сли хочешь меня порадовать, брось думать об  этих  людях"  -
просились Сомсу на язык, но он проглотил их - ведь он не должен был  вы-
казывать перед дочерью свои чувства.
   - Он меня однажды оскорбил, - сказал он.
   Ее быстрые глаза остановились на его лице.
   - Понимаю! Ты не отомстил, и тебя это гложет. Бедный папа! Ну,  я  им
задам!
   Сомс чувствовал себя так, точно лежал в темноте и "ад лицом его  кру-
жился комар. Такое упорство со стороны Флер было ему внове, и,  так  как
они уже дошли до своего отеля, он проговорил угрюмо:
   - Я сделал все, что мог. А теперь довольно об этих людях. Я пройду  к
себе до обеда.
   - А я посижу здесь.
   Бросив прощальный взгляд на дочь, растянувшуюся в кресле, - полу  до-
садливый, полувлюбленный взгляд, - Сомс вошел в лифт и  был  вознесен  к
своим апартаментам в четвертом этаже. Он стоял в гостиной у  окна,  гля-
девшего на Хайд-парк, и барабанил пальцами по стеклу. Он был смущен, ис-
пуган, обижен. Зудела старая рана, зарубцевавшаяся под действием времени
и новых интересов, и к этому зуду примешивалась легкая боль в  пищеводе,
где бунтовала нуга. Вернулась ли Аннет? Впрочем, он не искал у нее помо-
щи в подобных затруднениях. Когда она приступала к нему с расспросами  о
его первом браке, он всегда ее обрывал; она ничего не знала о его  прош-
лом, кроме одного - что первая жена была  большою  страстью  его  жизни,
тогда как второй брак был для него только сделкой. Она  поэтому  затаила
обиду и при случае пользовалась ею очень расчетливо.  Сомс  прислушался.
Шорох, смутный  звук,  выдающий  присутствие  женщины,  доносился  через
дверь. Аннет дома. Он постучал.
   - Кто там?
   - Я, - отозвался Сомс.
   Она переодевалась и была не совсем еще одета. Эта женщина имела право
любоваться на себя в зеркале. Были великолепны ее руки,  плечи,  волосы,
потемневшие с того времени, когда Сомс впервые познакомился с нею, и по-
ворот шеи, и шелковое белье, и серо-голубые глаза под темными  ресницами
- право, в сорок лет она была так же красива, как в дни первой  молодос-
ти. Прекрасное приобретение: превосходная хозяйка, разумная и достаточно
нежная мать. Если б только она не обнажала так цинично сложившиеся между
ними отношения! Питая к ней не больше нежности, чем она  к  нему.  Сомс,
как истый англичанин, возмущался, что жена не набрасывает на их союз хо-
тя бы тончайшего покрова чувств. Как и большинство  его  соотечественни-
ков, он придерживался взгляда, что брак должен основываться на  взаимной
любви, а когда любовь иссякнет или когда станет очевидным, что ее никог-
да не было - так что брак уже явно зиждется не на любви, -  тогда  нужно
гнать это сознание. Брак есть, а любви нет, но брак означает  любовь,  и
надо как-то тянуться. Тогда все удовлетворены, и вы не погрязаете в  ци-
низме, реализме и безнравственности, как французы. Мало того, это  необ-
ходимо в интересах собственности. Сомс знал, что Аннет  знает,  что  оба
они знают, что любви между ними нет. И все-таки он требовал,  чтобы  она
не признавала этого на словах, не подчеркивала бы своим поведением, и он
никогда не мог понять, что она имеет в виду, обвиняя англичан в  лицеме-
рии. Он спросил:
   - Кто приглашен к нам в Шелтер на эту неделю?
   Аннет слегка провела по губам помадой - Сомс всегда предпочитал, что-
бы она не красила губ.
   - Твоя сестра Уинифрид, Кардиганы, - она взяла тонкий черный каранда-
шик, - и Проспер Профон.
   - Бельгиец? Зачем он тебе?
   Аннет лениво повернула шею, подчернила ресницы на одном глазу и  ска-
зала:
   - Он будет развлекать Уинифрид.
   - Хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь развлек Флер; она  стала  каприз-
ной.
   - Капризной? - повторила Аннет. - Ты это в первый раз  заметил,  друг
мой? Флер, как ты это называешь, капризна с самого рождения.
   Неужели она никогда не избавится от своего картавого "р"? Он потрогал
платье, которое она только что, сняла, и спросил:
   - Что ты делала это время?
   Аннет посмотрела на его отражение в  зеркале.  Ее  подкрашенные  губы
улыбались полурадостно, полунасмешливо.
   - Жила в свое удовольствие, - сказала она.
   - Угу! - угрюмо произнес Сомс. - Бантики?
   Этим словом Сомс обозначал непостижимую для мужчины  женскую  беготню
по магазинам.
   - У Флер достаточно летних платьев?
   - О моих ты не спрашиваешь.
   - Тебе безразлично, спрашиваю я или нет.
   - Совершенно верно. Так если тебе угодно знать, у Флер все готово,  и
у меня тоже, и стоило это неимоверно дорого!
   - Гм! - сказал Сомс. - Что делает этот Профон в Англии?
   Аннет подняла только что наведенные брови.
   - Катается на яхте.
   - Ах так! Он какой-то сонный.
   - Да, иногда, - ответила Аннет, и на ее лице застыло спокойное  удов-
летворение. - Но иногда с ним очень весело.
   - В нем чувствуется примесь черной крови.
   Аннет томно потянулась.
   - Черной? - переспросила она. - Почему? Его мать была armenienne [8].
   - Может, поэтому, - проворчал Сомс, - Он понимает что-нибудь в  живо-
писи?
   - Он понимает во всем - светский человек.
   - Ну, хорошо. Пригласи кого-нибудь для Флер. Надо ее развлечь. В суб-
боту она едет к Валу Дарти и его жене; мне это не нравится.
   - Почему?
   Так как действительную причину нельзя было объяснить, не  вдаваясь  в
семейную хронику. Сомс ответил просто:
   - Пустая трата времени. Она и так отбилась от рук.
   - Мне нравится маленькая миссис Вал: она спокойная и умная.
   - Я о ней ничего не знаю, кроме того, что она... Ага, это что-то  но-
вое!
   Сомс поднял с кровати сложнейшее произведение портновского искусства.
   Аннет взяла платье из его рук.
   - Застегни мне, пожалуйста, на спине.
   Сомс стал застегивать. Заглянув через ее плечо в зеркало,  он  уловил
выражение ее лица - чуть насмешливое, чуть презрительное, говорившее как
будто: "Благодарю вас! Вы этому никогда не научитесь!" Да, не научится -
он, слава богу, не француз! Кое-как справившись с  трудной  задачей,  он
буркнул, пожав плечами: "Слишком большое декольте!" - и пошел  к  двери,
желая поскорее избавиться от жены и спуститься к Флер.
   Пуховка застыла в руке Аннет, и неожиданно резко сорвались слова:
   - Que tu es grossier! [9]
   Это выражение Сомс помнил - и недаром. Услышав его в  первый  раз  от
жены, он подумал, что слова эти значат: "Ты - бакалейщик!" [10] -  и  не
знал, радоваться ему или печалиться, когда выведал их  подлинное  значе-
ние. Сейчас они его обидели - он не считал себя грубым. Если он груб, то
как же назвать человека в соседнем номере, который сегодня утром  произ-
водил отвратительные звуки, прополаскивая горло; или тех людей в салоне,
которые считают признаком благовоспитанности говорить не иначе,  как  во
все горло, чтобы слышал весь дом, - пустоголовые крикуны!  Груб?  Только
потому, что сказал ей насчет декольте? Но оно в самом  деле  велико!  Не
возразив ни слова, он вышел из комнаты.
   Войдя в салон, он сразу увидел Флер на том же месте, где оставил  ее.
Она сидела, закинув ногу на ногу, и тихо покачивала  серой  туфелькой  -
верный признак, что девушка замечталась. Это доказывали также ее глаза -
они у нее иногда вот так уплывают вдаль. А потом - мгновенно -  она  оч-
нется и станет быстрой и непоседливой, как мартышка.  И  как  много  она
знает, как она самоуверенна, а ведь ей нет еще девятнадцати лет. Как го-
ворится - девчонка. Девчонка? Неприятное слово! Оно означает этих  отча-
янных вертихвосток, которые только и знают, что пищать, щебетать да выс-
тавлять напоказ свои ноги! Худшие из них - злой кошмар, лучшие -  напуд-
ренные ангелочки! Нет, Флер не вертихвостка, не какая-нибудь  разбитная,
невоспитанная девчонка. Но все же она отчаянно своенравна, жизнерадостна
и, кажется, твердо решила наслаждаться жизнью. Наслаждаться!  Это  слово
не вызывало у Сомса пуританского ужаса; оно  вызывало  ужас,  отвечавший
его темпераменту. Сомс всегда боялся наслаждаться  сегодняшним  днем  из
страха, что меньше останется наслаждений на завтра. И его пугало  созна-
ние, что дочь его лишена этой бережливости. Это явствовало даже из того,
как она сидит в кресле - сидит, отдавшись мечтам, - сам  он  никогда  не
отдавался мечтам: из этого ничего не извлечешь, - и откуда это  у  Флер?
Во всяком случае, не от Аннет. А ведь в молодости, когда он за ней  уха-
живал, Аннет была похожа на цветок. Теперь-то не похожа.
   Флер встала с кресла - быстро, порывисто - и бросилась к  письменному
столу. Схватив перо и бумагу, она начала писать с таким рвением,  словно
не имела времени перевести дыхание, пока не допишет письмо. И вдруг  она
увидела отца. Выражение отчаянной сосредоточенности исчезло, она улыбну-
лась, послала воздушный поцелуй и состроила милую гримаску легкого  сму-
щения и легкой скуки.
   Ах! И хитрая она - действительно fine!


   III
   В РОБИН-ХИЛЛЕ

   Девятнадцатую годовщину рождения сына Джолион Форсайт  провел  в  Ро-
бин-Хилле, спокойно предаваясь своим занятиям. Он теперь все делал  спо-
койно, так как сердце его было в печальном состоянии, а он,  как  и  все
Форсайты, не дружил с мыслью о смерти. Он и сам  не  понимал,  до  какой
степени мысль о ней была ему противна, пока в один прекрасный день,  два
года назад, не обратился к своему врачу по  поводу  некоторых  тревожных
симптомов, и тот ему объявил:
   "В любую минуту, от любого напряжения".
   Он принял это с улыбкой - естественная реакция Форсайта на неприятную
истину. Но с усилением симптомов в поезде на обратном пути он постиг  во
всей полноте смысл висевшего над ним приговора.  Оставить  Ирэн,  своего
мальчика, свой дом, свою работу, как ни мало он теперь  работает!  Оста-
вить их для неведомого мрака, для состояния невообразимого,  для  такого
небытия, что он даже не будет ощущать ни ветра,  колышущего  листву  над
его могилой, ни запахов земли и травы. Такого небытия, что  он  никогда,
сколько бы ни старался, не мог его постичь - все оставалась  надежда  на
новое свидание с теми, кого он любил! Представить себе это - значило пе-
режить сильнейшее душевное волнение. В тот день, еще  не  добравшись  до
дому, он решил ничего не сообщать Ирэн. Придется ему стать осторожнейшим
в мире человеком, ибо любая мелочь может выдать его и сделать  ее  почти
столь же несчастной, как и он сам. По остальным статьям врач  нашел  его
здоровом; семьдесят лет - это ведь не старость: он долго  еще  проживет,
если сумеет!
   Подобное решение, выполняемое в течение почти двух лет,  способствует
полному развитию всех тончайших свойств характера.  Мягкий  по  природе,
способный на резкость только когда разнервничается, Джолион  превратился
в воплощенное самообладание. Грустное терпение стариков, вынужденных ща-
дить свои силы, прикрывалось улыбкой, которую он сохранял даже наедине с
собою. Он постоянно изобретал всяческие покровы для этой вынужденной бе-
режности к самому себе.
   Сам над собою смеясь, он играл в опрощение: отказался от вина  и  си-
гар, пил особый кофе, не содержащий ни признака кофе. Словом, под маской
мягкой иронии обезопасил себя настолько, насколько это возможно для Фор-
сайта в его положении. Уверенный, что его не накроют, так как жена и сын
уехали в город, он провел тот чудесный майский день,  спокойно  разбирая
свои бумаги, чтобы можно было хоть завтра умереть,  никому  не  причинив
хлопот, - подвел последний баланс своим материальным делам. Разметив бу-
маги и заперев их в старый китайский ларец своего отца, Джолион  заклеил
ключ в конверт, на конверте написал: "Ключ от китайского ларца, где най-
дете отчет о всех моих материальных делах. Дж. Ф. ", - и положил  его  в
карман на груди, чтобы он, на всякий случай, был всегда при нем.  Потом,
позвонив, чтобы подали чай, пошел и сел за стол под старым дубом.
   Смертный приговор висит над каждым; Джолион, для которого только срок
был несколько более точным и близким, так сжился с мыслью  о  приговоре,
что обычно он, как и другие, думал о других вещах. Сейчас он думал о сы-
не.
   Джону в этот день исполнилось девятнадцать лет, и Джон недавно пришел
к решению. Пройдя курс не в Итоне, как его отец, и не в Хэрроу, как  его
покойный брат, но в одном из тех заведений, которые  ставят  себе  целью
устранить недостатки и сохранить преимущества  системы  старых  закрытых
школ, а на деле в большей или меньшей мере  сохраняют  ее  недостатки  и
устраняют преимущества, Джон в - апреле месяце кончил  школу,  абсолютно
не ведая, кем он хочет быть. Война, обещавшая длиться  вечно,  кончилась
как раз к тому времени, когда он собрался (за шесть  месяцев  до  срока)
вступить в армию. До сих пор война мешала ему освоиться с мыслью, что он
может свободно выбирать себе дорогу. Несколько раз он  заводил  с  отцом
разговор, в котором выказывал веселую готовность ко всему, кроме, конеч-
но, церкви, армии, юриспруденции, сцены,  биржи,  медицины,  торговли  и
техники. Джолион сделал отсюда вполне логичный вывод, что Джон не питает
склонности ни к чему. В этом возрасте он и сам переживал в  точности  то
же. Но для него эта приятная неопределенность  вскоре  окончилась  из-за
ранней женитьбы и ее несчастных последствий. Он был  вынужден  сделаться
агентом страхового общества, но снова стал богатым человеком, прежде чем
его талант художника достиг расцвета. Однако, обучив своего мальчика ри-
совать свинок, собак и прочих животных, Джолион понял, что Джон  никогда
не будет живописцем, и склонился к выводу, что  за  его  отвращением  ко
всему скрывается намерение стать писателем. Однако, придерживаясь взгля-
да, что и для этой профессии необходим опыт, Джолион пока ничего не  мог
придумать для сына, кроме университета, путешествий да, пожалуй,  подго-
товки к карьере адвоката. А там... там видно будет, а вернее, ничего  не
будет видно. Однако и перед этими предложенными ему соблазнами Джон  ос-
тавался в нерешительности.
   Совещания с сыном укрепили сомнения Джолиона в том, действительно  ли
мир изменился. Люди говорят, будто наступило новое  время.  С  прозорли-
востью человека, которому недолго осталось жить, Джолион видел, что эпо-
ха только внешне слегка изменилась, по существу же осталась  в  точности
такой, как была. Род  человеческий  по-прежнему  делится  на  два  вида:
склонное к "созерцанию" меньшинство и чуждая ему масса, да посредине не-
кая прослойка из гибридов, таких, как он сам. Джон, по-видимому, принад-
лежал к породе созерцателей, и отец считал это печальным фактом.
   А потому с чем-то более глубоким, чем его обычная ирония, выслушал он
две недели назад слова своего мальчика:
   - Я хотел бы заняться сельским хозяйством, папа, если это  только  не
обойдется тебе слишком дорого. Это, кажется, единственный  образ  жизни,
при котором можно никого не обижать; еще,  пожалуй,  искусство,  но  эта
возможность для меня, конечно, исключена.
   Джолион воздержался от улыбки и ответил:
   - Отлично. Ты вернешься к тому, с чего мы начали при Джолионе  Первом
в тысяча семьсот шестидесятом году. Это послужит  подтверждением  теории
циклов, и ты, несомненно, имеешь шансы выращивать лучшую репу, чем  твой
прапрадед.
   Слегка смущенный, Джон спросил:
   - Но разве тебе не нравится мой план, папа?
   - Можно попробовать, дорогой. Если ты в самом деле  пристрастишься  к
этому делу, ты принесешь больше пользы в жизни, чем приносит большинство
людей, хоть это еще не значит, что много.
   Однако про себя он подумал: "Джон никогда не пристрастится к сельско-
му хозяйству. Дам ему четыре года сроку. Занятие здоровое и безобидное".
   Обдумав вопрос и посоветовавшись с Ирэн,  он  написал  своей  дочери,
миссис Вэл Дарти, спрашивая, не знает ли она по  соседству,  на  Меловых
холмах, какого-нибудь фермера, который взял бы к себе Джона в  обучение.
Холли ответила восторженным письмом. Есть очень  подходящий  человек,  и
совсем близко; они с Вэлом будут счастливы взять Джона к себе.
   Мальчик должен был уехать на следующий день.
   Попивая слабый чай с лимоном, Джолион глядел сквозь ветви старого ду-
ба на вид, который он в течение  тридцати  двух  лег  находил  неизменно
прекрасным. Дерево не постарело, казалось, ни на день. Так  молоды  были
маленькие буро-золотые листики, так стара белесая прозелень его толстого
корявого ствола. Дерево воспоминаний, которое будет жить еще сотни  лет,
если не срубит его варварская рука, которое увидит конец старой Англии -
при теперешних-то темпах. Джолион вспомнил вечер три года назад,  когда,
обняв Ирэн, он стоял у окна и следил за немецким аэропланом,  кружившим,
казалось, прямо над старым дубом. На другой день посреди поля при  ферме
Гэйджа они нашли вырытую бомбой воронку. Это случилось до того, как Джо-
лион узнал свой смертный приговор. Теперь он почти жалел, что бомба тог-
да его не прикончила. Это избавило бы его от множества тревог, от долгих
часов холодного страха, сосущего под  ложечкой.  Он  раньше  рассчитывал
прожить нормальный форсайтский век - восемьдесят пять или больше. Ирэн к
тому времени было бы семьдесят. А теперь ей будет тяжело  его  лишиться.
Впрочем, у нее останется Джон, занимающий в ее жизни больше  места,  чем
он сам; Джон, который боготворит свою мать.
   Под этим деревом, где старый Джолион, ожидая, когда покажется на  лу-
жайке идущая к нему Ирэн, испустил последнее дыхание, Джолион младший  с
усмешкой подумывал, не лучше ли теперь, когда у него все приведено в та-
кой безупречный порядок, закрыть глаза и  отойти.  Недостойным  казалось
цепляться паразитом за бездеятельный остаток жизни, в которой  он  жалел
только о двух вещах: о том, что в молодые годы долго был в разлуке с от-
цом, и о том, что поздно наступил его союз с Ирэн.
   С того места, где он сидел, ему была видна купа яблонь в цвету. Ничто
в природе так не волновало его, как плодовые деревья в цвету;  и  сердце
его вдруг болезненно сжалось при мысли, что, может быть, он  больше  ни-
когда не увидит их цветения. Весна! Нет, решительно  не  должен  человек
умирать, когда его сердце еще достаточно молодо, чтобы  любить  красоту!
Дрозды безудержно заливались в кустах, летали  высоко  ласточки,  листья
над головой сверкали; и поля всеми вообразимыми оттенками  ранних  всхо-
дов, залитых косым светом, уходили вдаль, туда, где синей дымкой курился
на горизонте далекий лес. Цветы Ирэн на грядках приобрели в  этот  вечер
почти пугающую индивидуальность: каждый цветок по-своему  утверждал  ра-
дость жизни. Только китайские и японские художники да, пожалуй, Леонардо
умели передавать это удивительное маленькое ego в каждом написанном  ими
цветке, и птице, и зверьке - индивидуальность и вместе  с  ней  ощущение
рода, ощущение единства жизни. Вот были мастера!
   "Я не сотворил ничего, что будет жить! - думал Джолион. - Я был диле-
тантом, я только любил, но не создавал. Все же, когда я уйду,  останется
Джон. Какое счастье, что Джона не захватила война. Он легко мог  бы  по-
гибнуть, как бедный Джолли в Трансваале, двадцать лет назад.  Джон  ког-
да-нибудь что-нибудь будет делать, если век  не  испортит  его:  мальчик
одарен воображением! Его новая прихоть заняться сельским хозяйством идет
от чувства и вряд ли окажется долговечной". И в эту самую минуту он уви-
дел их в поле: Ирэн с сыном рука об руку шли со станции. Джолион медлен-
но встал и через новый розарий направился дм навстречу...
   В тот вечер Ирэн зашла к нему в комнату и села  у  окна.  Она  сидела
молча, пока он первый не заговорил:
   - Что с тобою, любовь моя?
   - Сегодня у нас была встреча.
   - С кем?
   - С Сомсом.
   Сомс! Последние два года Джолион гнал это имя из своих мыслей, созна-
вая, что оно ему вредно. И теперь его сердце сделало опасный маневр: оно
как будто скатилось набок в груди.
   Ирэн спокойно продолжала:
   - Он был с дочерью в галерее, а потом в той же кондитерской,  где  мы
пили чай.
   Джолион подошел и положил руку ей на плечо.
   - Каков он с виду?
   - Поседел, но в остальном такой же.
   - А дочка?
   - Хорошенькая. Так, во всяком случае, дума