ет Джон.
   Опять сердце Джолиона покатилось набок. Лицо у его жены  было  напря-
женное и озабоченное.
   - Ты с ним не... - начал Джолион.
   - Нет. Но Джон узнал ее имя. Девочка уронила платок, а  он  поднял  и
подал ей.
   Джолион присел на кровать. Вот незадача!
   - С вами была Джун. Она, не вмешалась?
   - Нет; но все вышло очень странно, натянуто. Джон это заметил.
   Джолион перевел дыхание и сказал:
   - Я часто раздумывал, правы ли мы, что скрываем от него. Когда-нибудь
все равно узнает.
   - Чем позже, тем лучше, Джолион. В молодости суждения  так  дешевы  и
жестки. В девятнадцать лет что думал бы ты о своей матери,  если  б  она
поступила, как я?
   Да? В этом вся трудность! Джон боготворит свою мать; и ничего не зна-
ет о трагедиях жизни, о ее непреложных требованиях, не  знает  ничего  о
горькой тюрьме несчастного брака, о ревности или о страсти - вообще  ни-
чего еще не знает!
   - Что ты ему сказала? - спросил он наконец.
   - Что они наши родственники, но что мы с ними незнакомы; что ты  чуж-
дался своих родных или, скорей,  они  тебя;  я  боюсь,  он  приступит  с
расспросами к тебе.
   Джолион улыбнулся.
   - Кажется, это займет место воздушных налетов, - сказал он. - Без них
в конце концов скучновато.
   Ирэн подняла на него глаза.
   - Мы знали, что это придет.
   Он ответил с неожиданной силой:
   - Я не допущу, чтобы Джин тебя порицал. Он этого не должен делать да-
же в мыслях. Он одарен воображением; и он поймет, если изложить ему  все
должным образом. Я думаю, лучше мне рассказать ему все,  прежде  чем  он
узнает другим путем.
   - Подождем, Джолион.
   Это похоже на нее - ей чуждо предвидение,  она  никогда  не  поспешит
навстречу опасности. Однако - кто знает! - может быть, она права.  Нехо-
рошо идти наперекор материнскому инстинкту. Может быть, правильней оста-
вить мальчика в неведении, пока некоторый жизненный опыт не даст  ему  в
руки пробный камень, который позволит ему произвести оценку  той  старой
трагедии; пока любовь, ревность, желание не сделают его милосердней. Как
бы там ни было, надо принять меры предосторожности - все возможные меры.
И долго после того, как Ирэн ушла от него, он лежал без  сна,  обдумывая
эти меры. Надо написать Холли, рассказать ей, что Джону пока  ничего  не
известно о семейной истории. Холли тактична, ни она, ни ее муж ничего не
выдадут - она позаботится о том. Джон завтра поедет и  возьмет  с  собою
письмо.
   И так, с боем часов на конюшне, угас день, когда Джолион привел в по-
рядок свои материальные дела, и новый день начался для  него  в  сумраке
душевной неурядицы, которую нельзя было так просто разобрать  и  подыто-
жить.
   А Джон в своей комнате, некогда служившей ему детской, тоже лежал без
сна во власти чувства, возможность которого оспаривается теми,  кто  его
никогда не знал: любви с первого взгляда. Он ощутил, как оно  зародилось
в нем от блеска тех темных глаз, что посмотрели на него через плечо Юно-
ны, зародилось вместе с убеждением, что эта девушка - его мечта;  и  то,
что произошло потом, показалось ему одновременно и естественным и чудес-
ным. Флер! Одного ее имени было почти достаточно для того, кто так  без-
мерно был подвержен обаянию слов. В наш гомеопатический век, когда юноши
и девушки получают совместное образование и с раннего возраста находятся
в таком постоянном общении, что это почти убивает  сознание  пола,  Джон
был до странности старомоден. В новую школу, где  он  учился,  принимали
только мальчиков, а каникулы он проводил в Робин-Хилле с товарищами  или
наедине с родителями. Таким образом, ему никогда не прививалась, в  пре-
дохранение от любовной заразы, небольшая доза яда.  И  теперь  в  ночной
темноте лихорадка быстро разгоралась. Он лежал без сна, мысленно восста-
навливая черты Флер, припоминая ее слова и в особенности  это  последнее
"Au revoir!" - и нежное, и веселое.
   На рассвете он был еще так далек от сна, что вскочил с постели, надел
теннисные туфли, штаны, свитер и, тихо спустившись  по  лестнице,  вылез
через окно кабинета. Было уже светло; пахло влажной травой. "Флер! - ду-
мал он. - Флер!" Свет в  саду  был  таинственно-бледный,  и  все  спало,
только птицы начинали чирикать. "Пойду в рощу", - подумал Джон. Он побе-
жал по полям, достиг пруда как раз к восходу солнца и вошел в рощу. Ков-
ром устилали землю голубые колокольчики, лиственницы дышали тайной - ка-
залось, самый воздух был проникнут ею. Джон жадно вдыхал его свежесть  и
при все более ярком свете смотрел на  колокольчики.  Флер!  Какие  рифмы
напрашивались к этому имени! И живет она в Мейплдерхеме - тоже  красивое
название; это, кажется, где-то на Темзе? Надо будет сейчас  отыскать  по
атласу. Он ей напишет. Но ответит ли она? О! Должна ответить! Она сказа-
ла: "Au revoir!" - не "Прощайте!" Какое счастье, что она уронила платок!
Иначе он никогда бы с ней не познакомился. И чем больше он думал об этом
платке, тем удивительней казалось ему его  счастье.  Флер!  Рифмуется  с
"костер". Ритмические узоры теснились в мозгу; слова просились в сочета-
ния; создавался стержень стихотворения.
   Так простоял Джон более получаса, потом возвратился к дому и,  раздо-
быв лестницу, влез в окно своей спальни - из  чистого  озорства.  Затем,
вспомнив, что окно в кабинете осталось открытым, он сошел вниз  и  запер
его, предварительно убрав лестницу и устранив таким образом  все  следы,
которые могли бы выдать его чувство. Слишком  было  оно  глубоко,  чтобы
открыть его кому бы то ни было, даже матери.


   IV
   МАВЗОЛЕЙ

   Бывают дома, чьи души отошли в сумрак времени, оставив тела в сумраке
Лондона. Не совсем так обстояло дело с домом  Тимоти  на  Бэйсуотер-Род,
ибо душа Тимоти одной ногой еще пребывала в теле Тимоти Форсайта, и Сми-
зер поддерживала атмосферу неизменной - атмосферу камфоры, и  портвейна,
и дома, где окна только два раза в сутки открываются для проветривания.
   Для Форсайтов этот дом был теперь чем-то  вроде  китайской  коробочки
для пилюль - клеточки, одна в другой, и в последнюю заключен Тимоти.  До
него не добраться, или так, по крайней мере, утверждали те из родни, кто
по старинной привычке или по рассеянности нет-нет, а заходили сюда  про-
ведать своего последнего дядю: Фрэнси, теперь уже совсем  эмансипировав-
шаяся от бога (она открыто исповедовала атеизм) Юфимия, эмансипировавша-
яся от старого Николаса, и Уинифрид Дарти,  тоже  эмансипировавшаяся  от
своего "светского человека". Но в конце концов нынче все стали эмансипи-
рованными или говорят, что стали, а это, пожалуй, не совсем  одно  и  то
же.
   Поэтому, когда Сомс на другой день после знаменательной встречи зашел
в этот дом по дороге на Пэддингтонский вокзал, вряд  ли  он  рассчитывал
увидеть Тимоти во плоти. Сердце его екнуло, когда он остановился на  яр-
ком солнце у свежевыбеленного крыльца маленького дома, где жили  некогда
четверо Форсайтов, а теперь доживал только один, точно зимняя муха; дом,
куда Сомс захаживал несчетное число раз скинуть или принять балласт  се-
мейных сплетен, дом "стариков", людей другого века, другой эпохи.
   Вид Смизер, по-прежнему затянутой в высокий, до подмышек, корсет, по-
тому что тетя Джули и тетя Эстер не одобряли новой моды,  появившейся  в
1903 году, когда они сами сошли со сцены, вызвал бледную дружескую улыб-
ку на губах Сомса; Смизер, во всем до последних  мелочей  верная  старой
моде, неоценимая прислуга - такие теперь перевелись - улыбнулась  ему  в
ответ со словами:
   - Ах, господи! Мистер Сомс! Сколько лет! Как же  вы  поживаете,  сэр?
Мистер Тимоти будет очень рад узнать, что вы заходили.
   - Как он поживает?
   - О, сэр, он для своих лет совсем молодцом; но он, конечно, необыкно-
венный человек. Я так и сказала миссис Дарти, когда она была у нас  пос-
ледний раз: вот порадовались бы на него мисс Форсайт, и миссис Джули,  и
мисс Эстер, если бы могли видеть, как он отлично управляется  с  печеным
яблочком. Он, правда, совсем оглох, но это я считаю  только  к  лучшему:
иначе я просто ума не приложу, что бы мы делали с ним во время налетов.
   - А-а, - сказал Сомс. - Что же все-таки вы делали?
   - Просто оставляли его в кровати, а звонок Отвели в погреб,  так  что
мы с кухаркой услышали бы, если б он позвонил. Не  могли  ж  мы  сказать
ему, что идет война. Я еще говорила тогда кухарке: "Если  мистер  Тимоти
Позвонит, будь что будет, а я пойду наверх. С моими  дорогими  хозяйками
сделался бы удар, если бы они узнали, что он звонил и никто не пришел  к
нему на звонок". Но он прекрасно проспал все налеты. А в тот раз,  когда
цеппелины появились днем, он принимал ванну. Это вышло очень  удачно,  а
то он мог бы заметить, что все люди на улице смотрят на небо:  он  часто
глядит в окно.
   - Так, так, - пробормотал Сомс. Смизер становилась чересчур болтлива.
- Я обойду дом, посмотрю, не надо ли что-нибудь сделать.
   - Пожалуйста, сэр. Но мне думается, у нас все в порядке, только вот в
столовой пахнет мышами, и мы никак не можем избавиться от запаха. Стран-
но, что они завелись, хоть там не бывает никогда ни крошки: мистер Тимо-
ти как раз перед войной перестал спускаться вниз. Но с ними  никогда  не
знаешь, где они заведутся, - противные создания.
   - Он встает с постели?
   - О да, сэр. Утром он прогуливается для моциона от кровати  до  окна,
хотя выводить его в другую комнату мы не рискуем. И  он  очень  доволен:
каждый день аккуратно пересматривает свое завещание. Это для него лучшая
утеха.
   - Вот что, Смизер: я хотел бы, если можно, повидать его; может  быть,
ему надо что-нибудь мне сказать.
   Смизер зарделась от планшетки корсета до корней волос.
   - Вот будет событие! - сказала она. - Если угодно, я провожу  вас  по
дому, а кухарку пошлю тем временем доложить о вас мистеру Тимоти.
   - Нет, вы ступайте к нему, - ответил Сомс. - Я сам осмотрю дом.
   Нельзя при посторонних предаваться сантиментам,  а  Сомс  чувствовал,
что может впасть в сентиментальность, вдыхая воздух этих  комнат,  наск-
возь пропитанный прошлым. Когда Смизер, скрипя от волнения корсетом, ос-
тавила его, Сомс прошел в столовую и потянул носом. По его мнению, пахло
не мышами, а гниющим деревом, и он внимательно  осмотрел  обшивку  стен.
Сомнительно, стоит ли перекрашивать их, принимая во внимание возраст Ти-
моти. Эта комната всегда была самой современной в доме, и только  слабая
улыбка покривила губы и ноздри Сомса. Стены над дубовой панелью были ок-
рашены в сочный зеленый тон; тяжелая люстра свешивалась на цепи с потол-
ка, разделенного на квадраты имитацией балок. На стенах картины, которые
Тимоти купил как-то по дешевке у  Джобсона  шестьдесят  лет  назад:  три
снайдеровских натюрморта, два рисунка, слегка подцвеченные  акварелью  -
мальчик и девочка - очаровательные, помеченные инициалами "Дж. Р. ". Ти-
моти тешился мыслью, что за этими буквами может скрываться  Джошуа  Рей-
нольдс, но Сомс, которому рисунки эти очень нравились, выяснил, что  они
сделаны неким Джоном Робинсоном; да сомнительный Морленд - кузнец  наби-
вает подкову белой лошади. Вишневые  плюшевые  портьеры,  десять  темных
стульев красного дерева, тяжелых, с высокими спинками, с вишневым плюшем
на сиденьях; турецкий ковер, красного дерева обеденный  стол,  настолько
же большой, насколько комната была маленькая, - вот столовая, которую он
помнил с четырехлетнего возраста и которая с тех пор  не  изменилась  ни
душой, ни телом. Сомс задержался взглядом на  рисунках  и  подумал:  "На
распродаже я их куплю".
   Из столовой он прошел в кабинет Тимоти. Он, насколько помнил, никогда
не бывал в этой комнате. От пола до потолка тянулись полки с книгами,  и
Сомс с любопытством стал их рассматривать. Одна стена была, по-видимому,
посвящена книгам для юношества, изданием которых  Тимоти  занимался  два
поколения назад; иногда попадалось по двадцать экземпляров одной  и  той
же книги. Сомс читал их названия и трепетал: средняя стена уставлена бы-
ла в точности теми же книгами, какие стояли в  библиотеке  его  отца  на
Парк-Лейн, и отсюда он вывел заключение, что Джемс и его младший брат  в
один прекрасный день пошли вдвоем и купили по библиотечке. С большим ин-
тересом подошел он к третьей стене. Она, очевидно, отображала вкусы  са-
мого Тимоти. Так и оказалось. Вместо книг - полки с фальшивыми  корешка-
ми. Четвертая стена была сплошь занята окном с тяжелыми гардинами.  Про-
тив него, обращенное к свету, стояло глубокое кресло с прилаженным к не-
му пюпитром красного дерева, на котором, словно в ожидании хозяина,  ле-
жал пожелтевший сложенный номер "Таймса" от шестого  июля  1914  года  -
день, когда Тимоти впервые не сошел вниз, как бы в предчувствии войны. В
углу стоял большой глобус - изображение тех стран земных, которых Тимоти
никогда не посещал, глубоко убежденный в нереальности всего, кроме  Анг-
лии, и навсегда сохранивший ужас перед морем с того злополучного воскре-
сенья 1836 года, когда он с Джули, Эстер, Суизином и Хетти Чесмен поехал
в Брайтоне кататься на лодке и испытал сильную тошноту; а все из-за Суи-
зина, который вечно что-нибудь затевал и которого, слава богу, тоже  из-
рядно тошнило. Случай этот был Сомсу детально известен. Он слышал о  нем
раз пятьдесят не меньше, от всех участников  поочередно.  Он  подошел  к
глобусу и легонько толкнул его; раздался тонкий скрип, шар повернулся на
дюйм, и Сомс узрел долгоногого паука, издохшего под сорок четвертой  па-
раллелью.
   "Мавзолей, - подумал он. - Джордж был прав". И он вышел и поднялся по
лестнице. На первой площадке он остановился перед стеклянным шкафчиком с
чучелами колибри, которые восхищали его в детстве. Они, казалось, не по-
старели ни на день, вися на своих проволоках над травой  пампасов.  Если
открыть шкаф, птицы не защебечут, нет, но все сооружение, пожалуй,  рас-
сыплется в прах. Не стоит выносить его на аукцион. И  внезапно  возникло
воспоминание, как тетя Энн, милая старая тетя Энн, подвела его за руку к
шкафу и сказала: "Смотри, Соми, какие они яркие и  красивые,  эти  крош-
ки-колибри. Милые пташки-щебетуньи". Припомнился Сомсу и его ответ: "Они
не щебечут, тетя". Ему было, верно, лет шесть, и был на нем черный  бар-
хатный костюмчик с голубым воротничком - он отлично помнил этот  костюм-
чик. Тетя Энн - букли, добрые, тонкие, точно из  паутины,  руки,  важная
старческая улыбка, орлиный нос - красивая старая леди. Сомс поднялся вы-
ше и остановился у входа в гостиную. По обе стороны двери висели  миниа-
тюры. Вот их он непременно купит. Портреты его четырех теток, дядя  Суи-
зин в юности, дядя Николае ребенком. Все они были исполнены одной  моло-
дой дамой, другом их семьи, в 1830 году, когда миниатюры считались  "хо-
рошим тоном", и были прочны, так как написаны были  на  слоновой  кости.
Сомс неоднократно слышал рассказ об этой молодой даме: "Очень  талантли-
вая, дорогой мой; она была неравнодушна к Суизину, заболела  вскоре  ча-
хоткой и умерла; совсем как Ките - мы всегда это говорили".
   Вот они все! Энн, Джули, Эстер, Сьюзен совсем еще маленькой девочкой,
Суизин с небесно-голубыми глазами, розовыми щечками, желтыми локонами, в
белом жилете - как живой, и Николае, купидон, закативший к небу глаза. И
если подумать, дядя Ник был всегда такой - удивительный был  человек  до
конца своих дней. Да, несомненно талантливая художница. И  в  миниатюрах
всегда есть своя особая прелесть - cachet; это тихая заводь, которую  не
затрагивают бурные течения изменчивой эстетической  моды.  Сомс  отворил
дверь в гостиную. В комнате было прибрано,  мебель  стояла  без  чехлов,
гардины были раздвинуты, точно его тетки еще проживали здесь в  терпели-
вом ожидании. И у него явилась мысль: когда Тимоти умрет, можно было  бы
- и не только можно, а почти что должно - сохранить этот дом, как сохра-
няется дом Карлейля, вывесить дощечку и показывать  желающим.  "Типичное
жилище средневикторианского периода -  один  шиллинг  за  вход,  каталог
бесплатно". В конце концов, этот дом - самая совершенная и  едва  ли  не
самая мертвая вещь в Лондоне наших дней. В своем  роде  это  законченный
памятник культуры. Стиль выдержан безупречно, нужно только -  и  он  это
сделает - убрать отсюда и перенести в его личную  коллекцию  эти  четыре
картины барбизонской школы, которые он сам подарил когда-то  своим  тет-
кам. Еще не выцветшие небесно-голубые стены; зеленые портьеры, затканные
красными цветами и папоротниками; вышитый гарусом экран  перед  камином;
наполненный безделушками шкафчик красного дерева со стеклянными  дверца-
ми; расшитые бисером скамеечки для ног; на книжных полках - Ките, Шелли,
Саути, Каупер, Колридж, байроновский "Корсар" (только "Корсар", а больше
ничего) и викторианские поэты; горка маркетри  с  семейными  реликвиями,
обитая изнутри блеклым красным плюшем; первый веер тети Эстер; пряжки от
башмаков их деда с материнской стороны; три заспиртованных  в  бутылочке
скорпиона; очень желтый слоновый клык, который прислал  домой  из  Индии
двоюродный дядя Эдгар Форсайт, торговавший джутом; пришпиленный к стенке
желтый клочок бумаги, покрытый паутинными письменами, увековечившими бог
весть какие события. И картины, теснящиеся на стенах, - все акварели, за
исключением тех четырех барбизонцев, которые кажутся в  этой  обстановке
иностранцами (они и есть иностранцы), - яркие, чисто  жанровые  картины:
"На пчельнике", "Эй, паромщик!" и две в манере Фрита: игра в кости, кри-
нолины - подарок Суизина. Да! Много, много картин, на которые Сомс  зас-
матривался тысячу раз, высокомерный и зачарованный;  чудесная  коллекция
блестящих, гладких золоченых рам.
   И рояль, великолепно протертый и, как всегда, герметически  закрытый;
и на рояле альбом засушенных водорослей - утеха тети Джули. И кресла  на
золоченых ножках, которые в действительности крепче, чем на вид. И сбоку
у камина пунцовая шелковая кушетка, на которой тетя Энн, а после нее те-
тя Джули сидели, бывало, не сгибая спины, лицом к окну. А по другую сто-
рону камина, спинкой к окну, единственное действительно  удобное  кресло
для тети Эстер. Сомс протер глаза - ему чудилось, точно они и сейчас еще
здесь сидят. Ах, и запах, сохранившийся поныне, - запах чрезмерного оби-
лия материй, стираных кружевных занавесей, пачули в пакетиках"  засохших
пчелиных крылышек. "Да, - думал он, - теперь ничего подобного не  найти.
Это следует сохранить". Пусть смеются сколько угодно, но перед этой при-
личной жизнью с ее твердыми устоями - для разборчивого глаза, и носа,  и
вкуса - каким жалким кажется наше время с подземкой  и  автомобилями,  с
непрерывным курением, закидыванием ноги на ногу, с голоплечими девицами,
которых видно от пят до колен, а при желании от головы до пояса (что мо-
жет быть, приятно для сатира, сидящего в каждом Форсайте, но плохо отве-
чает его представлениям о  настоящей  леди),  девицами,  которые,  когда
едят, цепляются носками туфель за ножки своих стульев, и громко хохочут,
и щеголяют такими выражениями, как "старикан" и "пока", - ужас охватывал
Сомса при мысли, что Флер общается с подобными девицами;  и  не  меньший
ужас внушали ему женщины постарше, очень самостоятельные,  энергичные  и
бойкие. Нет! У старых его теток, если они и не открывали никогда ни  ши-
роких горизонтов, ни собственных глаз, ни даже окон, были хотя бы  хоро-
шие манеры, устои и уважение к прошлому и будущему.
   С чувством искреннего волнения Сомс затворил дверь и на цыпочках стал
подыматься выше. По пути он заглянул в одно местечко: гм! полнейший  по-
рядок, тот же, что и в восьмидесятых годах, стены обиты желтой клеенкой.
На верхней площадке он  остановился  в  нерешительности  перед  четырьмя
дверьми. Которая из них ведет в комнату  Тимоти?  Прислушался.  Странный
звук дошел до его ушей: как будто ребенок медленно возит по  полу  игру-
шечную лошадку. Наверно, Тимоти! Сомс постучал, и ему открыла дверь Сми-
зер, очень красная и взволнованная.
   Мистер Тимоти совершает свою прогулку, и ей не