теперь сто первый год.
   Тень платанов падала на его простую фетровую шляпу. Сомс дал отставку
цилиндру - в наши дни не  стоит  афишировать  свое  богатство.  Платаны!
Мысль круто перенесла его в Мадрид - к  последней  пасхе  перед  войной,
когда он, сомневаясь, купить ли Гойю или нет, предпринял  путешествие  с
целью изучить художника на его родине. Гойя произвел на него впечатление
- первоклассный художник, подлинный гений! Как ни  высоко  ценят  сейчас
этого мастера, решил он, его станут ценить еще выше, прежде чем  оконча-
тельно сдадут в архив. Новое увлечение Гойей будет сильнее  первого;  о,
несомненно! И Сомс купил картину. В ту поездку он, вопреки  своему  обы-
чаю, заказал также копию с фрески "La Vendimia" [3]; на ней была изобра-
жена подбоченившаяся девушка, которая напоминала ему дочь. Полотно висе-
ло теперь в его галерее в Мейплдерхеме и выглядело довольно убого - Гойю
не скопируешь. Однако в отсутствие дочери  Сомс  часто  заглядывался  на
картину, плененный неуловимым сходством - в легкой,  прямой  и  стройной
фигуре, в широком просвете между изогнутыми дугою бровями,  в  затаенном
пламени темных глаз. Странно, что у Флер темные глаза, когда у него  са-
мого глаза серые - у истого Форсайта не может быть карих глаз, - а у ма-
тери голубые! Но, правда, у ее бабушки Ламот глаза темные, как патока.
   Он пошел дальше в направлении к "Углу" Хайд-парка. Ярче всего произо-
шедшая в Англии перемена отразилась на Ропен-Роу. Родившись в двух шагах
отсюда. Сомс помнил Роу с 1860 года. Сюда приводили его ребенком, и  он,
выглядывая из-за кринолинов, глазел на всадников с бакенбардами в  тугих
лосинах - как скакали они мимо, рисуясь  своей  кавалерийской  посадкой,
как снимали учтиво белые с выгнутыми полями цилиндры; самый воздух дышал
досугом; колченогий человечек в длинном красном жилете вечно терся среди
модников, держа на сворках несколько собак и все набиваясь продать  одну
из них его матери: болонки кинг-чарлз, итальянские борзые, питавшие  яв-
ное пристрастие к ее кринолину, - их теперь не увидишь нигде. Не увидишь
ничего изысканного: сидит унылыми рядами рабочий люд, и не  на  что  ему
поглядеть, разве что проедет, сидя помужски, краснощекая толстушка в ко-
телке или проскачет житель дальней колонии на невзрачной лошаденке, взя-
той напрокат; трусят на приземистых пони маленькие девочки, катаются для
моциона старички да пронесется  изредка  ординарец,  проезжая  крупного,
резвого скакуна; ни чистокровных жеребцов, ни грумов,  ни  поклонов,  ни
шарканья ножкой, ни пересудов - ничего; только деревья остались те же  -
безразличные к смене поколений и к упадку рода человеческого.  Вот  она,
демократическая Англия - всклокоченная, торопливая, шумная и, видимо,  с
обрубленной верхушкой. Сомс почувствовал, как у него в  груди  зашевели-
лась какая-то брезгливость. Замкнутая твердыня чинности и лоска  невозв-
ратно канула в вечность. Богатство осталось - о да! Он и сам богаче, чем
был когда-либо его отец; но манеры, но вкус и достоинство - этого больше
нет: все смешалось в толчее громадной, безобразной,  пропахшей  бензином
галерки. То здесь, то там промелькнут маленькие затертые оазисы учтивос-
ти и хорошего тона, единичные и жалкие - chetifs [4], как сказала бы Ан-
нет; но ничего прочного и цельного, что могло бы порадовать  глаз.  И  в
эту мешанину дурных манер и распущенных нравов брошена его дочь - цветок
его жизни! А если заберут в свои руки власть лейбористы - неужели это им
удастся? - вот когда наступит самое худшее!
   Он прошел под аркой, с которой сняли наконец - слава богу - уродливый
землисто-серый прожектор - "Навели бы лучше прожекторы на дорогу, по ко-
торой все они идут, - подумал он, - осветили бы свою пресловутую  демок-
ратию", - и он направил стопы свои по Пикадилли, минуя клуб за клубом. В
фонаре "Айсиума" сидит, несомненно, Джордж Форсайт. Джордж  так  раздоб-
рел, что проводит в клубе почти все свое время - некий  недвижный,  нас-
мешливый, сардонический глаз, наблюдающий падение людей и нравов. И Сомс
ускорил шаг, так как чувствовал себя всегда неловко под взглядами своего
двоюродного брата. Джордж, как он слышал, в разгар войны написал воззва-
ние за подписью "Патриот", в котором жаловался на истерию правительства,
снижающего рацион овса скаковым лошадям.  Да,  вот  он  сидит,  высокий,
грузный, элегантный, чисто выбритый, со слегка поредевшими гладкими  во-
лосами, от которых неизменно пахнет превосходным одеколоном, и держит  в
руке неизменный розовый листок спортивной газеты. Джордж не меняется! И,
может быть, в первый раз у Сомса забилось под жилетом теплое  чувство  к
этому пересмешнику. Его дородность, его безукоризненный пробор,  тяжелый
взгляд его бычьих глаз являлись гарантией, что старый порядок не  так-то
легко свалить. Он увидел, что Джордж пригласительно  машет  ему  розовым
листком - верно, хочет справиться насчет своих денег.  Его  капитал  все
еще находился под опекой Сомса: вступив компаньоном-пайщиком в юридичес-
кую контору двадцать лет назад, в тот мучительный  период  своей  жизни,
когда он разводился с Ирэн, Сомс как-то незаметно для других и для  себя
удержал за собой управление всеми денежными делами Форсайтов.
   После минутного колебания он кивнул Джорджу и вошел в клуб. Со време-
ни смерти в Париже его зятя Монтегью  Дарти  -  смерти,  которую  каждый
объяснял по-своему, соглашаясь лишь в одном, что  это  не  самоубийство,
"АйсиумКлуб" казался Сомсу более приличным, чем раньше. Джордж тоже, как
ему было известно, успел "перебеситься", растратил свой  прежний  пыл  и
окончательно отдался чревоугодию, выбирая лишь самые  изысканные  блюда,
чтобы дальше не полнеть, да сохранил, по его собственным словам, "только
двух-трех старых кляч, дабы не утратить окончательно интереса к  жизни".
Итак. Сомс подсел к своему двоюродному брату у столика в фонаре, не  ис-
пытывая, как в былые времена, стеснительного чувства, что  он  совершает
нескромность. Джордж протянул ему холеную руку.
   - Мы с тобой давно не виделись, с начала войны. Как поживает твоя же-
на?
   - Благодарю, - холодно ответил Сомс, - недурно.
   Скрытая усмешка покривила на мгновение мясистое лицо Джорджа и плото-
ядно притаилась в глазу.
   - Этот бельгиец Профон, - сказал он, - прошел у нас  в  члены  клуба.
Подозрительный субъект.
   - Н-да, - пробурчал Сомс. - О чем ты хотел со мной поговорить?
   - О старом Тимоти; он может каждую минуту сорваться с крючка. Завеща-
ние он, наверно, составил?
   - Да.
   - Так вот, тебе или кому-нибудь из нас следовало бы его  навестить  -
как-никак последний из старой гвардии; ведь ему стукнуло сто. Он,  гово-
рят, совсем превратился в мумию. Где вы думаете его похоронить? Он  зас-
лужил пирамиду.
   Сомс покачал головой.
   - Похороним его в Хайгете, в фамильном склепе.
   - Правильно. Наши дорогие старушки соскучились там по нему.  Говорят,
он еще проявляет интерес к еде. Он, знаешь ли,  может  долго  протянуть.
Нам ничего не причитается за наших стариков? Десять старых Форсайтов жи-
ли в среднем по восемьдесят восемь лет. Я высчитал.  Государство  должно
бы выдать за них премию - приравнять их к тройням.
   - Это все? - спросил Сомс. - А то мне пора идти.
   "Филин ты этакий", - ответили, казалось, глаза Джорджа.
   - Да, все. Загляни к старичку в мавзолей - вдруг захочет попророчест-
вовать, - усмешка замерла в обильных рытвинах на его лице. Он добавил: -
Неужели вы, адвокаты, еще не изобрели способа отлынивать от  подоходного
налога, будь он трижды проклят! Он  дьявольски  бьет  по  наследственной
ренте. Я привык получать две с половиной тысячи в год, а теперь мне  ос-
тавили какие-то нищенские полторы тысячи, а жизнь вздорожала вдвое.
   - Эге! - промычал Сомс. - Скачки становятся не по карману?
   Насмешливо-оборонительная улыбка пробежала по лицу Джорджа.
   - Да, - сказал он, - я так воспитан, чтобы ничего не  делать,  и  вот
теперь, на склоне лет моих, нищаю с каждым днем. Эти лейбористы намерены
драть с нас семь шкур, пока не оберут дочиста. Чем ты думаешь тогда  за-
рабатывать свой хлеб? Я буду работать свои шесть часов  в  день  -  буду
обучать политиков искусству понимать юмор. Мой тебе совет, Сомс:  пройди
в парламент, обеспечь себе четыреста фунтов в год [5] и найми меня  учи-
телем.
   И, когда Сомс удалился, он занял свое прежнее место у окна в фонаре.
   Сомс шел по Пикадилли, углубившись в размышления,  вызванные  словами
кузена. Он всегда трудился и копил, а Джордж всегда бездельничал и тран-
жирил; и все-таки, если дело дойдет до конфискации, то в  первую  голову
будет ограблен он, бережливый труженик! Это было отрицанием всякой  доб-
родетели, ниспровержением всех форсайтских принципов. А может ли цивили-
зация строиться на каких-либо иных принципах? Сомс полагал, что  не  мо-
жет. Правда, картин у него не  отберут  -  не  поймут  их  ценности.  Но
сколько будут стоить картины, если эти сумасброды начнут нажимать на ка-
питал? Ровным счетом ничего. "Я не за себя тревожусь, - думал  он.  -  Я
мог бы жить на пятьсот фунтов в год - в моем-то возрасте - и не  заметил
бы разницы". Но Флер! Это состояние, так умно застрахованное, эти сокро-
вища, так старательно выбранные и накопленные, - все это предназначалось
для нее. И если окажется, что он не сможет передать или завещать их  до-
чери, тогда жизнь бессмысленна, и что пользы тогда ходить на сумасшедшую
футуристическую выставку и раздумывать, есть ли у  "будетлян"  какое-ни-
будь будущее?
   Как бы там ни было, прибыв в галерею на Корк-стрит, он заплатил  свой
шиллинг, купил каталог и вошел. По зале слонялось человек десять посети-
телей. Сомс храбро двинулся к чему-то, что показалось ему похожим на фо-
нарный столб, накренившийся от столкновения с автобусом. Вещь была  выд-
винута на три шага от стены и в каталоге названа "Юпитером". Сомс с  лю-
бопытством осматривал ее, так как с недавнего времени  уделял  некоторое
внимание скульптуре. "Если это Юпитер, - думал он, - то какова  же  Юно-
на?" И вдруг, как раз напротив, он узрел и ее. Богиня показалась ему как
нельзя более похожей на водокачку с двумя рычагами, слегка  запорошенную
снегом. Он глядел на нее в недоумении, когда налево, рядом с ним,  оста-
новились двое.
   - Сногсшибательно! - громко сказал один из них.
   - Жаргонное словечко! - проворчал про себя Сомс.
   Мальчишеский голос другого возразил:
   - Брось, старина! Это же издевательство над зрителями. Он, когда мас-
терил свою олимпийскую парочку,  верно,  приговаривал:  "Посмотрим,  как
проглотит их наше дурачье". А дурачье глотает и облизывается.
   - Ах ты, зеленый зубоскал! Воспович - новатор. Не видишь  разве,  что
он вносит в ваяние сатиру? Будущее пластического искусства, музыки,  жи-
вописи, даже архитектуры - в сатире. Ничего не попишешь. Народ  устал  -
для чувствительности нет почвы: из нас вышибли всякую чувствительность.
   - Так. Но я считаю себя вправе питать некоторую слабость к красоте. Я
прошел через войну. Вы обронили платок, сэр.
   Сомс увидел протянутый ему носовой платок. Он взял его с присущей ему
подозрительностью и поднес к носу. Запах был  правильный  -  чуть  пахло
одеколоном, метка в уголке. Несколько успокоившись. Сомс поднял глаза на
молодого человека. У него были уши фавна, смеющийся рот со щеточкой усов
над углами губ и маленькие живые глаза. В одежде ничего  экстравагантно-
го.
   -  Благодарю  вас,  -  сказал  он  и,  движимый  раздражением  против
скульптора, добавил: - Рад слышать, что вы цените красоту;  в  наши  дни
это редкость.
   - Я на ней помешан, - сказал молодой человек. - Но мы  с  вами,  сэр,
последние представители старой гвардии.
   Сомс улыбнулся.
   - Если вы в самом деле любите живопись, вот вам моя карточка. В любое
воскресенье я могу показать вам несколько недурных картин, если вам при-
дет охота, катаясь по реке, заглянуть ко мне.
   - Страшно мило с вашей стороны, сэр. Заскочу непременно.  Меня  зовут
Монт, Майкл Монт.
   Он поспешно снял шляпу.
   Сомс, уже раскаиваясь в своем внезапном порыве, также слегка  припод-
нял шляпу и покосился на второго  из  молодых  людей.  Лиловый  галстук,
препротивные бачки, точно два слизняка, и презрительно прищуренные глаза
- вероятно, поэт!
   За много лет Сомс в первый раз допустил падобную оплошность и, взвол-
нованный, уселся в нише. Чего ради ему вздумалось дать свою карточку ка-
кому-то вертоплясу, который водится  с  подобными  субъектами?  И  образ
Флер, всегда таившийся за каждым его помыслом, выступил, как с боем  ча-
сов выступает заводная филигранная фигура на старых курантах. На  стенде
против ниши висело белое полотно, а на нем множество желто-красных, точ-
но помидоры, кубиков - и больше ничего, как показалось Сомсу из его убе-
жища. Заглянул в каталог: N 32, "Город будущего" - Пол  Пост.  "Полагаю,
тоже сатира, - подумал он. - Ну и чушь!" Но следующая его мысль была уже
осторожней. Нельзя торопиться с осуждением. Имела же  успех  -  и  очень
громкий - полосатая мазня Монэ; а пуантилисты, а Гогэн? Даже после  пос-
тимпрессионистов было два-три художника, над которыми смеяться не прихо-
дится. За те тридцать восемь лет, что Сомс был  ценителем  живописи,  он
наблюдал столько "движений", столько было приливов и отливов во вкусах и
в самой технике письма, что мог бы сказать с уверенностью  только  одно:
на всякой перемене моды можно заработать. Возможно, что и  теперь  перед
ним был один из тех случаев, когда надо или подавить в  себе  врожденные
инстинкты, или упустить выгодную сделку. Он встал и застыл перед  карти-
ной, мучительно стараясь увидеть ее глазами других.  Над  желто-красными
кубиками оказалось нечто, что он принял было за лучи заходящего  солнца,
пока кто-то из публики не сказал мимоходом: "Удивительно  дан  аэроплан,
не правда ли?" Под кубиками шла белая полоса, иссеченная черными  верти-
калями, которым Сомс уж вовсе не мог подобрать никакого  значения,  пока
не подошел кто-то еще и не прошептал: "Сколько экспрессии  придает  этот
передний план!" Экспрессия? Выразительность? А что же тут выражено? Сомс
вернулся к своему креслу в нише. "Умора", - сказал бы его отец и не  дал
бы за эту вещь ни полпенни. Экспрессия! На континенте,  как  он  слышал,
теперь все поголовно стали экспрессионистами. Докатилось, значит,  и  до
нас. Ему вспомнилась первая волна инфлюэнцы в тысяча восемьсот восемьде-
сят седьмом или восьмом году, которая шла, как говорили, из Китая. А от-
куда, интересно, пошел экспрессионизм? форменная эпидемия!
   Между Сомсом и "Городом будущего" остановились женщина и  юноша.  Они
стояли к нему спиной, но Сомс поспешно заслонил лицо каталогом и, надви-
нув шляпу, продолжал наблюдать за ними. Он не мог не узнать  эту  спину,
по-прежнему стройную, хотя волосы над ней поседели. Ирэн! Его  разведен-
ная жена Ирэн! А этот юноша, наверное, ее сын - ее сын от Джолиона  Фор-
сайта, их мальчик, он на шесть месяцев старше его собственной дочери! И,
вновь переживая в мыслях горькие дни развода. Сомс встал, чтобы уйти, но
тотчас поспешно сел на прежнее место. Ирэн повернула  голову,  собираясь
что-то сказать сыну; в профиль она была так моложава, что  седые  волосы
казались напудренными, точно на маскараде; а на губах ее блуждала  улыб-
ка, какой Сомс, первый обладатель э