этой лестью, звучащей из прошлого, выз-
ванной желанием говорить об умершем, - совсем нет; и все же он жадно ло-
вил ее слова, ибо Ирэн радовала его взоры и сердце, которое - совершенно
верно - так и не состарилось. Потому ли, что, не в пример ей и ее  мерт-
вому возлюбленному, он никогда не любил  до  отчаяния,  всегда  сохранял
равновесие и чувство пропорций? Что же, зато в восемьдесят пять  лет  он
еще способен наслаждаться красотой! И он подумал: "Будь я художником или
скульптором!.. Но я старик. Надо жить, пока можно!"
   Двое, обнявшись, прошли по траве перед ними, по краю тени от каштана.
Солнце безжалостно освещало их бледные, помятые молодые лица.
   - Некрасивое создание человек, - сказал вдруг старый Джолион. - Пора-
жает меня, как любовь это превозмогает.
   - Любовь все превозмогает.
   - Так молодые думают, - сказал он тихо.
   - У любви нет возраста, нет предела, нет смерти.
   Ее бледное лицо светилось, грудь подымалась, глаза такие  большие,  и
темные, и мягкие - прямо ожившая Венера! Но эта шальная мысль сейчас  же
вызвала реакцию, и он сказал, подмигивая:
   - Да, если б у нее были пределы, мы бы и на свет  не  родились.  Ведь
ей, честное слово, ставится немало препятствий.
   Потом, сняв цилиндр, старый Джолион провел по нему манжетой.  Большой
и нескладный, он нагрел ему лоб; эти дни у  него  часто  бывали  приливы
крови к голове - кровообращение уже не то, что было.
   Она все сидела, глядя прямо перед  собой,  и  вдруг  проговорила  еле
слышно:
   - Странно, как это я еще  жива!  Слова  Джо  "загнанная,  потерянная"
пришли ему на память.
   - А-а, - сказал он, - мой сын видел вас мельком в тот день.
   - Это был ваш сын? Я слышала голос в холле; на  секунду  я  подумала,
что это - Фил.
   Старый Джолион видел, что у нее задрожали губы.
   Она поднесла к ним руку, опять отняла ее и продолжала спокойно:
   - В ту ночь я пошла к реке; какая-то женщина схватила меня за платье.
Рассказала мне о себе. Когда узнаешь, что  приходится  выносить  другим,
становится стыдно.
   - Одна из тех? Она кивнула, и в  душе  старого  Джолиона  зашевелился
ужас, ужас человека, никогда не знавшего, что значит бороться с отчаяни-
ем. Почти против воли он сказал:
   - Расскажите мне, хорошо?
   - Мне было все равно - жить или умереть. А когда дойдешь  до  такого,
судьбе уж и не хочется тебя убивать. Эта женщина ухаживала за  мной  три
дня, не отходила от меня. Денег у меня не было. Вот я теперь и делаю для
них, что могу.
   Но старый Джолион думал: "Не было денег!" Что может сравниться с  та-
кой участью? С этим и все остальное связано.
   - Напрасно вы не пришли ко мне, - сказал он. - Почему?
   Ирэн не ответила.
   - Потому что моя фамилия Форсайт, наверно? Или Джун не хотели  встре-
тить? А теперь как ваши дела?
   Он невольно окинул глазами ее фигуру. Может быть, она и теперь...  но
нет, она не худая, право же нет.
   - О, ведь у меня пятьдесят фунтов в год, как раз хватает.
   Ответ не удовлетворил его; уверенность  пропала.  Уж  этот  Соме!  Но
чувство справедливости заглушило обвиняющий голос.  Нет,  она,  конечно,
скорее умрет, чем согласится принять хоть что-нибудь от него. Это  ниче-
го, что она такая мягкая, в ней, наверное, скрыта сила, сила и верность.
И нужно же было этому Босини дать себя раздавить и оставить ее на мели!
   - Ну, теперь уж вы должны прийти ко мне, если вам что-нибудь  понадо-
бится, - сказал он, - а то я совсем обижусь, - и он встал,  надевая  ци-
линдр. - Пойдемте выпьем чаю. Я велел этому лентяю дать лошадям час  от-
дохнуть и заехать за мною к вам. Сейчас  возьмем  кэб;  я  уже  не  могу
столько ходить, как раньше.
   Хорошо было пройтись до дальнего конца сада - звук ее голоса,  взгляд
ее глаз, тонкая красота прелестной женщины двигались рядом с ним. Хорошо
было выпить чаю у Раффела на Хай-стрит, - он вышел оттуда с большой  ко-
робкой конфет, нацепленной на мизинец. Хорошо было ехать назад в Челси в
наемной карете, покуривая сигару. Она обещала приехать в следующее воск-
ресенье и снова играть ему, и мысленно он уже рвал гвоздику и ранние ро-
зы, чтобы дать их ей с собой в Лондон. Приятно было сделать ей приятное,
если только это приятно от такого старика. Коляска уже ждала его,  когда
они приехали. Ведь вот человек! А когда его ждешь -  всегда  опаздывает!
Старый Джолион зашел на минутку проститься. В маленькой темной  передней
ее квартирки стоял неприятный запах пачули; и на скамейке у стены - дру-
гой мебели не было - он заметил сидящую фигуру. - Он  слышал,  как  Ирэн
тихо сказала: "Сию минуту". В маленькой гостиной, когда двери были  зак-
рыты, он серьезно спросил:
   - Одна из ваших протеже?
   - Да. Теперь, благодаря вам, я могу кое-что для нее сделать.
   Он стоял, глядя перед собой и поглаживая  подбородок,  мощь  которого
стольких в свое время отпугивала. Мысль, что она так близко соприкасает-
ся с этой несчастной, огорчала его и пугала. Чем она  может  им  помочь?
Ничем! Только сама может запачкаться и нажить неприятностей. И  он  ска-
зал:
   - Будьте осторожны, дорогая. Люди готовы что угодно истолковать в са-
мом худшем смысле.
   - Это я знаю.
   Он отступил перед ее спокойной улыбкой.
   - Так, значит, в воскресенье, - сказал он. - До свидания!
   Она подставила ему щеку для поцелуя.
   - До свидания, - повторил он, - берегите себя.
   И он вышел, не оглядываясь на фигуру у стены. Домой он  поехал  через
Хэммерсмит, решив зайти в знакомый магазин  и  распорядиться,  чтобы  ей
послали две дюжины их лучшего  бургундского.  Ей,  верно,  нужно  бывает
иногда подкрепиться Только в Ричмонд-парке он вспомнил, что поехал в го-
род заказывать башмаки, и удивился, как такая нелепая мысль могла прийти
ему в голову.


   III

   Легкие феи прошлого, которые роем вьются вокруг стариков, никогда еще
не тревожили старого Джолиона так мало, как в  течение  этих  семидесяти
часов, отделявших его от воскресенья. Зато улыбалась ему  фея  будущего,
овеянная обаянием неизвестности. Теперь старый Джолион не  тревожился  и
не ходил навещать упавшее дерево, потому  что  она  обещала  приехать  к
завтраку. Есть что-то необычайно успокоительное в еде.  Сговоришься  по-
завтракать вместе - и уляжется целый ворох сомнений, ибо никто  не  про-
пустит обеда или завтрака, если не будет на то совсем особых  причин  Он
часто играл с Холли в крикет на лужайке, подавал ей мячи,  а  она  била,
готовясь в свою очередь на каникулах подавать их Джолли. Ибо в ней  было
мало форсайтского, а в Джолли - бездна, а Форсайты всегда бьют, пока  не
выйдут в отставку и не доживут до восьмидесяти пяти лет.  Пес  Балтазар,
неизменно находившийся тут же, когда только успевал, ложился на  мяч,  а
мальчик-слуга бегал за мячами, пока лицо у него не начинало  сиять,  как
полная луна. И потому, что ждать оставалось все меньше, каждый день  был
длиннее и лучезарнее предыдущего. В пятницу вечером он принял пилюлю  от
печени - бок давал себя чувствовать, - и хотя болело не с  той  стороны,
где печень, все же он считал, что нет  лучшего  лекарства.  Всякий,  кто
сказал бы ему, что он нашел себе в жизни новый повод для волнения и  что
волнение ему вредно, встретил бы твердый,  несколько  вызывающий  взгляд
его темно-серых глаз, словно говоривших: "Я знаю, что делаю". Так всегда
было, так и останется.
   В воскресенье утром, когда Холли с гувернанткой ушли  в  церковь,  он
направился к грядкам клубники. Там, в сопровождении  пса  Балтазара,  он
внимательно осмотрел кусты и разыскал ягод двадцать, не  меньше,  совсем
спелых. Ему было вредно нагибаться,  сильно  закружилась  голова,  кровь
прилила к вискам. Положив клубнику на блюдце, он оставил ее на обеденном
столе, вымыл руки и смочил лоб одеколоном.  Здесь,  перед  зеркалом,  он
как-то вдруг заметил, что похудел. Какой "щепкой" он  был  в  молодости!
Приятно быть стройным - он не выносил толстяков; и все же щеки  у  него,
пожалуй, уж очень впалые. Она должна была приехать  поездом  в  половине
первого и прийти пешком со станции по дороге мимо фермы  Гейджа,  с  той
стороны рощи. И, заглянув в комнату Джун, чтобы убедиться,  приготовлена
ли горячая вода, он отправился встречать ее не спеша, так как чувствовал
сердцебиение. Воздух был душистый, пели  жаворонки,  Эпсомский  ипподром
был ясно виден. Чудный день! В точно такой день, вероятно, шесть лет на-
зад Соме привез сюда молодого Боснии, чтобы посмотреть на  участок,  где
предстояло начать постройку. Босини и выбрал окончательно,  где  строить
дом, - это он не раз слышал от Джун. Эти дни он много  думал  о  молодом
архитекторе, словно дух его и правда витал над местом его последней  ра-
боты в надежде увидеть ее. Босини - единственный, кто владел ее сердцем,
кому она всю себя отдала с упоением. В восемьдесят пять  лет  невозможно
было, конечно, представить себе все это, но в старом Джолионе шевелилась
странная, смутная боль, как призрак  беспредметной  ревности;  и  другое
чувство, более великодушное - жалость к этой так  скоро  погибшей  любви
Каких-то несколько месяцев - и конец! Да, да. Он взглянул на часы, преж-
де чем войти в рощу: только четверть первого, еще  двадцать  пять  минут
ждать. А потом тропинка свернула, и он увидел ее на том же месте, где  и
в первый раз, на упавшем дереве, и понял, что она приехала более  ранним
поездом, чтобы побыть здесь одной часа два - ну конечно, не меньше.  Два
часа в ее обществе - потеряны! За какие воспоминания она так  любит  это
дерево? Лицо его выдало эту мысль, потому что она сейчас же сказала:
   - Простите меня, дядя Джолион. Здесь я в первый раз узнала...
   - Да, да, тут оно и останется, приходите, когда захочется. Вид у  вас
неважный, слишком много уроков даете.
   Его тревожило, что ей приходится давать уроки. Обучать каких-то  дев-
чонок, барабанящих гаммы толстыми пальцами!
   - А где вы их даете? - спросил он.
   - К счастью, почти все в еврейских семьях.
   Старый Джолион удивился: в глазах всех Форсайтов евреи -  странные  и
подозрительные люди.
   - Они любят музыку, и они очень добрые.
   - Попробовали бы они, черт возьми, не быть добрыми, - он взял ее  под
руку - бок у него всегда побаливал на подъеме - и сказал:  -  Видели  вы
что-нибудь лучше этих лютиков? За одну ночь распустились.
   Ее глаза, казалось, летали над лугом, как пчелы в  поисках  цветов  и
меда.
   - Я хотел, чтобы вы их посмотрели, не велел выгонять  сюда  коров,  -
потом, вспомнив, что она приехала разговаривать о Босини, указал на  ба-
шенку с часами, возвышавшуюся над конюшней: - Он, вероятно, не  позволил
бы мне это устроить. Насколько я помню, он не знал счета времени.
   Но она, прижав к себе его руку, вместо ответа заговорила о цветах,  и
он понял ее умысел - не дать ему почувствовать, что она  приехала  гово-
рить об умершем.
   - Самый лучший цветок, какой я вам могу показать, - сказал он  с  ка-
ким-то торжеством, - это моя детка. Она сейчас вернется из церкви. В ней
есть что-то, что немного напоминает мне вас, - он не увидел ничего  осо-
бенного в том, что выразил свою мысль именно так а  не  сказал:  "В  вас
есть что-то, что немного напоминает мне ее". - А, да вот и она!
   Холли, опередив пожилую гувернантку-француженку, пищеварение  которой
испортилось двадцать два года назад во время осады Страсбурга,  со  всех
ног бежала к ним от старою дуба. Шагах в двадцати она остановилась  пог-
ладить Балтазара, делая вид, что только для этого и бежала. Старый  Джо-
лион, который видел ее насквозь, сказал:
   - Ну, моя маленькая, вот тебе обещанная дама в сером.
   Холли выпрямилась и посмотрела на гостью. Он наблюдал за ними обеими,
посмеиваясь глазами; Ирэн улыбалась, на лице Холли серьезная  пытливость
тоже сменилась робкой улыбкой, потом чем-то более глубоким. Она чувству-
ет красоту, эта девочка, понимает толк в вещах! Хорошо было видеть,  как
они поцеловались.
   - Миссий Эрон, mam'zelle Бос. Ну, mam'zelle, как проповедь?
   Теперь, когда ему оставалось  так  мало  времени  жить,  единственная
часть богослужения, связанная с земной жизнью, поглощала весь оставшийся
у него интерес к церкви Mam'zelle Бос протянула похожую на паука ручку в
черной лайковой перчатке - она живала в самых лучших домах, -  печальные
глаза на ее тощем желтоватом лице, казалось, спрашивали:  "А  вы  хорошо
воспитаны?" Каждый раз, как Холли или Джолли чем-нибудь ей не угождали -
а случалось это нередко, - она говорила им: "Маленькие  Тэйлоры  никогда
так не делали, такие хорошо воспитанные были  детки!"  Джолли  ненавидел
маленьких Тэйлоров; Холли ужасно удивлялась, как это ей все  не  удается
быть такой же, как они. "Чудачка эта mam'zelle Бос", - думал о ней  ста-
рый Джолион.
   Завтрак прошел удачно; из шампиньонов, которые он сам выбирал в  теп-
лице, из собранной им клубники и еще одной бутылки  "Стейнберг  Кэбинет"
он почерпнул какое-то ароматное вдохновение и уверенность, что завтра  у
него будет легкая экзема. После завтрака они сидели под старым  дубом  и
пили турецкий кофе. Старый Джолион не очень огорчился, когда мадемуазель
Бос удалилась к себе в комнату писать воскресное письмо сестре,  которая
в прошлом чуть не погубила свое будущее, проглотив булавку, о чем  ежед-
невно сообщалось детям в виде предостережения, чтобы они ели медленно  и
не забывали как следует жевать. На нижней лужайке, на пледе. Холли и пес
Балтазар Дразнили и ласкали друг друга, а в тени старый Джолион, положив
ногу на ногу и наслаждаясь сигарой, смотрел на сидящую на качелях  Ирэн.
Легкая, чуть покачивающаяся серая фигура в редких солнечных пятнах, губы
полуоткрыты, глаза темные и мягкие под слегка опущенными веками.  У  нее
был довольный вид. Конечно же, ей полезно  приезжать  к  нему  в  гости!
Старческий эгоизм еще не настолько завладел им, чтобы он не  умел  найти
удовольствие в чужой радости. Он сознавал, что его желание - это хоть  и
много, но не все.
   - Здесь очень тихо, - сказал он, - вы не приезжайте, если вам скучно.
Но видеть вас мне радостно. Из всех лиц только лицо моей детки доставля-
ет мне радость и ваше.
   По ее улыбке он понял, что ей не совсем безразлично, когда ею любуют-
ся, и это придало ему уверенности.
   - Эго не слова, - сказал он, - я никогда не говорил женщине, что  она
мне нравится, если этого не было. Да я и не знаю, когда  вообще  говорил
женщине, что она мне нравится, разве только в давние времена жене. А же-
ны странный народ. - Он помолчал, потом вдруг опять заговорил: - Ей  хо-
телось слышать это от меня чаще, чем я это чувствовал, вот что тут поде-
лаешь! - На ее лице отразилось какое-то смятение.  И,  испугавшись,  что
сказал что-то неприятное, он заторопился: - Когда моя детка  выйдет  за-
муж, надеюсь, ей попадется человек, понимающий чувства женщины. Я-то  до
этого не доживу, но очень уж много сейчас несуразного в браке; не хочет-
ся мне, чтоб она с этим столкнулась. - И, чувствуя, что  только  ухудшил
дело, он добавил: - И когда эта собака перестанет чесаться!
   Последовало молчание. О чем она думает, эта прелестная женщина с  из-
ломанной жизнью, покончившая с любовью, но  созданная  для  любви?  Ког-
да-нибудь, когда его уже не будет, она, может быть, найдет другого спут-
ника жизни - не такого беспорядочного, как этот молодой человек, который
дал себя переехать. Да, но ее муж?
   - Соме никогда вам не докучает? - спросил он.
   Она покачала головой. Лицо ее сразу замкнулось. При всей ее  мягкости
в ней было что-то непреклонное. И словно луч света, озаривший всю непре-
одолимость половой антипатии, пронизал сознание  человека,  воспитанного
на культуре ранней эпох? Виктории, такой далекой от новой  культуры  его
старости, - человека, никогда не задумывавшегося о таких простых вещах.
   - И то хорошо, - сказал он. - Сегодня виден ипподром.  Хотите,  прой-
демся?
   Он провел ее по цветнику и фруктовому саду, где у высоких  стен  гре-
лись на солнце шпалеры персиков; мимо коровника, в оранжерею, в  теплицу
с шампиньонами, мимо грядок со спаржей, в розарий, в беседку  -  даже  в
огород посмотреть зеленый горошек, из стручков которого Холли так любила
выскребать пальцем горошинки, чтобы слизнуть их потом со  своей  смуглой
ладошки. Много чудесных вещей он ей показал, а Холли и пес Балтазар  но-
сились вокруг, время от времени подбегая к ним и  требуя  внимания.  Это
был один из счастливейших дней его жизни, но он утомился а был рад, ког-
да, наконец, уселся в гостиной и она налила ему чаю. К Холли пришла под-
руга - блондиночка с короткими, как у мальчика, волосами. Они  резвились
где-то в отдалении, под лестницей, на лестнице  и  на  верхней  галерее.
Старый Джолион попросил Шопена. Она играла этюды, мазурки, вальсы, и де-
вочки тихонько подошли и стали у рояля - слушали, наклонив вперед темную
и золотую головки. Старый Джолион наблюдал за ними.
   - Ну-ка вы, потанцуйте.
   Они начали робко, не в такт. Подскакивая  и  кружась,  серьезные,  не
очень ловкие, они долго двигались перед его креслом под  музыку  вальса.
Он смотрел на них и на лицо игравшей, с улыбкой обращенное  к  маленьким
балеринам, и думал: "Давно не видал такой прелестной  картинки!"  Послы-
шался голос:
   - Hollee! Mais enfin -  qu'est  ее  que  tu  fais  la  -  danser,  le
dimanche! Viens done! [1]
   Но девочки подошли к старому Джолиону, зная, что он не даст их в оби-
ду, и глядели ему в лицо, на котором было ясно написано: "Попались!"
   - В праздник-то еще лучше, mam'zelle. Это я виноват.
   Ну, бегите, цыплята, пейте чай.
   И когда они ушли вместе с псом Балтазаром, которому  тоже  полагалось
есть четыре раза в день, он посмотрел на Ирэн, подмигнул и сказал:

   1. Холли, послушай, что же это такое - танцевать в  воскресенье!  Пе-
рестань! (франц.).

   - Вот видите ли! А правда, милы? Среди ваших учениц есть маленькие?
   - Да, целых три - две из них прелесть.
   - Хорошенькие?
   - Очаровательные.
   Старый Джолион вздохнул. Он был полон ненасытной любви ко всему моло-
дому.
   - Моя детка, - сказал он, - по-настоящему любит музыку;  когда-нибудь
будет музыкантшей. Вы бы не могли сказать мне свое мнение о ее игре?
   - Конечно, с удовольствием.
   - Вы бы не хотели... - но он удержался от слов "давать ей уроки".
   Мысль, что она дает уроки, была ему неприятна. А между тем  тогда  уж
он видел бы ее регулярно. Она встала и подошла к его креслу.
   - Хотела бы, очень; но ведь есть Джун. Когда они возвращаются?
   Старый Джолион нахмурился.
   - Не раньше середины будущего месяца. А что из этого?
   - Вы сказали, что Джун меня простила; но забыть она  не  могла,  дядя
Джолион.
   Забыть! Должна забыть, если он этого хочет.
   Но будто отвечая ему, Ирэн покачала головой.
   - Вы же знаете, что нет; такое не забывается.
   Опять это злосчастное прошлое! И он сказал обиженно и твердо:
   - Ну посмотрим.
   Он еще больше часа говорил с ней о детях, о тысяче мелочей,  пока  не
подали коляску, чтобы отвезти ее домой. А когда она уехала, он  вернулся
к своему креслу и долго сидел в нем, поглаживая подбородок и  щеки  и  в
мыслях заново переживая весь день.
   В тот вечер после обеда он прошел к себе в кабинет и достал лист  бу-
маги. Он не сразу начал писать, поднялся,  постоял  под  шедевром  "Гол-
ландские рыбачьи лодки на закате". Он думал не об этой картине, а о сво-
ей жизни. Он оставит ей что-нибудь  в  завещании;  ничто  так  не  могло
взволновать тихие глубины его дум и памяти. Он оставит ей  часть  своего
состояния, своих надежд, поступков, способностей и  труда,  которые  это
состояние создали; оставит ей часть всего того, чти упустил в этой  жиз-
ни, пройдя по ней здраво и твердо. Ах, а что же это  он  упустил?  "Гол-
ландские рыбачьи лодки" не отвечали; он подошел  к  стеклянной  двери  и
открыл ее, отстранив портьеру. Поднялся ветер; прошлогодний дубовый лис-
ток, чудом избегнувший метлы садовника, еле слышно постукивая и шелестя,
тащился в полутьме по каменной террасе. Других звуков не было,