собственность, но потом он, разумеется, решил, что это  неудобно,
и переписал в пожизненное пользование.
   Слышал ли это Сомс? Сомс кивнул.
   - Твой кузен Джолион теперь вдовец. Он ведь ее попечитель, ты, конеч-
но, знаешь об этом?
   Сомс покачал головой. Он знал, но не хотел, чтобы они думали, что это
его интересует. Он не виделся с молодым Джолионом со дня смерти Боснии.
   - Он, должно быть, теперь уже совсем пожилой, - задумчиво  продолжала
тетя Джули. - Позвольте-ка, он родился, когда твой дорогой  дядюшка  жил
на Маунтстрит, задолго до того, как они поселились на  СтэнхопГейт  -  в
декабре сорок седьмого года, как раз перед этой ужасной революцией.  Да,
ему уж за пятьдесят! Подумать только! Такой хорошенький мальчик, мы  все
так гордились им, он ведь первый был.
   Тетя Джули вздохнула, и прядь ее - правда, не совсем ее - волос выби-
лась из прически и повисла, так что тетя  Эстер  даже  вздрогнула.  Сомс
встал; он сделал удивительное открытие. Старая рана, нанесенная его гор-
дости, его самоуважению, не зажила. Он шел сюда, думая, что сможет заго-
ворить об этом; он даже хотел поговорить о своем затруднительном положе-
нии, и - вот! Он бежит от этих напоминаний тети Джули, -  прославившейся
тем, что она всегда говорит некстати.
   О, разве Сомс уже уходит? Сомс улыбнулся чуть-чуть мстительно и  ска-
зал:
   - Да. До свидания. Кланяйтесь дяде Тимоти.
   И, приложившись холодным поцелуем к обоим лбам с  бесчисленными  мор-
щинками, которые, казалось, льнули и липли к его  губам,  словно  томясь
желанием быть разглаженными его поцелуем, он вышел, провожаемый ласковы-
ми взглядами. Дорогой Сомс, как это мило, что он  зашел  сегодня,  когда
они чувствуют себя не совсем...
   С щемящим чувством раскаяния Сомс спустился по лестнице,  где  всегда
стоял приятный запах камфары, портвейна  и  дома,  в  котором  запрещены
сквозняки. Бедные старушки - он не хотел их обидеть! На улице он  тотчас
же позабыл о них, снова охваченный воспоминаниями об Аннет  и  мыслью  о
проклятых путах, связывающих его. Почему он тогда же не покончил с этим,
не добился развода, когда этот несчастный Босини  попал  под  колеса,  -
ведь у него было сколько угодно улик! Свернув,  он  направился  к  своей
сестре Уинифрид Дарти на Грин-стрит, Мейфер.


   II
   СВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК УХОДИТ СО СЦЕНЫ

   То, что светский человек, столь  подверженный  превратностям  судьбы,
как Монтегью Дарти, все еще жил в доме, в котором он прожил  по  крайней
мере двадцать лет, было бы много более  удивительно,  если  бы  арендная
плата, налоги и ремонт этого дома не оплачивались его тестем. Этим прос-
тым и в некотором роде коммерческим  способом  Джемс  Форсайт  обеспечил
своей дочери и внукам известную устойчивость существования. В конце кон-
цов есть нечто действительно неоценимое в надежной крыше над головой та-
кого стремительного спортсмена, как Дарти. Вплоть до событий,  разыграв-
шихся за эти последние дни, он целый год вел себя  неестественно  мирно.
Секрет был в том, что он приобрел на половинных началах  кобылу  Джорджа
Форсайта, который, к ужасу Роджера, ныне успокоившегося в могиле,  неук-
лонно продолжал играть на скачках. Запонка, дочь Страдальца  и  Огненной
Сорочки и внучка Подвязки; была гнедая кобыла трех лет от роду,  которая
по ряду причин еще ни разу не обнаружила  своей  истинной  формы.  Когда
Дарти почувствовал себя полуобладателем этого подающего высокие  надежды
животного, весь его идеализм, скрытый где-то глубоко в  нем,  как  и  во
всяком другом человеке, ожил и в течение долгих месяцев помогал ему дер-
жаться с пламенной стойкостью. Когда у человека  появляется  надежда  на
что-то хорошее, ради чего стоит жить,  удивительно,  до  чего  он  может
стать трезвым, а то, что было у Дарти, было безусловно хорошо: три к од-
ному на осеннем гандикапе, при котировке двадцать пять к  одному.  Допо-
топный рай был просто убожеством по сравнению с этим - все надежды Дарти
держались на Запонке от Огненной Сорочки.  И  не  одни  надежды  -  куда
больше зависело от этого отпрыска Подвязки! В сорок  пять  лет,  в  этом
беспокойном возрасте, опасном для Форсайтов - и хотя, может быть,  менее
отличающемся от какого-либо другого возраста для Дарти, но все же  опас-
ном и для них, - Монтегью избрал объектом своих неугомонных прихотей не-
кую танцовщицу. Это было серьезное увлечение; но без денег, и  при  этом
без порядочного количества денег, любовь их грозила  остаться  не  менее
эфемерной, чем ее балетные юбочки, а у Дарти никогда не было  денег;  он
влачил жалкое существование на то, что ему удавалось выпросить  или  за-
нять у Уинифрид, женщины с характером, которая терпела его,  потому  что
он был отцом ее детей и из чувства еще не совсем угасшего восхищения пе-
ред этими ныне исчезающими чарами с Уордер-стрит, пленившими ее в  юнос-
ти. Она и всякий, кто способен был дать ему взаймы, да еще его проигрыши
в карты и на скачках (удивительно, как некоторые  люди  умеют  извлекать
выгоду из своих проигрышей) были единственным  источником  его  доходов;
Джемс стал слишком  стар  и  раздражителен,  чтобы  к  нему  можно  было
подъехать, а Сомс был чудовищно неприступен. Можно сказать  без  всякого
преувеличения, что Дарти в продолжение нескольких месяцев жил одной  на-
деждой. Он никогда не любил деньги ради денег и презирал Форсайтов с  их
увлечением инвестициями, хотя и старался извлечь из  них  пользу,  елико
возможно. Он ценил в деньгах то, что на них можно купить, - ощущения.
   - Истинный спортсмен не интересуется деньгами, - обычно  говорил  он,
занимая двадцать пять фунтов,  когда  не  было  смысла  пытаться  занять
пятьсот. Было что-то восхитительное в Монтегью Дарти. Он был, как  гово-
рил Джордж Форсайт, истинный "одуванчик".
   Утро того дня, в который должны были состояться скачки, взошло ясное,
светлое, - утро последнего сентябрьского дня; Дарти, накануне приехавший
в Ньюмаркет, облачился в безупречный клетчатый костюм и поднялся на при-
горок взглянуть, как его половину кобылы показывают  на  легком  галопе.
Если она придет - три тысячи чистоганом у него в кармане, скромная  наг-
рада за терпение и трезвость всех этих месяцев надежд, пока ее  готовили
к состязанию. Но поставить больше он был не в состоянии. Может, ему  пе-
реуступить свою ставку, а разницу поставить в восьми к одному,  как  она
котируется сегодня? Только одна эта мысль и занимала его, пока он  стоял
на пригорке, и жаворонки пели над ним и холмы, поросшие травой,  благоу-
хали, а хорошенькая кобылка, вскидывая голову, прохаживалась внизу, лос-
нящаяся, как атлас. В конце концов, если он проиграет, платить будет  не
он, а если переуступит и поставит в восьми к одному, выигрыш его  сокра-
тится до полутора тысяч - сумма едва ли  достаточная,  чтобы  приобрести
танцовщицу. Но еще сильнее подзадоривал его присущий  всем  Дарти  азарт
игрока. И, повернувшись к Джорджу, он сказал:
   - Лошадка классная. Она возьмет, можно ручаться.  Ставлю  в  лоб,  на
первое место.
   Джордж, который поставил и в том и в другом заезде и еще в нескольких
других и рассчитывал выиграть, как бы ни повернулось дело, усмехнулся на
него с высоты своего внушительного роста и сказал только: "Хо!  Xo!  По-
шел, голубчик! ", - потому что после тяжелой школы, которую он прошел на
деньги вечно сокрушавшегося Роджера, его форсайтская натура теперь помо-
гала ему входить в роль собственника.
   Бывают в жизни людей минуты разочарований, которые чувствительный по-
вествователь не решится описывать. Достаточно сказать, что дело провали-
лось. Запонка не пришла. Надежды Дарти рухнули.
   В промежуток времени между этими событиями и днем, когда Сомс  напра-
вился на Грин-стрит, чего только не произошло!
   Когда человек с характером Монтегью Дарти занимается в  течение  нес-
кольких месяцев самообузданием с благочестивыми  целями  и  не  получает
награды, он не умирает, проклиная бога, а  проклинает  бога  и  остается
жить на горе своему семейству.
   Уинифрид, отважная, хотя и несколько слишком светская женщина, терпе-
ливо выдерживавшая неприятельский натиск своего супруга  ровно  двадцать
один год, никогда не могла себе представить, что он дойдет до  того,  до
чего он дошел. Подобно многим женам, она считала, что уже испытала самое
худшее; но она еще не знала его сорокапятилетним, когда он, как и другие
мужчины в эти годы, почувствовал: "Теперь или никогда". Заглянув второго
октября в свою шкатулку с драгоценностями, она пришла в ужас"  обнаружив
исчезновение венца и гордости своей женской славы  -  жемчугов,  которые
Монтегью подарил ей в восемьдесят шестом году, когда родился Бенедикт, и
за которые Джемс весной восемьдесят седьмого года принужден  был  запла-
тить во избежание скандала. Она сейчас же заявила об этом своему  супру-
гу. Он пренебрежительно фыркнул: "Найдутся!" И только  после  того,  как
она резко сказала: "Отлично, Монти, в таком случае я сама пойду в  Скот-
ленд-Ярд", - он согласился заняться этим делом. Увы,  случается  иногда,
что серьезное и стойкое намерение осуществить  великое  дело  неожиданно
нарушается выпивкой. Когда Дарти ночью вернулся домой, море ему было  по
колено и утаить что-либо он был совершенно не в состоянии. В обычных ус-
ловиях Уинифрид просто заперлась бы на ключ, предоставив ему проспаться,
но мучительное беспокойство о судьбе  жемчугов  заставило  ее  дождаться
его. Вынув из кармана маленький револьвер и опершись на обеденный  стол,
он тут же заявил ей, что ему совершенно наплевать, ж-живет она или  н-не
живет, покуда она не скандалит; но что сам он устал - от  жизни.  Уиниф-
рид, стоя по другую сторону стола, ответила:
   - Перестань паясничать, Монти. Ты был в СкотлендЯрде?
   Приставив к груди револьвер, Дарти несколько раз нажал  гашетку.  Ре-
вольвер оказался незаряженным. С проклятием бросив его на пол,  он  про-
бормотал:
   - Р-ради детей! - и упал в кресло.
   Уинифрид подобрала револьвер и дала Дарти содовой воды. Напиток  ока-
зал на него магическое действие. Жизнь  его  з-загублена.  Уинифрид  его
н-никогда не п-понимала. Если он не имеет права взять ж-жемчуг,  который
он ей с-сам подарил, то кто же имеет? Он у той девочки, у испанки.  Если
Уинифрид в-возражает, он ей перережет горло. А  что  тут  такого?  (Так,
должно быть, и возникло это знаменитое выражение,  ибо  темны  источники
даже самых классических изречений.)
   Уинифрид, которая прошла суровую школу искусства владеть собой,  пос-
мотрела на него и сказала:
   - Девочка? Испанка? Ты хочешь сказать, эта девка, которую мы видели в
"Пандемониуме"? Ну что же, значит ты - вор и мерзавец.
   Это была последняя капля, переполнившая  болезненноотягченное  созна-
ние; вскочив с кресла, Дарти схватил же" ну за руку и, вспомнив  подвиги
своего детства, начал выворачивать ей пальцы. Уинифрид  выдержала  мучи-
тельную боль со слезами на глазах, но не проронив ни звука. Улучив мину-
ту, когда он ослабел, она выдернула руку; потом, встав снова по ту  сто-
рону стола, сказала сквозь зубы:
   - Ты, Монти, предел всему. (Несомненно, это  выражение  употреблялось
впервые - так-то под влиянием обстоятельств формируется язык.)
   Оставив Дарти, у которого на темных  усах  выступила  пена,  Уинифрид
поднялась к себе, заперлась на ключ, подержала руку в горячей воде,  по-
том легла и всю ночь, не смыкая глаз, думала о своих жемчугах,  украшаю-
щих шею другой, и о том внимании, которым был, по-видимому, награжден за
это ее супруг.
   Светский человек проснулся с чувством, что он погиб для света, смутно
вспоминая, что его, кажется, назвали "пределом". Он с полчаса просидел в
том самом кресле, где он проспал ночь, - это были, вероятно, самые  нес-
частные полчаса в его жизни, потому что даже для Дарти конец представля-
ет собой нечто трагическое, а он понимал, что дошел  до  конца.  Никогда
больше не будет он спать у себя в столовой и  просыпаться  с  рассветом,
пробивающимся сквозь занавеси, купленные Уинифрид у Никкенса и Джарвейса
на деньги Джемса. Никогда больше не будет он, приняв горячую ванну, есть
крепко наперченные почки за этим столом палисандрового дерева. Он достал
из кармана фрака бумажник. Там было четыреста фунтов в пяти-  и  десяти-
фунтовых бумажках - остаток суммы за проданную им накануне Джорджу  Фор-
сайту половину кобылы, к которой тот, изрядно выиграв в нескольких заез-
дах, не проникся, подобно Дарти, внезапным отвращением. Послезавтра  ба-
летная труппа отправляется в Буэнос-Айрес, и он поедет с ними. За жемчуг
с ним еще не расплатились; все еще кормили закуской.
   Он тихонько поднялся наверх. Не осмеливаясь принять ванну и побриться
(к тому же вода, конечно, холодная), он  переоделся  и  бесшумно  уложил
все, что мог. Жалко было оставлять столько сверкающих лаком ботинок,  но
чем-нибудь всегда приходится жертвовать. Неся в каждой руке по чемодану,
он вышел на площадку лестницы. В доме было совсем тихо, в  доме,  где  у
него родилось четверо детей. Странное это было ощущение - стоять у  две-
рей спальни жены, в которую он когда-то был влюблен, если и не любил,  и
которая назвала его "пределом". Он ожесточил себя, повторив ее фразу,  и
на цыпочках прошел дальше; но пройти мимо следующей двери было  тяжелее.
Это была спальня его дочерей. Мод в школе, но Имоджин сейчас лежит  там,
и осовевшие глаза Дарти увлажнились. Из всех четверых  она  больше  всех
была похожа на него своими темными волосами и томными  черными  глазами.
Только еще распускается, прелестная крошка! Он опустил на пол оба  чемо-
дана. Это почти формальное отречение от своих отцовских  прав  было  для
него очень мучительно. Утренний свет падал на лицо, искаженное  истинным
волнением. Не какое-либо ложное чувство раскаяния обуревало его, но  ес-
тественное отцовское чувство и грустное сознание  "никогда  больше".  Он
провел языком по губам, и полная нерешительность парализовала на мгнове-
ние его ноги в клетчатых брюках. Тяжело, так тяжело, когда  человек  вы-
нужден покинуть свой родной дом!
   - Проклятье! - пробормотал он. - Я никогда не  думал,  что  до  этого
дойдет.
   По шуму наверху он понял, что прислуга встает; и, схватив оба чемода-
на, на цыпочках стал спускаться по лестнице. Щеки  его  были  влажны  от
слез, и это несколько утешало его, словно  подтверждая  искренность  его
жертвы. Он задержался немного внизу,  чтобы  уложить  все  своя  сигары,
кое-какие бумаги, шапокляк, серебряный  портсигар,  путеводитель  Рэффа.
Потом, налив стакан виски с содовой водой и закурив папироску, он  оста-
новился в нерешительности перед фотографией в серебряной рамке,  изобра-
жавшей обеих его дочерей. Фотография принадлежала Уинифрид.  "Ничего,  -
подумал он, - она может их снять еще раз, а я не могу!" - и сунул  ее  в
чемодан. Потом, надев шляпу, пальто и прихватив  еще  два  пальто,  свою
лучшую бамбуковую трость и зонтик, он отпер входную дверь. Бесшумно зак-
рыв ее за собой, он вышел на улицу, нагруженный, как никогда в жизни,  и
свернул за угол подождать, пока покажется ранний утренний кэб.
   Так на сорок пятом году жизни Монтегью Дарти покинул дом, который  он
называл своим.
   Когда Уинифрид сошла вниз  и  обнаружила,  что  его  нет,  первым  ее
чувством была глухая злоба, что вот он улизнул от  ее  упреков,  которые
она в эти долгие бессонные часы тщательно припасала для  него.  Конечно,
он уехал в Ньюмаркет или в Брайтон и, наверно, с  этой  женщиной.  Какая
гадость! Вынужденная сдерживаться перед Имоджин и прислугой и  чувствуя,
что нервы ее отца не выдержат этой истории, она не утерпела и днем  отп-
равилась к Тимоти, чтобы под великим секретом рассказать теткам Джули  и
Эстер о пропаже жемчуга. Только на следующее утро она заметила  исчезно-
вение фотографии. Что это могло значить? Тщательное обследование  остат-
ков имущества ее супруга убедило ее в том, что он  уехал  без  намерения
вернуться. Когда это убеждение окончательно окрепло, она,  стоя  посреди
спальни среди выдвинутых со всех сторон ящиков, попыталась уяснить себе,
что она, собственно, чувствует. Это было очень нелегко! Хотя Монти и был
"пределом", он все же был ее собственностью, и она при всем  желании  не
могла не чувствовать себя обедневшей. Остаться вдовой и в то же время не
совсем вдовой в сорок два года, с четырьмя детьми!  Сделаться  предметом
сплетен, соболезнований! Кинулся в объятия испанской  девки!  Воспомина-
ния, чувства, которые она считала давно угасшими, ожили в ней, мучитель-
ные, цепкие, злые. Машинально задвинула она один ящик за другим,  прошла
к себе в спальню, легла на кровать и зарылась лицом в  подушки.  Она  не
плакала. Что пользы плакать? Когда она встала, чтобы сойти вниз к  завт-
раку, она почувствовала, что утешить  ее  могло  бы  только  одно:  при-
сутствие Вэла. Вэл, ее старший сын, который через месяц должен был  пос-
тупить в Оксфорд на средства Джемса, сейчас находился в Литлхэмтоне, где
преодолевал последние барьеры со своим репетитором, галопом  готовясь  к
экзаменам, как говорил он, заимствуя выражения у  отца.  Она  распоряди-
лась, чтобы ему дали телеграмму.
   - Мне надо заняться его костюмами, - сказала она Имоджин. - Я не могу
отправить его в Оксфорд одетым кое-как. Там на это очень обращают внима-
ние.
   - У Вэла масса костюмов, - ответила Имоджин.
   - Я знаю, но их нужно пересмотреть, привести в  порядок.  Я  надеюсь.
Что он приедет.
   - Можешь быть уверена, мама, пулей примчится. Но только он, вероятно,
провалится на экзамене.
   - Тут уж я ничего не могу поделать, - сказала Уинифрид. - Мне  нужно,
чтобы он был здесь.
   Кинув на мать невинно-проницательный взгляд, Имоджин промолчала.  Ко-
нечно, тут замешан отец. В шесть часов Вэл действительно "примчался  пу-
лей".
   Представьте себе помесь Форсайта с повесой - это и будет юный Публиус
Валериус Дарти. Из юноши с таким именем вряд ли могло получиться что-ни-
будь иное. Когда он родился, Уинифрид, пылая  возвышенными  чувствами  и
жаждой оригинальности, решила, что назовет своих детей так, как еще ник-
то не называл. (Какое счастье, - думала она теперь, - что она не назвала
Имоджин Фисбой.) Но имя Вала было изобретением Джорджа Форсайта, который
всегда слыл остряком. Случилось так, что Дарти,  спустя  несколько  дней
после рождения своего сына и наследника, обедал с Джорджем  и  рассказал
ему о высоких замыслах Уинифрид.
   - Назовите его Катон, - сказал Джордж, - это будет здорово пикантно.
   Он как раз в этот день выиграл десятку на лошадь, которая так называ-
лась.
   - Катон! - повторил Дарти. (Они были слегка навеселе, как принято бы-
ло говорить даже и в то время.) - Это не христианское имя.
   - Эй! - крикнул Джордж лакею в коротких штанах и чулках.  -  Принеси-
те-ка из библиотеки Британскую энциклопедию на букву К.
   Лакей принес.
   - Вот оно! - сказал Джордж, тыкая сигарой. - Катон Публиус  Валериус,
чистокровный, сын Лидии и Виргилия. Вот как раз то, что вам нужно.  Пуб-
лиус Валериус вполне христианское имя.
   Дарти, вернувшись домой, сообщил об этом Уинифрид. Она пришла в  вос-
торг. Это было так шикарно. И младенца окрестили Публиус Валериус,  хотя
впоследствии выяснилось, что этот Катон был не самый знаменитый.  Однако
в 1890 году, когда маленькому Публиусу было около десяти лет, слово "ши-
карно" вышло из моды, и на смену ему пришло благоразумие; Уинифрид нача-
ли одолевать сомнения. Эти сомнения превратились  в  уверенность,  когда
сам маленький Публиус вернулся из школы после первого полугодия,  горько
жалуясь, что ему жить не дают, называют его Пубби. Уинифрид, женщина ре-
шительная, немедленно поместила его в другую школу и  переименовала  Вэ-
лом, так что Публиус исчез даже из инициалов.
   В девятнадцать лет это был стройный веснушчатый юноша с большим ртом,
светлыми глазами с длинными темными ресницами, с обаятельной улыбкой,  с
весьма обширными знаниями того, чего ему не следовало  знать,  и  полным
неведением того, что знать полагалось. Ре