круто сбегал по склону, тянулся до  папоротников,  а  дальше,
переходя в луг, спускался к пруду, к роще и к "виду" - "прекрасному, за-
мечательному", на который пять лет назад, сидя под этим  самым  деревом,
загляделся Суизин Форсайт, когда приезжал сюда с Ирэн посмотреть на дом.
Старый Джолион слышал об этом подвиге своего брата, об этой поездке, ко-
торая получила громкую известность на  Форсайтской  Бирже.  Суизин!  Вот
ведь взял да и умер в ноябре, всего семидесяти девяти лет от роду, вновь
вызвав этим сомнение в бессмертии Форсайтов, которое  впервые  возникло,
когда скончалась тетя Энн. Умер! И остались теперь только Джолион и Дже-
ме, Роджер и Николае, да Тимоти, Джули, Эстер, Сьюзен. И старый  Джолион
думал: "Восемьдесят пять лет! А я и не чувствую - разве только когда эта
боль начинается".
   Его мысли отправились странствовать в прошлое.  Он  перестал  ощущать
свой возраст с тех пор, как купил злополучный дом своего племянника Сом-
са и поселился в нем здесь, в Робин-Хилле, три  года  назад.  Словно  он
становился все моложе с каждой весной, живя в деревне с сыном и, внуками
- Джун и маленькими, от второго брака, Джолли и Холли, - живя далеко  от
грохота Лондона и кудахтанья Форсайтской Биржи, не связанный больше сво-
ими заседаниями, в сладостном сознании, что не надо работать, достаточно
занятый усовершенствованием и украшением дома и двадцати акров земли при
нем и потворством фантазиям Джолли и Холли. Все ушибы и  ссадины,  нако-
пившиеся у него на сердце за время долгой и  трагической  истории  Джун,
Сомса, его жены Ирэн и бедного молодого Босини, теперь зажили. Даже Джун
наконец стряхнула с себя меланхолию - это доказывало  путешествие  -  по
Испании, в которое она отправилась с отцом и мачехой. Необыкновенный по-
кой воцарился после их отъезда, дивно хорошо было, но пустовато,  потому
что с ним не было сына. Джо был ему теперь постоянным  утешением  и  ра-
достью - приятный человек; но женщины  -  даже  самые  лучшие  -  всегда
как-то действуют на нервы, если только, конечно, ими не восхищаешься.
   Вдалеке куковала кукушка; лесной голубь ворковал с ближайшего вяза на
краю поля, а как распустились после покоса ромашки и лютики! И ветер пе-
ременился на югозападный - чудесный воздух, сочный! Он сдвинул шляпу  на
затылок и подставил подбородок и щеку солнцу. Почему-то сегодня ему  хо-
телось общества, хотелось посмотреть на красивое  лицо.  Считается,  что
старым людям ничего не нужно.  И  та  нефорсайтская  философия,  которая
всегда жила в его душе, подсказала мысль: "Всегда нам мало. Будешь  сто-
ять одной ногой в могиле, а все, должно быть, чего-то  будет  хотеться".
Здесь, вдали от города, вдали от забот и дел, его внуки и цветы, деревья
и птицы его маленького владения, а больше всего - солнце, луна и  звезды
над ними день и ночь говорили ему: "Сезам, откройся". И Сезам открылся -
как широко открылся, он вероятно, и сам не знал. Он всегда находил в се-
бе отклик на то, что теперь стали называть "Природой", искренний,  почти
благоговейный отклик, хотя так и не разучился называть закат -  закатом,
а вид - видом, как бы глубоко они его ни волновали.  Но  теперь  Природа
вызывала в нем даже тоску - так остро он ее ощущал. Не пропуская ни  од-
ного из этих тихих, ясных, все удлинявшихся дней, за руку с Холли,  сле-
дом за псом Балтазаром, усердно высматривающим что-то и ничего, не нахо-
дящим, он бродил, глядя, как раскрываются розы, как наливаются фрукты на
шпалерах, как солнечный свет золотит листья дуба и молодые побеги в  ро-
ще; глядя, как развертываются и поблескивают листья водяных лилий и  се-
ребрится пшеница на единственном засеянном участке;  слушая  скворцов  и
жаворонков и олдерейских коров, жующих жвачку, лениво помахивая хвостами
с кисточками. И не проходило дня, чтобы он  не  испытывал  легкой  тоски
просто от любви ко всему этому, чувствуя, может  быть,  глубоко  внутри,
что ему недолго осталось радоваться жизни: Мысль, что когда-нибудь - мо-
жет быть, через десять лет, может быть, через пять - все это у него  от-
нимется, отнимется раньше, чем истощится его способность любить,  предс-
тавлялась ему несправедливостью, омрачающей его душу. Если что  и  будет
после смерти, так не то, что ему нужно, - не Робин-Хилл с птицами и цве-
тами и красивыми лицами - их-то и теперь он видит слишком мало. С годами
его отвращение ко  всякой  фальши  возросло;  нетерпимость,  которую  он
культивировал в шестидесятых годах, как культивировал  баки,  просто  от
избытка сил, давно исчезла, и теперь он преклонялся только  перед  тремя
вещами: красотой, честностью и чувством собственности;  и  первое  место
занимала красота. Он всегда многим интересовался и даже до сих пор почи-
тывал "Таймс", но был способен в любую минуту отложить газету,  заслышав
пение дрозда. Честность, собственность - утомительно это все-таки; дроз-
ды и закаты никогда его не утомляли, только вызывали в  нем  неспокойное
чувство, что ему все мало. Устремив взгляд на тихое сияние раннего вече-
ра и на маленькие золотые и белые цветы газона, он подумал:  эта  погода
как музыка "Орфея", которого он недавно слышал в театре "Ковент-Гарден".
Прекрасная опера, не Мейербер, конечно, даже не Моцарт, но в своем роде,
может быть, еще лучше; в ней есть что-то классическое, от Золотого века,
чистое и сочное, а пение Раволи "прямо как в  прежнее  время"  -  высшая
похвала, на какую он был способен. Тоска Орфея по ускользающей  от  него
красоте, по любимой, поглощенной адом, - так и в жизни прекрасное и  лю-
бимое ускользает от нас, - та тоска, что дрожала и пела в золотей  музы-
ке, таилась сегодня в застывшей красоте земли. И носком башмака на проб-
ковой подошве он нечаянно пошевелил пса Балтазара, отчего тот  проснулся
и стал искать блох, ибо хотя считалось, что у него  их  нет,  его  никак
нельзя было убедить в этом. Кончив, он потерся  местом,  которое  только
что чесал, о ногу хозяина и снова затих, положив  морду  на  беспокойный
башмак. И в уме старого Джолиона вдруг возникло воспоминание - лицо, ко-
торое он видел тогда в опере, три недели назад, - Ирэн, жена его  милого
племянничка Сомса, этого собственника! Хотя он и не видел ее со дня при-
ема в своем старом доме на Стэнхоп-Гейт, когда праздновалась злополучная
помолвка его внучки Джон с молодым Босини, он ее вспомнил сейчас же, так
как всегда любовался ею: очень хорошенькое создание. После смерти  Боси-
ни, любовницей которого она стала, вызвав  этим  столько  нареканий,  он
слышал, что она сейчас же ушла от Сомса. Одному богу известно, что она с
тех пор делала. Вид  ее  лица  в  профиль,  в  ряду  впереди  него,  был
единственным за эти три года напоминанием о том, что она вообще жива.  О
ней никогда не говорили. Однажды, впрочем, Джо сказал ему одну вещь, ко-
торая тогда страшно его расстроила. Джо узнал это, кажется,  от  Джорджа
Форсайта, который видел Босини в тумане в день, когда он попал под омни-
бус, - то, чем объяснялось отчаяние молодого человека, поступок Сомса по
отношению к своей жене - гадкий поступок. Сам Джо видел ее в тот  вечер,
когда узнали о несчастье, видел на одно мгновение, и его слова засели  в
памяти у старого Джолиона. "Загнанная, потерянная", - назвал он ее. А на
следующее утро туда пошла Джун - взяла себя в руки и пошла туда - и гор-
ничная со слезами рассказала ей, как ночью ее хозяйка  ушла  из  дому  и
пропала. Трагическая в общем история! Верно одно: Сомсу так и не удалось
снова завладеть ею. И он живет в Брайтоне и ездит в Лондон и  обратно  -
так ему и надо, этому собственнику! Ибо если уж старый Джолион не  любил
кого (как не любил племянника), он своего отношения никогда не менял. Он
до сих пор помнил, с каким чувством облегчения услышал  тогда  весть  об
исчезновении Ирэн - тяжело было думать о ней, томящейся в этом доме, ку-
да она вернулась, когда Джо ее видел, вернулась,  наверное,  на  минуту,
как раненый зверь в свою нору, прочитав на улице в  газете  "Трагическая
смерть архитектора". Ее лицо поразило его тогда в театре - красивее, чем
ему помнилось, но точно маска, под которой  что-то  живет.  Еще  молодая
женщина - лет двадцать восемь, наверно. Ну что ж, по всей вероятности, у
нее теперь есть другой любовник. Но при этой  слишком  вольной  мысли  -
ведь замужним женщинам не полагается любить, и одногото раза было  более
чем достаточно - его нога приподнялась, а с ней и голова пса  Балтазара.
Догадливый пес встал и взглянул в лицо старому Джолиону. Он словно спра-
шивал: "Гулять?" - и старый Джолион ответил:
   - Пойдем, старина.
   Медленно, как всегда, они прошли по созвездиям лютиков  и  ромашек  и
вступили в папоротники. Эта площадка, на которой сейчас еще почти ничего
не росло, была предусмотрительно разбита пониже первого газона, чтобы  в
сочетании с нижней лужайкой создать впечатление естественного  беспоряд-
ка, столь важное в садоводстве. Пес Балтазар облюбовал тут камни и землю
и иногда находил в норке крота. Старый Джолион всегда нарочно  шел  этой
дорогой, потому что, хотя тут и не было красиво, он решил, что когда-ни-
будь будет, и часто думал: "Нужно, чтобы приехал Варр  и  придумал,  что
тут устроить; он разберется лучше, чем Бич". Растения, как и дома и  че-
ловеческие недуги, требовали, по его мнению, самого просвещенного внима-
ния. Там жило много улиток, и, если с ним  бывали  внуки,  он  кивал  на
улитку и рассказывал историю про маленького мальчика,  который  спросил:
"Мама, а у сливов бывают ножки?" - "Нет, сынок". - "Ну, так  я,  значит,
улитку съел". И когда они подпрыгивали и хватали его за руку,  представ-
ляя себе, как улитка проскакивает в горлышко мальчику, глаза  его  хитро
подмигивали. Пройдя папоротники, он открыл калитку, которая вела в  пер-
вое поле, большое и ровное, где кирпичными стенками было отделено  место
для огорода. Старый Джолион не пошел туда - огород  не  подходил  к  его
настроению, - а стал спускаться к пруду. Балтазар, у которого  были  там
знакомые водяные крысы, помчался вперед аллюром пожилой собаки,  которая
каждый день совершает одну и ту же прогулку.  Дойдя  до  берега,  старый
Джолион остановился, заметив, что со вчерашнего дня распустилась еще од-
на лилия; завтра он покажет ее Холли, когда  его  "детка"  оправится  от
расстройства, вызванного съеденным за обедом помидором; желудочек у  нее
очень нежный. Теперь, когда Джолли уехал учиться - первый год в школе, -
девочка почти весь день проводила с ним, и он очень скучал  без  нее.  И
еще он ощущал боль, которая теперь часто беспокоила его: немного ныло  в
левом боку. Он оглянулся вверх, на дом. Право же,  этот  Босини  отлично
справился со своей задачей; он сделал бы прекрасную карьеру, если б  ос-
тался жив. А где он теперь? Может быть, все еще бродит здесь,  на  месте
своей последней работы, своего несчастного романа. Или дух Филипа Босини
растворился во вселенной? Кто скажет? Эта собака себе все лапы  выпачка-
ет! И он двинулся к роще. Он как-то нашел там очаровательные колокольчи-
ки и знал, где они еще доцветали, как кусочки неба,  упавшие  среди  де-
ревьев подальше от солнца. Он миновал стойла и курятники, построенные на
опушке, и направился по узкой тропинке в гущу  молодых  деревьев,  туда,
где росли колокольчики. Балтазар, снова обогнавший  его,  тихо  зарычал.
Старый Джолион подтолкнул его ногой, но пес словно прирос к  земле,  как
раз в таком месте, где его нельзя было обойти, и шерсть на его  косматой
спине медленно поднялась. От рычания ли и вида ощетинившегося  пса,  или
от ощущения, которое находит на человека в лесу, только старый Джолион и
сам почувствовал, словно по спине у него прошел холодок. А потом тропин-
ка свернула, и было там упавшее дерево, поросшее мхом, и на  нем  сидела
женщина. Лица ее не было видно, и он только успел  подумать:  "Зашла  на
чужой участок, нужно прибить дощечку", - как она оглянулась. Силы небес-
ные! То самое лицо, которое он видел в  опере,  женщина,  о  которой  он
только что думал! В это смутное мгновение все слилось у него перед  гла-
зами, будто призрак, - как странно! Может быть, виной  тому  косые  лучи
солнца на ее лиловато-сером платье? А потом она поднялась и стала,  улы-
баясь, немного наклонив голову набок. Старый Джолион подумал: "Какая она
красивая!" Она не говорила, он тоже; и он понял причину  ее  молчания  и
оценил его. Ее, несомненно, привело сюда какое-то воспоминание, и она не
собиралась выпутываться банальными объяснениями.
   - Не подпускайте собаку близко, - сказал он, - у нее мокрые лапы.  Эй
ты, сюда!
   Но пес Балтазар подошел к гостье, и она опустила руку и погладила его
по голове. Старый Джолион быстро сказал:
   - Я вас видел недавно в опере; вы меня не заметили.
   - О нет, заметила.
   Он услышал в этом тонкую лесть, как будто она добавила:  "Неужели  вы
думаете, что вас можно не заметить?"
   - Они все в Испании, - сказал он Отрывисто. - Я здесь один,  ездил  в
Лондон послушать оперу. Раволи хороша. Вы коровник видели?
   В эту минуту, полную неизъяснимой тайны и даже душевного волнения, он
инстинктивно двинулся к этому кусочку собственности, и она пошла рядом с
ним. Стан ее чуть покачивался на ходу, как  у  изящных  француженок;  ее
платье было лиловато-серое. Он разглядел две-три серебряные нити  в  ян-
тарного цвета волосах - странно, такие волосы, и темные глазе, и  теплая
бледность лица. Неожиданный, искоса брошенный взгляд этих бархатисто-ка-
рих глаз смутил его. Казалось, он возник где-то глубоко, чуть не в  Дру-
гом мире или во всяком случае у женщины, которая в Том мире живет только
наполовину. И он сказал машинально:
   - Где вы теперь живете?
   - У меня квартирка в Челси.
   Он не хотел знать, что она делает, ничего не хотел знать; но, напере-
кор ему, вырвалось слово:
   - Одна? Она кивнула. Ему стало легче. И пришло в голову, что, если бы
не случайная игра судьбы, она была бы хозяйкой этой рощи и показывала бы
ее ему, гостю.
   - Все олдернейки, - пробормотал он, - самое лучшее молоко  дают.  Вот
эта красивая. Эй! Мэртл!
   Песочного цвета корова, с глазами такими же мягкими и карими,  как  у
Ирэн, стояла неподвижно: ее давно не доили. Она поглядывала на них угол-
ком блестящих, кротких, равнодушных глаз, и с ее  серых  губ  на  солому
стекала тонкая нитка слюны. В полумраке прохладного коровника пахло  се-
ном, ванилью, аммиаком; и старый Джолион сказал:
   - Пойдемте в дом, пообедаете со мной. Обратно я вас отправлю в коляс-
ке.
   Он видел, что в ней происходит борьба; вполне понятно, с такими  вос-
поминаниями!.. Но он хотел ее общества -  хорошенькое  лицо,  прелестная
фигура, красота! Он весь день был один. Возможно, что его глаза были пе-
чальны, потому что она ответила:
   - Спасибо, дядя Джолион. С удовольствием.
   Он потер руки и сказал:
   - Вот и отлично. Тогда идемте!
   И следом за псом Балтазаром они стали  подниматься  по  лугу.  Солнце
светило им теперь почти прямо в лицо, и он видел  не  только  серебряные
нити, но и морщинки, достаточно глубокие, чтобы придать ее красоте утон-
ченность (лицо на монете!) - отпечаток жизни, не разделенной с  другими.
"Проведу ее через террасу, - подумал он. - Она не просто гостья".
   - Что вы делаете целыми днями? - спросил он.
   - Даю уроки музыки, и еще у меня есть занятие.
   - Работа - что может быть лучше, правда?  -  сказал  старый  Джолион,
подбирая с качелей Куклу и расправляя ее черную юбку. - Я-то уж не рабо-
таю. Я старею. А какое это занятие?
   - Стараюсь помочь женщинам, которые попали в беду.
   Старый Джолион не совсем понял.
   - В беду? - повторил он; потом с испугом сообразил, что она  подразу-
мевает именно то, что подразумевал бы он сам, если бы употребил это  вы-
ражение. Помогает лондонским Магдалинам! Какое непривлекательное, страш-
ное занятие! Любопытство пересилило его  врожденную  стыдливость,  и  он
спросил: - Как? Что же вы для них делаете?
   - Не много. У меня нет лишних денег. Я только жалею их и иногда  под-
кармливаю.
   Невольно рука старого Джолиона потянулась к кошельку. Он сказал  пос-
пешно:
   - А как вы с ними знакомитесь?
   - Хожу в одну больницу.
   - В больницу! Ну-ну!
   - Самое грустное, по-моему, это то, что когда-то почти все  они  были
красивы.
   Старый Джолион расправил куклу.
   - Красота! - воскликнул он. - Да, да, печальная история, - и пошел  к
дому.
   Через стеклянную дверь, приподняв еще не отдернутые портьеры, он про-
вел ее в комнату, в которой обычно изучал "Тайме" и страницы  сельскохо-
зяйственного журнала, огромные иллюстрации которого - кормовая свекла  и
Прочие прелести - служили Холли для раскрашивания.
   - Обед через полчаса. Вероятно, хотите вымыть руки? Пройдите в комна-
ту Джун.
   Он заметил, как жадно она глядит по сторонам; сколько перемен  с  тех
пор, как она в последний раз была здесь с мужем, или с любовником, или с
обоими вместе, - он не знал, понятия не имел! Все это было неясно, и  он
не желал разъяснении. Но сколько перемен! И в холле он сказал:
   - Мой сын Джо, знаете ли, художник. У него прекрасный  вкус.  Не  мой
вкус, конечно, но я его не стесняю.
   Она стояла тихо-тихо, обводя взглядом  большой  холл  под  стеклянной
крышей, служивший теперь гостиной. У старого Джолиона было странное ощу-
щение. Не старается ли она вызвать кого-то из теней  этой  комнаты,  где
все жемчужно-серое и серебряное? Он-то предпочел бы  золото:  веселей  и
прочнее. Но у Джо французские вкусы,  вот  комната  и  получилась  такая
призрачная, словно в ней стоят дым от папирос, которые он  вечно  курит,
дым, то тут, то там оживленный, точно вспышкой, синим или  алым  пятком.
Он-то мечтал о другом. Мысленно он развесил здесь свои шедевры -  натюр-
морты в золотых рамах, которые он покупал в те времена, когда в  картине
ценился размер. А где они теперь? Проданы за бесценок! Ибо та непонятная
сила, которая заставляла его единственного из Форсайтов, идти в  ногу  с
веком, подсказала ему, что нечего и пытаться сохранить их. Но в кабинете
у него до сих пор висели "Голландские рыбачьи лодки на закате".
   Он стал подниматься по лестнице следом за Ирэн, медленно, так как бок
побаливал.
   - Вот здесь ванные, - сказал он, - и другие помещения Я  велел  отде-
лать пол и стены кафелем... Там детские. А вот комната Джо и  его  жены.
Они все сообщаются. Да вы, вероятно, помните.
   Ирэн кивнула. Они прошли по галерее дальше и вошли в большую  комнату
с узкой кроватью и несколькими окнами.
   - А это моя, - сказал он. На стенах висели снимки детей и акварельные
наброски, и он добавил неуверенно: - Работа Джо. Вид  отсюда  превосход-
ный. В ясную погоду виден Эпсомский ипподром.
   Солнце теперь было низко за домом, и на "вид"  опустилась  прозрачная
дымка, отсвет длинного счастливого дня. Домов почти не  было  видно,  но
поля и деревья слабо поблескивали, сливаясь вдали.
   - Местность меняется, - сказал он отрывисто, - но она останется, ког-
да нас уже не будет. Слышите - дрозды; птицы тут хороши  утром.  Я  рад,
что разделался с Лондоном.
   Ее лицо было у самого оконного стекла; Джолиона поразило  его  унылое
выражение. "Хотел бы я, чтобы она выглядела повеселее, - подумал  он.  -
Красивое лицо, но грустное" И, захватив кувшин с горячей водой, он вышел
на галерею.
   - Это вот комната Джун, - сказал он, отворяя следующую дверь и  ставя
кувшин на пол. - Найдете все, что вам нужно.
   И, закрыв дверь, он опять прошел к себе. Приглаживая волосы  большими
щетками черного дерева и смачивая лоб одеколоном, он размышлял. Она поя-
вилась так странно - как видение, таинственно, даже  романтично,  словно
его желание общества, красоты было услышано... ну, тем, кому  полагается
слышать такие вещи. И, стоя перед зеркалом, он расправил  свою  все  еще
прямую спину, провел щетками по длинным белым усам, тронул брови  одеко-
лоном и позвонил.
   - Я забыл предупредить, что у меня обедает гостья.
   Пусть кухарка там приготовит что-нибудь повкуснее, и скажите