во! Он больше не может  так
жить здесь, совсем один. Но почему же, если существует  красота,  почему
человек чувствует себя одиноким? Ответ - как на  какую-нибудь  идиотскую
загадку: потому что чувствует. Чем больше красота, тем больше одиночест-
во, потому что красота зиждется на гармонии,  а  гармония  на  единении.
Красота не может утешать, если из нее вынули Душу. Эта ночь,  мучительно
прекрасная, с зацветающими деревьями, в звездном свете, с запахом трав и
меда, - он не может наслаждаться ею, пока между ним и той,  которая  для
него сама красота, ее воплощение, ее сущность, возвышается  стена  -  он
чувствовал это, - глухая стена ненарушимых законов благопристойности...
   Он долго не мог уснуть в мучительных попытках принудить себя  к  тому
безропотному смирению, которое туго дается Форсайтам, ибо  они  привыкли
следовать во всем собственным желаниям, пользуясь независимостью,  щедро
предоставленной им их предками. Но на рассвете он задремал, и ему  прис-
нился необыкновенный сон.
   Он был на сцене с  неимоверно  высоким  пышным  занавесом,  уходившим
ввысь до самых звезд и образовывавшим полукруг вдоль рампы. Сам  он  был
очень маленьким - крошечная беспокойная черная фигурка, снующая  взад  и
вперед, - но самое странное было то, что он был не совсем он, а также  и
Сомс, и он не только переживал, но и наблюдал. Фигурка -  он  и  Сомс  -
старалась найти выход в занавесе, но занавес, тяжелый и темный, не  пус-
кал их. Несколько раз он прошел вдоль него в ту и в другую сторону, пока
вдруг с чувством восторга не увидел узкую  щель:  глубокий  просвет  не-
изъяснимой красоты, цвета ирисов, словно видение рая, непостижимое, нес-
казанное. Быстро шагнув, чтобы пройти туда, он увидел, что занавес снова
сомкнулся. С горьким разочарованием он - или это был Сомс - отступил,  и
в раздвинувшемся занавесе снова появился просвет, но опять он  сомкнулся
слишком рано. Так повторялось без конца, пока он не проснулся  с  именем
Ирэн на губах. Этот сон очень расстроил его, особенно это отождествление
себя с Сомсом.
   Утром, убедившись, что из работы ничего не выйдет, Джолион  несколько
часов ездил верхом на лошади Джолли, стремясь как можно больше устать. А
на второй день он решил отправиться в Лондон и попытаться достать разре-
шение последовать за своими дочерьми в Южную Африку. Он только начал ук-
ладываться, как ему принесли письмо:
   "Отель "Зеленый коттедж.
   Ричмонд, 13 июня.
   Мой дорогой Джолион,
   Вы будете удивлены, узнав, что я так близко от Вас.
   В Париже стало невыносимо, и я приехала сюда, чтобы  быть  поближе  к
Вашим советам. Я буду так рада снова увидеться с Вами. С тех пор как  Вы
уехали из Парижа, у меня, кажется, ни разу не было случая  по-настоящему
поговорить с кем-нибудь. Все ли у вас благополучно и  как  Ваш  мальчик?
Сейчас, кажется, ни одна душа не знает, что я здесь.
   Всегда Ваш друг Ирэн".
   Ирэн в трех милях от него! И опять спасается бегством!  Он  стоял,  и
губы у него расплывались в какую-то очень загадочную улыбку. Это  больше
того, на что он смел надеяться!
   Около полудня он вышел и пошел пешком через  Ричмонд-парк  и  дорогой
думал: "Ричмонд-парк! Честное слово, он так подходит нам, Форсайтам!" Не
то чтобы, Форсайты здесь жили - здесь никто не жил, кроме  членов  коро-
левской фамилии, лесничих и ланей, - но в Ричмонд-парке природе разреше-
но проявляться до известных пределов, не далее, и она изо всех сил  ста-
рается быть естественной и словно говорит: "Полюбуйся на мои  инстинкты,
это почти страсти - того и гляди вырвутся  наружу,  но,  разумеется,  не
совсем! Истинная ценность обладания  -  это  владеть  собой".  Да,  Рич-
монд-парк, несомненно, владел собой даже в этот сияющий июньский день со
звонкими голосами кукушек, внезапно раздававшимися то там, то тут  среди
листвы, и лесных голубей, возвещавших разгар лета.
   Отель "Зеленый коттедж", куда Джолион пришел к часу дня, стоял  почти
напротив знаменитой гостиницы "Корона и скипетр"; он был скромен, в выс-
шей степени респектабелен; здесь всегда можно было найти холодный  рост-
биф, пироги с крыжовником и  двух-трех  титулованных  вдов,  так  что  у
подъезда редко когда не стояла коляска, запряженная парой.
   В комнате, обитой ситцевыми обоями, столь расплывчатыми,  что,  каза-
лось, самый вид их не допускал никаких переживаний, на табурете,  покры-
том ручной вышивкой, сидела Ирэн и играла по  ветхим  нотам  "Гензель  и
Гретель" [34]. Над ней на стене висела гравюра, изображавшая королеву на
маленькой лошадке, среди охотничьих собак, охотников в  шотландских  ша-
почках и убитых оленей; около нее на подоконнике  красовалась  в  горшке
розовобелая фуксия. Весь этот викторианский дух комнаты был так  красно-
речив, что Ирэн в плотно облегающем ее платье показалась Джолиону  Вене-
рой, выступающей из раковины прошлого столетия.
   - Если бы у хозяина были глаза, он вас выставил бы отсюда,  -  сказал
он, - вы точно брешь пробили в этих его декорациях.
   Так, шуткой, он разрядил напряженность этого волнующего момента. Поев
холодного ростбифа с маринованными орехами и пирога с крыжовником и  вы-
пив имбирного пива из глиняного графинчика, они пошли в парк. И тут шут-
ливый разговор сменился молчанием, которого так боялся Джолион.
   - Вы мне ничего не рассказали о Париже, - сказал он наконец.
   - Да. За мной долгое время следили; к этому, знаете,  привыкаешь.  Но
потом приехал Сомс, и около маленькой Ниобеи повторилась та же  история:
не вернусь ли я к нему?
   - Невероятно!
   Она говорила, не поднимая глаз, но теперь  посмотрела  на  него.  Эти
темные глаза, льнущие к его глазам, говорили, как не  могли  бы  сказать
никакие слова: "Я дошла до конца; если ты хочешь меня, бери".
   Была ли у него за всю его жизнь - а ведь он уже почти старик -  мину-
та, подобная этой по силе переживания?
   Слова: "Ирэн, я обожаю вас", - едва не вырвались у него.  И  вдруг  с
отчетливостью, которую он счел бы  недоступной  воображению,  он  увидел
Джолли, который лежал, повернувшись белым как мел лицом к белой стене.
   - Мой мальчик очень болен, - спокойно произнес он.
   Ирэн взяла его под руку.
   - Идемте дальше; я понимаю.
   Не пускаться ни в какие жалкие объяснения! Она поняла!  И  они  пошли
дальше меж папоротников, кроличьих норок, старых дубов,  разговаривая  о
Джолли. Он простился с нею через два часа у ворот Ричмонд-парка и отпра-
вился домой.
   "Она знает о моем чувстве к ней, - думал он. - Ну конечно! Разве мож-
но скрыть это от такой женщины?"


   IV
   ПО ТУ СТОРОНУ РЕКИ

   Джолли до смерти замучили сны. Сейчас они оставили  его;  он  слишком
обессилел для снов, они оставили его, и он лежал в оцепенении  и  смутно
вспоминал что-то очень далекое; у него хватало сил только на  то,  чтобы
повернуть глаза и смотреть в окно рядом с койкой, на  медленное  течение
реки, струившейся среди песков, на раскинувшуюся за  ней  сухую  равнину
Кару, поросшую чахлым кустарником. Теперь он знал, что такое Кару,  даже
если он и не видел буров, улепетывающих, как кролики, и не слышал свиста
летящих пуль. Болезнь свалила его прежде, чем он успел понюхать  пороху.
Знойный день, напился сырой воды или заразился через фрукты - кто знает?
Не он, у которого не было даже сил огорчаться тем, что болезнь  одержала
победу, - их едва хватало на то, чтобы сознавать, что здесь рядом с  ним
лежат другие, что его замучил лихорадочный бред, да на то,  чтобы  смот-
реть на медленное течение реки и смутно вспоминать  что-то  очень  дале-
кое...
   Солнце уже почти зашло. Скоро станет прохладнее. Ему приятно было  бы
знать, который час, потрогать свои старые часики, такие гладкие,  послу-
шать, как бьет репетир. Это было бы так уютно, как дома. У него не  было
даже сил вспомнить, что старые часы были заведены в последний раз в  тот
день, как его положили сюда. Мозг его пульсировал так  слабо,  что  лица
приходивших и уходивших сестер, докторов, санитаров  не  отличались  для
него одно от другого - просто какое-то лицо;  и  слова,  произносившиеся
над ним, все значили одно и то же, то есть почти ничего. Вот то, что  он
когда-то делал раньше, как это ни далеко и смутно, гораздо отчетливее  -
а Хэрроу, мимо старой лестницы, что ведет в бильярдную,  -  сюда,  сюда,
сэр! - заворачивает ботинки в "Вестминстерскую газету", бумага зеленова-
тая, блестящие ботинки - дедушка откуда-то из темноты -  запах  земли  -
парник с шампиньонами! Робин-Хилл! Беднягу Балтазара засыпали  листьям"!
Папа! Дом...
   Сознание снова вернулось: он заметил, что в реке нет воды,  и  еще  -
кто-то заговорил около него. "Вы, может, хотите чего-нибудь?" Чего можно
хотеть? Слишком слаб, чтобы хотеть, - разве только  услышать,  как  бьют
"те часы...
   Холли! Она не сумеет подать. Ах, поддавай, поддавай! Не вези битой...
Давай назад, второй, и ты, первый! Эта он, второй!..
   Сознание еще раз вернулось: он увидел лиловый сумрак за окном и  под-
нимающийся на небе кроваво-красный серп луны. Глаза  его  приковались  к
нему, завороженные; в эти долгие-долгие минуты абсолютной пустоты в соз-
нании серп подымался выше, выше...
   "Кончается, доктор!" Уж больше не  заворачивать  ботинки?  Никогда?..
Подтянись, второй! Не плачьте! Спокойно иди на ту сторону реки -  спать.
Темно? Если б кто-нибудь... пустил... бой... его... часы!..


   V
   СОМС ДЕЙСТВУЕТ

   Конверт с сургучной печатью, надписанный  почерком  мистера  Полтида,
оставался невскрытым в кармане у Сомса в течение двух  часов,  пока  его
внимание было целиком поглощено делами "Новой угольной компании", компа-
нии, которая с момента ухода старого Джолиона с поста председателя  пос-
тепенно шла к упадку, а за последнее время пришла в такое состояние, что
не оставалось ничего Другого, как ее ликвидировать. Он взял письмо с со-
бой, когда отправился завтракать в свой клуб в Сити, который  был  дорог
для него тем, что он бывал там еще с отцом в начале семидесятых годов, и
Джемсу тогда было приятно, что сын его приглядывается к жизни, в которую
ему предстоит вступить.
   Сидя в глубине в углу, перед тарелкой жареной баранины с картофельным
пюре, он прочел:
   "Дорогой сэр,
   Согласно Вашему предложению, мы подошли к делу с другого конца и дос-
тигли желанных результатов. Наблюдение за 47  позволило  нам  установить
местопребывание 17: Ричмонд, отель "Зеленый коттедж". Мы проследили, что
в течение последней недели они встречаются  ежедневно  в  Ричмонд-парке.
Ничего, так сказать, решительного до сих пор не было замечено. Но,  учи-
тывая данные из Парижа, относящиеся к началу этого года, я  полагаю,  мы
теперь можем удовлетворить требования суда. Мы, разумеется,  будем  про-
должать наши наблюдения впредь до получения от Вас новых распоряжений.
   С совершенным почтением Клод Полтид".
   Сомс прочел это письмо два раза, затем подозвал лакея:
   - Возьмите жаркое, оно простыло.
   - Прикажете подать другое, сэр?
   - Нет. Дайте мне кофе в другую комнату.
   И, уплатив за жаркое, к которому он не притронулся, он вышел из  ком-
наты, пройдя мимо двух знакомых и сделав вид, что не узнает их.
   "Удовлетворить требования суда!" - думал он, сидя у круглого  мрамор-
ного столика, на котором стоял кофейный прибор. Этот Джолион!  Он  налил
себе кофе, положил сахару, выпил. Он его опозорит в  глазах  собственных
детей! И, поднявшись с этим решением, которое жгло его, Сомс впервые по-
нял, как неудобно быть своим собственным поверенным. Не может же он вес-
ти это скандальное дело в своей конторе! Он должен доверить свою  честь,
свою интимную жизнь какому-нибудь незнакомому  человеку,  профессионалу,
специалисту по делам семейного бесчестья! К кому  же  обратиться?  Может
быть, к "Линкмену и Лейверу" на Бэдж-Роу - контора  солидная,  не  очень
известная, и у него с ними только шапочное знакомство. Но прежде чем об-
ращаться к ним, нужно еще раз повидать Полтида. И при  этой  мысли  Сомс
почувствовал настоящее малодушие. Открыть свою тайну! Да  разве  у  него
повернется язык сказать это? Выставить себя  на  глумление,  чувствовать
смешки у себя за спиной! Впрочем, этот малый, наверно, уже  знает  -  ну
конечно знает! И, чувствуя, что с этим надо покончить  теперь  же,  Сомс
взял кэб и отправился в Вест-Энд.
   В этот жаркий день окно в кабинете мистера  Полтида  было  совершенно
явно открыто, и единственной  мерой  предосторожности  была  проволочная
сетка, преграждавшая доступ мухам. Две-три  пытались  пробраться  сквозь
нее, но застряли, и казалось, что они липнут к этой сетке в  надежде  на
то, что их тут же немедленно съедят. Мистер Полтид, проследив  направле-
ние взгляда своего клиента, встал и, извинившись, закрыл окно.
   "Позер, осел!" - подумал Сомс. Как все, кто незыблемо верит  в  себя,
он в решительный момент сразу обретал привычную  твердость  и  теперь  с
обычной своей кривой усмешкой сказал:
   - Я получил ваше письмо. Я намерен действовать. Я полагаю, вы знаете,
кто та дама, за которой вам поручено было следить.
   Выражение лица мистера Полтида в эту минуту было поистине  великолеп-
но. Оно так ясно говорило: "Ну, а как вы думаете? Но это чисто професси-
ональная осведомленность, уверяю вас, простите, пожалуйста".  Он  сделал
какой-то неопределенный жест и помахал рукой, как бы говоря: "С  кем  из
нас, с кем из нас этого не случалось!"
   - Отлично, - сказал Сомс, проводя языком по губам, - в  таком  случае
говорить больше нечего. Я поручу  вести  дело  "Линкмену  и  Лейверу"  с
Бэдж-Роу. Мне ваши сведения не нужны, но я попрошу вас  представить  ваш
отчет им, в пять часов, и по-прежнему держать все это в величайшем  сек-
рете.
   Мистер Полтид полузакрыл глаза, словно соглашаясь со всем.
   - Дорогой сэр... - сказал он.
   - Вы убеждены, что этих улик достаточно? - с внезапной настойчивостью
спросил Сомс.
   Плечи мистера Полтида чуть заметно приподнялись и опустились.
   - Можете смело рискнуть, - сказал он. - С тем, что у нас  имеется,  и
принимая во внимание человеческую природу, можете смело рискнуть.
   Сомс встал.
   - Вы спросите мистера Линкмена. Благодарю вас, не беспокойтесь.
   Он не желал, чтобы мистер Полтид, по обыкновению, очутился между  ним
и дверью. Выйдя на солнце на Пикадилли, он отер лоб. Самое тяжелое поза-
ди - с чужими будет легче. И он вернулся в Сити, чтобы сделать  то,  что
ему еще предстояло.
   В этот вечер на Парк-Лейн, глядя за обедом на отца, он  почувствовал,
как его снова охватывает прежнее неутоленное желание иметь сына -  сына,
который будет смотреть, как он ест, когда он состарится, сына,  которого
он будет сажать к себе на колени, как когда-то его  сажал  Джемс;  сына,
который родится от него, который будет понимать его, потому что он будет
его собственной плотью и кровью, будет понимать и утешать  его  и  будет
богаче и образованнее его, потому что он начнет с большего.  Состариться
- вот как эта седая, исхудавшая, беспомощная фигура, и остаться в совер-
шенном одиночестве со всеми своими капиталами, которые будут все  расти;
не интересоваться ничем, потому что впереди нет ничего, и  все  его  бо-
гатство должно перейти в руки и рты тех, кто ему совершенно безразличен!
Нет! Он теперь добьется своего, он будет свободен и женится,  и  у  него
будет сын, которого он вырастит, прежде чем станет таким старым, как его
отец, который сейчас смотрит одинаково задумчивым взглядом и на  сына  и
на тарелку с печенкой.
   В этом настроении Сомс отправился спать. Но, лежа в тепле между  тон-
кими полотняными простынями из комода Эмили, он снова почувствовал  себя
во власти мучительнейших воспоминаний. Воспоминание об Ирэн, почти живое
ощущение ее тела, преследовало его. Как он был глуп, что  позволил  себе
увидеть ее затем только, чтобы все это снова нахлынуло на него, и теперь
- это такая пытка - думать, что она с этим субъектом, с этим вором,  ко-
торый отнял ее у него!


   VI
   ЛЕТНИЙ ДЕНЬ

   Мысль о сыне почти не покидала Джолиона со времени его первой прогул-
ки с Ирэн в Ричмонд-парке. Он не имел о нем никаких известий; справки  в
военном министерстве ни к чему не приводили; а от Холли и Джун он не на-
деялся получить что-нибудь раньше, чем через три недели. В  эти  дни  он
почувствовал, как неполны его воспоминания о Джолли и каким он,  в  сущ-
ности, был дилетантомотцом. Не было ни единого воспоминания о  том,  как
ктонибудь из них рассердился, ни одного примирения, потому что  не  было
никаких ссор; ни одного задушевного разговора, даже  когда  умерла  мать
Джолли. Ничего, кроме полуиронической привязанности. Он  слишком  боялся
связать себя чем-нибудь, лишиться своей  свободы  или  помешать  свободе
своего мальчика.
   Только в присутствии Ирэн он испытывал чувство  облегчения,  но  и  к
этому чувству примешивалось все  усиливающееся  ощущение  того,  как  он
раздваивается между нею и сыном. С Джолли связывались чувство  непрерыв-
ности бытия и те общественные устремления, которые так глубоко волновали
Джолиона в юности и позже, когда мальчик его учился  в  школе,  а  затем
поступил в университет, - это чувство обязательства перед  ним,  которое
требовало, чтобы отец и сын взаимно оправдали то, чего они ждут друг  от
друга. С Ирэн было связано все его преклонение перед Красотой  и  Приро-
дой. И он, казалось, все больше и больше переставал понимать, что  гово-
рит в нем сильнее. От этого оцепенения чувств его однажды грубо пробудил
некий молодой человек со странно знакомым лицом, который, ведя  рядом  с
собой велосипед и улыбаясь, подошел к нему на дороге, когда он  как  раз
собирался в Ричмонд.
   - Мистер Джолион Форсайт? Благодарю вас.
   Сунув в руку Джолиона конверт, он вскочил на велосипед и уехал.  Джо-
лион, удивленный, распечатал письмо.
   "Отдел завещаний и разводов. Форсайт против Форсайт и  Форсайта".  За
чувством отвращения и стыда мгновенно последовала  реакция:  "Как,  ведь
это как раз то, чего ты жаждешь, и ты недоволен! Она, вероятно, тоже по-
лучила такое извещение, и нужно поскорее увидеть ее". Дорогой он пытался
обдумать все это. Забавное все же дело! Ибо, что бы  там  ни  говорилось
про сердце в священном писании,  все-таки,  чтобы  удовлетворить  закон,
требуется нечто большее, чем простое вожделение. Они могут отлично защи-
щаться в этом процессе или по крайней мере с полным  правом  попробовать
сделать это. Но мысль об этом была противна Джолиону. Если он фактически
не был ее любовником, мысленно он был им, и он знал, что она готова при-
надлежать ему. Это говорило ему ее лицо. Не то чтобы он преувеличивал ее
отношение к себе. Она уже пережила свою большую любовь, и он в его  воз-
расте не мог надеяться внушить ей такое чувство. Но  она  ему  доверяет,
она привязалась к нему и чувствует, что он будет ей опорой в  жизни.  И,
конечно, она не заставит его защищаться в этом процессе,  зная,  что  он
обожает ее! Нет, слава богу, у нее нет этой невыносимой британской щепе-
тильности, которая отказывается от счастья ради удовольствия отказаться!
Она будет рада возможности почувствовать себя свободной после семнадцати
лет умирания заживо. Что же касается огласки, этого уж не  избежать!  И,
если они будут защищаться, это их не спасет от позора. Джолион  чувство-
вал то, что должен чувствовать настоящий Форсайт, когда его частной жиз-
ни угрожает опасность: если по закону его полагается повесить, пусть это
по крайней мере будет за дело! А давать показания под присягой,  что  ни
единого жеста, ни даже слова любви никогда не было между ними,  казалось
ему более унизительным, чем молча признать себя виновным в адюльтере,  -
гораздо более унизительным, принимая во внимание его чувство, и не менее
мучительным и тягостным для его детей. Мысль о том, что он должен  будет
отчитываться перед судьей и двенадцатью английскими обывателями в  своих
встречах с нею в Париже и в прогулках в Ричмонд-парке, внушала ему  отв-
ращение. Лицемерие и жестокость всей этой церемонии;  вероятность  того,