до  него
доносился запах недавно политых гелиотропов. Пролетела летучая мышь. Ка-
кая-то птица чирикнула напоследок. И прямо  над  старым  дубом  зажглась
первая звезда. Фауст в опере променял душу на несколько  лет  молодости.
Неестественная выдумка! Невозможна такая сделка, в этом-то  и  трагедия.
Нельзя снова стать молодым для любви и для жизни.  Ничего  не  осталось,
как только издали наслаждаться красотой, пока еще можно, да отказать  ей
чтонибудь в завещании. Но сколько? И как будто не в состоянии произвести
этот подсчет, глядя в вольную тишину деревенской ночи, он  повернулся  и
подошел к камину. Вот его любимые бронзовые статуэтки: Клеопатра со зме-
ей на груди; Сократ; борзая, играющая со щенком; силач, сдерживающий ко-
ней. "Они-то не умрут, - подумал он, и у него защемило сердце. -  У  них
еще тысяча лет жизни впереди!"
   "Сколько?" Что ж, во всяком случае достаточно, чтобы не дать ей  сос-
тариться раньше срока, чтобы как можно дольше уберечь ее лицо от морщин,
а светлые волосы от губительной седины. Он, может быть, проживет еще лет
пять. Ей к тому времени будет за тридцать. "Сколько?" В ней нет ни капли
его крови. Верность образу жизни, который он вел сорок лет, даже больше,
с тех самых пор, как женился и основал  это  таинственное  учреждение  -
семью, подсказала ему осторожную мысль: не его кровь, ни на что не имеет
права. Так значит, эта его затея - роскошь! Баловство, потакание  стари-
ковскому капризу, поступок слабоумного. Его будущее по праву принадлежит
тем, в ком течет его кровь, в ком он будет жить после смерти. Он  отвер-
нулся от статуэток и стоял, глядя на старое кожаное  кресло,  в  котором
выкурил не одну сотню сигар. И вдруг ему показалось, что в кресле  сидит
Ирэн - в сером платье, душистая, нежная, темноглазая,  изящная,  смотрит
на него! Эх! Она и не думает о нем; только и думает, что о своем  погиб-
шем возлюбленном. Но она здесь, хочет она того или  нет,  и  радует  его
своей красотой и грацией. Какое он, старик, имеет  право  навязывать  ей
свое общество, какое имеет право приглашать ее играть  ему  и  позволять
смотреть на себя - и все даром? Надо платить за удовольствия в этой жиз-
ни. "Сколько?" В конце концов, денег у него много, его сын и трое внуков
не пострадают. Он заработал все сам, чуть не от первого пенни; может ос-
тавить их кому хочет, может позволить себе это скромное удовольствие. Он
вернулся к бюро. "Так я и сделаю, - решил он. - Пусть их думают, что хо-
тят! Так и сделаю".
   Сколько? Десять тысяч, двадцать тысяч, сколько? Если бы только за эти
деньги он мог купить один год, один месяц молодости! И, пораженный  этой
мыслью, он стал быстро писать:
   "Дорогой Хэринг, составьте к моему завещанию добавление такого содер-
жания: "Завещаю племяннице моей Ирэн Форсайт, урожденной Ирэн Эрон,  под
коей фамилией она сейчас и живет, пятнадцать тысяч фунтов, не подлежащих
обложению налогом на наследство".
   Преданный вам Джолион Форсайт".
   Запечатав конверт и наклеив марку, он опять подошел к двери и глубоко
вдохнул в себя ночной воздух. Было темно, но теперь светило много звезд.


   IV

   Он проснулся в половине третьего, в час, когда - он это знал из  дол-
гого опыта - все тревожные мысли обостряются до безотчетного страха.  По
опыту он знал и то, что следующее пробуждение в нормальное время - в во-
семь часов - обнаруживает всю несостоятельность такой паники. В эту ночь
новая страшная мысль быстро разрослась до невероятных размеров: ведь ес-
ли он заболеет, а это в его возрасте вполне возможно, он не увидит Ирэн.
Отсюда был только шаг к догадке, что он лишится ее и  тогда,  когда  его
сын и Джун вернутся из Испании. Как оправдать свое желание встречаться с
женщиной, которая украла - рано утром в выражениях не стесняешься -  ук-
рала у Джун жениха? Правда, он умер;  но  Джун  такая  упрямица,  доброе
сердце, но упряма, как пень, и - совершенно верно - не из тех, что забы-
вают. К середине будущего месяца они вернутся. Всего каких-то  пять  не-
дель еще можно наслаждаться новым увлечением, которое  появилось  в  его
жизни, а ведь жить осталось немного. В темноте он до нелепости ясно  по-
нял свое чувство. Любоваться красотой - жадно искать  того,  что  радует
глаз. Смешно в его возрасте! А между тем какие же  еще  у  него  причины
подвергать Джун тяжелым воспоминаниям и что сделать, чтобы его сын и же-
на сына не сочли" его уж очень странным? Ему  останется  только  уезжать
тайком в Лондон; это его утомляет; а малейшее недомогание  лишит  его  и
этой возможности. Он лежал с открытыми глазами, заранее вооружаясь  про-
тив такой перспективы и обзывая себя старым дураком, а сердце его билось
громко, а потом, казалось, совсем перестало биться. Прежде чем опять ус-
нуть, он видел, как рассвет прочертил щели в занавесках, слышал, как за-
щебетали и зачирикали птицы и замычали коровы, и проснулся усталый, но с
ясной головой... Еще пять недель можно не тревожиться,  в  его  возрасте
это целая вечность! Но предрассветная паника не  прошла  бесследно,  она
подхлестнула волю человека, который всю жизнь поступал по-своему. Он бу-
дет встречаться с ней, сколько ему вздумается. Почему бы не  съездить  в
город к своему поверенному и самому не изменить завещание,  вместо  того
чтобы делать это письменно; может быть, ей захочется пойти в  оперу.  Но
только поездом: не желает он, чтобы этот толстый Бикон скалил зубы у не-
го за спиной. Слуги такие дураки; да еще, наверное, знают всю старую ис-
торию Ирэн и Босини - слуги знают все, а об остальном догадываются.  Ут-
ром он написал ей:
   "Милая Ирэн, завтра мне нужно быть в городе.
   Если Вам хочется заглянуть в оперу, давайте пообедаем спокойно..." Но
где? Уже лет сорок он нигде не обедал в Лондоне, кроме как в своем клубе
или в частном доме. Ах да, есть  этот  новомодный  отель  у  самого  Ко-
вент-Гарден...
   "Дайте мне знать завтра утром в отель "Пьемонт", ждать ли мне Вас там
в семь часов.
   Преданный Вам Джолион Форсайт".
   Она поймет, что ему просто захотелось  доставить  ей  маленькое  удо-
вольствие. Ибо мысль, что она может дождаться о его  неотвязном  желании
видеть ее, была ему почему-то неприятна. Не дело такому старику нарушать
свой образ жизни, чтобы увидеть красоту, да еще в женщине!
   На следующий день поездка, хоть и короткая,  и  визит  к  поверенному
утомили его. Было жарко, и, переодевшись к обеду,  он  прилег  на  диван
немножко отдохнуть. С ним, вероятно, случился легкий обморок, так как он
очнулся с очень странным ощущением и еле заставил себя подняться и  поз-
вонить. Как! Уже восьмой час, а он-то! И она уже,  наверно,  дожидается!
Но головокружение внезапно повторилось, и ему пришлось снова  опуститься
на диван. Он услышал голос горничной:
   - Вы звонили, сэр?
   - Да, подойдите сюда. - Он видел ее неясно: перед глазами  стоял  ту-
ман. - Мне нездоровится, достаньте мне нюхательной соли.
   - Сейчас, сэр.
   Ее голос звучал испуганно.
   Старый Джолион сделал усилие:
   - Постойте! Передайте поручение моей племяннице, она ждет в вестибюле
- дама в сером. Скажите, мистеру Форсайту нездоровится - жара. Он  очень
сожалеет. Если он сейчас не сойдет вниз, пусть не ждет обедать.
   Когда она ушла, он бессильно подумал: "Зачем я сказал:  "дама  в  се-
ром"? Она может быть в чем угодно. Нюхательные соли!" Сознания он  снова
не потерял, однако не помнил, как Ирэн очутилась рядом с ним,  подносила
ему к носу соли, подсовывала под голову  подушку.  Он  слышал,  как  она
спросила тревожно: "Дядя Джолион, дорогой, что с  вами?  ",  смутно  по-
чувствовал на руке мягкое прикосновение ее губ;  потом  глубоко  вдохнул
нюхательные соли, внезапно обнаружил в них силу и чихнул.
   - Ха, - сказал он, - пустяки! Как вы сюда попали? Идите вниз  и  обе-
дайте. Билеты на столе перед зеркалом. Через пять минут я буду молодцом.
   Он почувствовал у себя на лбу прохладную руку, вдохнул запах фиалок и
сидел, колеблясь между чувством удовлетворения и твердой решимостью быть
молодцом.
   - Как, вы и правда в сером, - сказал он. -  Помогите  мне  встать.  -
Поднявшись на ноги, он встряхнулся. - Нужно же было мне так  раскиснуть.
- И он очень медленно двинулся к зеркалу. Ну и скелет!
   Ее голос тихо сказал у него за спиной:
   - Не надо вам идти вниз, дядя Джолион, надо отдохнуть.
   - Еще недоставало! Бокал шампанского живо поставит меня на  ноги.  Не
могу я допустить, чтобы вы не попали в оперу.
   Но путешествие по коридору оказалось нелегким делом.  Что  у  них  за
ковры в этих новомодных отелях, такие толстые, что спотыкаешься о них на
каждом шагу! В лифте он заметил, какой у нее встревоженный вид,  и  ска-
зал, пытаясь подмигнуть:
   - Хорошо я вас принимаю, нечего сказать! Когда лифт остановился, ста-
рому Джолиону пришлось крепко ухватиться за сиденье, чтобы не  дать  ему
ускользнуть; но после супа и бокала шампанского он почувствовал себя го-
раздо лучше и начал  испытывать  удовольствие  от  недомогания,  которое
внесло столько заботливости в ее отношение к нему.
   - Хорошо бы вы были моей дочерью, - сказал он вдруг и, видя, что гла-
за ее улыбаются, продолжал: - Нельзя жить только прошлым в вашем возрас-
те; еще успеете, когда доживете до моих лет.  Красивое  на  вас  платье,
люблю этот стиль.
   - Я сама сшила.
   А-а! Женщина, которая может сшить себе красивое платье, еще не  поте-
ряла вкуса к жизни!
   - Живите, пока можно, - сказал он, - и выпейте вот это. Мне  хочется,
чтобы вы порозовели. Нельзя портить себе жизнь; это не годится.  Сегодня
новая Маргарита; будем надеяться, что она не толстая.  А  Мефистофель  -
что может быть ужаснее, чем толстяк в роли черта!
   Но в оперу они так и не попали, потому что после обеда у  него  опять
закружилась голова и Ирэн настояла на том, что ему надо отдохнуть и рано
лечь спать. Когда он расстался с ней у подъезда отеля, заплатив кэбмену,
увозившему ее в Челси, он снова присел на минутку, чтобы с  наслаждением
вспомнить ее слова: "Вы так добры ко мне, дядя Джолион".  Ну  а  как  же
иначе! Он с удовольствием остался бы в Лондоне еще на денек и  сходил  с
ней в Зоологический сад, но два дня подряд в его обществе - ей станет до
смерти скучно! Нет, придется подождать до  следующего  воскресенья,  она
обещала приехать. Они условятся об уроках для Холли - хотя бы на  месяц.
Все лучше, чем ничего! Маленькой marn'zelle Бос это не понравится, ниче-
го не поделаешь, проглотит. И, прижимая к груди старый цилиндр, он  нап-
равился к лифту.
   На следующее утро он поехал на вокзал  Ватерлоо,  борясь  с  желанием
сказать: "Отвезите меня в Челси". Но чувство меры одержало  верх.  Кроме
того, его все еще пошатывало, и он опасался, как бы не повторилось  вче-
рашнее, да еще вдали от дома. И. Холли ждала его и то, что он вез  ей  в
саквояже. Впрочем, его детка не способна на корыстную любовь,  просто  у
нее нежное сердечко. Потом с горьким стариковским цинизмом он на  минуту
усомнился: не корыстная ли любовь заставляет Ирэн терпеть его  общество.
Нет, она тоже не такая! Ей скорее даже недостает понимания своей выгоды,
никакого чувства собственности у бедняжки! Да он и не обмолвился о заве-
щании, и не надо - нечего забегать вперед.
   В открытой коляске, которая выехала за ним на станцию, Холли усмиряла
пса Балтазара, и их возня развлекала его до самого дома. Весь этот ясный
жаркий день и почти весь следующий он был доволен и спокоен,  отдыхая  в
тени, пока ровный солнечный свет щедро изливался золотом на цветы и  га-
зоны. Но в четверг вечером, сидя один за столом, он начал считать  часы;
шестьдесят пять до того, как он снова будет встречать ее в роще  и  вер-
нется полями, с ней рядом. Он думал было поговорить с доктором  о  своем
обмороке, но тот, конечно, предпишет покой, никаких  волнений  и  все  в
этом духе, а он не намерен позволить привязать себя за ногу, не  желает,
чтобы ему говорили о серьезной болезни, если она у него есть, просто  не
может этого слышать, в свои годы, теперь, когда у  него  появился  новый
интерес в жизни. И он нарочно ни словом не обмолвился об этом в письме к
сыну. Только вызывать их домой раньше срока! Насколько он этим молчанием
оберегал их спокойствие, насколько имел в виду  свое  собственное  -  об
этом он не задумывался.
   В тот вечер у себя в кабинете он только что  докурил  сигару  и  стал
впадать в дремоту, как услышал шелест платья и почувствовал  запах  фиа-
лок. Открыв глаза, он увидел ее у камина, одетую в серое,  протягивающую
вперед руки. Странно было то, что, хотя руки, казалось, ничего не держа-
ли, они были изогнуты, словно обвивались вокруг чьей-то  шеи,  а  голова
была закинута, губы открыты, веки опущены, Она исчезла мгновенно, и  ос-
талась каминная доска и его статуэтки. Но ведь этих статуэток и доски не
было, когда здесь была Ирэн, только стена и камин.  Потрясенный,  озада-
ченный, он встал. "Нужно принять лекарство, - подумал он,  -  я  болен".
Сердце билось неестественно быстро, грудь стесняло, как  при  астме;  и,
подойдя к окну, он открыл его - не хватало воздуха. Вдалеке лаяла  соба-
ка, верно, на ферме Гейджа, за рощей. Прекрасная тихая ночь, но  темная.
"Я задремал, - думал он, - вот в чем  дело!  А  между  тем,  готов  пок-
лясться, глаза у меня были открыты". В ответ послышался звук, похожий на
вздох.
   - Что такое? - сказал он резко. - Кто здесь?
   Прижав руку к груди, чтобы не так колотилось сердце, он вышел на тер-
расу, Что-то мягкое метнулось во мраке. "Шшш!" Это  была  большая  серая
кошка. "Молодой Босини напоминал большую кошку, - подумал он. -  Это  он
был там в комнате, это его она... она... Он все еще владеет ею!" Он  до-
шел до края террасы и заглянул вниз, в темноту; чуть видны были ромашки,
усеявшие нескошенный газон. Сегодня здесь, завтра погибнут! А вот и  лу-
на, она все видит, молодое и старое, живое и мертвое, и ни  до  чего  ей
нет дела! Скоро и его черед. За один день молодости он бы отдал все, что
осталось! И он снова повернул к дому. Были видны окна детской на  втором
этаже. Его детка спит, конечно, "Только бы эта собака не разбудила ее, -
подумал он. - Отчего это мы любим, отчего умираем? Пора спать".
   И по плитам террасы, начинавшим сереть от света луны, он  прошел  об-
ратно в комнаты.


   V

   Как еще старику проводить свои дни, если не в размышлениях  о  хорошо
прожитой жизни? Эти мысли не согреты волнением,  на  них  светит  только
бледное зимнее солнце. Оболочка выдержит мягкое биение моторов памяти. К
настоящему ему следует относиться с опаской, от будущего  держаться  по-
дальше. Из густой тени следует ему смотреть на солнечный свет,  играющий
у его ног. Если засветит летнее солнце, пусть не выходит, приняв его  за
осенний солнечный день. И тогда, может быть, он состарится тихо,  мягко,
незаметно, и наконец нетерпеливая Природа схватит его за горло, и он за-
дохнется насмерть как-нибудь ранним утром, когда мир еще не проветрен, и
на могиле его напишут: "В расцвете лет". Н-да! Если Форсайт твердо  при-
держивается своих принципов, он может жить еще долго после смерти.
   Старый Джолион прекрасно знал все это, но было в нем и то, что  выхо-
дило за пределы форсайтизма. Ибо известно, что Форсайт не должен  любить
красоту больше разума; ни ставить собственные желания выше  собственного
здоровья. А в эти дни что-то билось в нем, что с каждым ударом понемногу
разрушало ветшающую оболочку. Он был умен и знал это, но  знал  также  и
то, что не может остановить это биение, а если бы и мог, не захотел  бы.
Между тем, всякого, кто сказал бы ему, что он проживает свой капитал, он
просто уничтожил бы взглядом. Нет, нет, капитал не проживают, это непри-
лично! Кумиры вчерашнего дня всегда реальнее сегодняшних фактов.  И  он,
всю жизнь считавший, что проживать капитал - это смертный грех, никак не
мог бы согласиться на такую грубую формулу в приложении к  самому  себе.
Удовольствие полезно для здоровья; красота радует глаз; жить снова - мо-
лодостью молодых, - а что же, как не это, он и делает!
   Методично, следуя привычке всей своей жизни, он распределил свое вре-
мя. По вторникам он отправлялся в Лондон поездом; Ирэн приезжала к  нему
обедать, и они шли в оперу. По четвергам он ездил в город в  коляске  и,
оставив где-нибудь толстяка с лошадьми, встречался с ней в  Кенсингтонс-
ком саду, а расставшись, снова садился в коляску и поспевал домой к обе-
ду. Дома он объяснил мимоходом, что в эти дни у него в Лондоне дела.  По
средам и субботам она приезжала давать Холли уроки  музыки.  Чем  больше
удовольствия он находил в ее обществе, тем более становился сдержанным и
корректным: самый прозаический добрый  дядюшка.  Да  большего  он  и  не
чувствовал - ведь он как-никак был очень стар. А  между  тем,  если  она
опаздывала, он не находил себе места. Если не приезжала, а это случилось
два раза, глаза у него делались печальными, как у старой  собаки,  и  он
лишался сна.
   И так прошел месяц - месяц, лета в полях и в его сердце, с летним из-
нуряющим зноем. Кто бы поверил несколько  недель  назад,  что  он  будет
ждать возвращения сына и внучки чуть не со страхом? В эти недели  дивной
погоды, в новом общении с женщиной, которая ничего не требовала и всегда
оставалась чуть-чуть незнакомой, сохраняя обаяние тайны, он  наслаждался
свободой и той самостоятельностью, которую человек теряет, когда создает
семью. Словно глоток вина для того, кто, подобно ему, так долго пил  во-
ду, что чуть не забыл, как вино разгоняет кровь и туманит сознание, Цве-
ты пестрели ярче, запахи, и музыка, и солнечный свет ожили, не были  уже
только напоминанием о прошлых радостях. Теперь ему было для  чего  жить,
он непрестанно волновался и ждал. "Он этим и жил, а не прошлым - сущест-
венная разница для человека в его возрасте. Утехи хорошего стола,  кото-
рые он, будучи по природе воздержанным, никогда не ставил особенно высо-
ко, теперь потеряли всякую ценность. Он ел мало, не разбирая, что ест; и
с каждым днем худел, и вид у него становился все более  изможденный.  Он
снова стал "щепкой"; и огромный лоб со  впавшими  висками  придавал  еще
больше благородства похудевшей фигуре. Он прекрасно сознавал,  что  надо
посоветоваться с доктором, но уж очень сладка была свобода.  Не  мог  он
пожертвовать свободой, чтобы возиться с одышкой и  болью  в  боку!  Вер-
нуться  к  растительному  существованию,  которое  он  вел  среди  своих
сельскохозяйственных журналов с кормовой свеклой в натуральную  величину
до того, как в его жизни появился этот новый интерес,  -  нет!  Он  стал
больше курить. Две сигары в день он всегда позволял себе. Теперь он  вы-
куривал три, иногда четыре - как всякий мужчина, в котором  живет  твор-
ческий дух. Но очень часто он подумывал: "Надо бросить курить и пить ко-
фе; надо бросить это катанье в город!" И не бросал; никого, кто  мог  бы
повлиять на нею, с ним не было, и это было великое благо. Слуги, возмож-
но, недоумевали, но, разумеется, не говорили ни слова. Mam'zelle Бос бы-
ла слишком занята собственным пищеварением и слишком "хорошо воспитана",
чтобы говорить на личные темы Холли еще не научилась замечать, как  выг-
лядит тот, кто был ей игрушкой и богом. Самой Ирэн приходилось  уговари-
вать его есть побольше, отдыхать  в  жаркое  время  дня,  принимать  ле-
карства. Но она не говорила ему, что он худеет из-за нее, - ведь  трудно
увидеть опустошение, которому ты сам причиной. В  восемьдесят  пять  лет
мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует
по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее.
   В первый день второй недели июля он получил письмо из Парижа от  сына
с известием, что все они будут дома в пятницу Он все время знал, что это
неизбежно, но с трогательным легкомыслием, которое дается старым  людям,
чтобы они могли выдержать до конца, все же не вполне этому верил. Теперь
он поверил, и что-то нужно было предпринять Он уже не мог вообразить се-
бе жизни без этого