что воплощал собою  Проспер  Профон?  Конечно,
ничего существенного. И все-таки нечто слишком  реальное:  безнравствен-
ность, сорвавшуюся с цепи, разочарование, вынюхивающее добычу. Аннет пе-
реняла у него выражение: "Je m'en fiche". Подозрительный субъект! Космо-
полит с континента - продукт времени. Если и возможно было более уничто-
жающее ругательство. Сомс его не знал.
   Лебеди повернули головы и глядели мимо в какую-то  им  одним  ведомую
даль. Один из них испустил тихий посвист, вильнул  хвостом,  повернулся,
словно слушаясь руля, и поплыл прочь. Второй последовал за ним. Белые их
тела и стройные шеи вышли из поля его зрения, и Сомс направился к дому.
   Аннет сидела в гостиной, одетая к обеду, и Сомс, поднимаясь по  лест-
нице, думал: "Трудно судить по наружному виду". За обедом,  отличавшимся
строгостью  количества  и  совершенством  качества,  разговор  иссяк  на
двух-трех замечаниях по поводу гардин в гостиной и грозы. Сомс ничего не
пил. Немного переждав, он последовал за женой в гостиную.  Аннет  сидела
на диване между двумя стеклянными дверьми и курила папиросу. Она откину-
лась на подушки, прямая, в черном платье с  глубоким  вырезом,  закинула
ногу на ногу и полузакрыла свои голубые глаза; сероголубой дымок выходил
из ее красивых полных губ, каштановые волосы сдерживала лента; на  ногах
у нее были тончайшие шелковые чулки, и открытые туфельки на очень  высо-
ких каблуках подчеркивали крутой подъем. Прекрасное украшение для  какой
угодно комнаты! Сомс, зажав разорванное письмо в руке,  которую  засунул
глубоко в боковой карман визитки, сказал:
   - Я закрою окно; поднимается сырость.
   Закрыл и остановился перед Дэвидом Коксом, красовавшимся на  кремовой
обшивке ближайшей стены.
   О чем она думает? Сомс никогда в жизни не понимал женщин, за исключе-
нием Флер, да и ту не  всегда.  Сердце  его  билось  учащенно.  Но  если
действовать, то действовать сейчас - самый удобный момент.  Отвернувшись
от Дэвида Кокса, он вынул разорванное письмо.
   - Вот что я получил.
   Глаза ее расширились, уставились на него и сделались жесткими.
   Сомс протянул ей письмо.
   - Оно разорвано, но прочесть можно.
   И он опять отвернулся к Дэвиду  Коксу:  морской  пейзаж,  хороший  по
краскам, но мало движения. "Интересно бы знать, что делает  сейчас  Про-
фон? - думал Сомс. - Однако я его изрядно удивлю". Уголком глаза он  ви-
дел, что Аннет держит письмо на весу; ее глаза  движутся  из  стороны  в
сторону под сенью подчерненных ресниц и нахмуренных подчерненных бровей.
Она уронила письмо, вздрогнула слегка, улыбнулась и сказала:
   - Какая грязь!
   - Вполне согласен, - ответил Сомс, - позорно. Это правда?
   Белый зуб прикусил красную нижнюю губу.
   - А если и правда? Ну и наглость!
   - Это все, что ты можешь сказать?
   - Нет...
   - Так говори же.
   - Что пользы в разговорах?
   Сомс произнес ледяным голосом:
   - Значит, ты подтверждаешь?
   - Я ничего не подтверждаю. Ты дурак, что спрашиваешь. Такой  мужчина,
как ты, не должен спрашивать. Это опасно.
   Сомс прошелся по комнате, стараясь подавить закипавшую ярость.
   - Ты помнишь, - сказал он, останавливаясь против нее, - чем ты  была,
когда я взял тебя в жены? Счетовод в ресторане.
   - А ты помнишь, что я была больше чем вдвое моложе тебя?
   Сомс, разрывая первый жесткую встречу их глаз, отошел обратно к Дэви-
ду Коксу.
   - Я не намерен с тобой препираться. Я требую, чтобы ты положила конец
этой дружбе. Я вхожу в это дело лишь постольку, поскольку оно может  от-
разиться на Флер.
   - А! На Флер!
   - Да, - упрямо повторил Сомс, - на Флер. Тебе он такая же дочь, как и
мне.
   - Как вы добры, что этого не отрицаете.
   - Ты намерена исполнить мое требование?
   - Я отказываюсь сообщать тебе мои намерения.
   - Так я тебя заставлю.
   Аннет улыбнулась.
   - Нет, Сомс. Ничего ты не можешь сделать. Не говори слов,  в  которых
потом раскаешься.
   У Сомса жилы налились на лбу. Он раскрыл рот, чтобы дать исход  него-
дованию, и не мог. Аннет продолжала:
   - Подобных писем больше не будет, это я тебе обещаю - и довольно.
   Сомса передернуло. Эта женщина, которая заслуживает - он сам не  знал
чего, - эта женщина обращается c ним, точно с ребенком.
   - Когда двое поженились и живут так, как мы с тобой, Сомс, нечего  им
беспокоиться друг о друге. Есть вещи, которые лучше  не  вытаскивать  на
свет, людям на посмешище. Ты оставишь меня в покое, не ради  меня,  ради
себя самого. Ты стареешь, а я еще нет. Ты научил меня быть  очень  прак-
тичной.
   Сомс, прошедший через все стадии чувств, переживаемых человеком,  ко-
торого душат, тупо повторил:
   - Я требую, чтобы ты прекратила эту дружбу.
   - А если я не прекращу?
   - Тогда... тогда я исключу тебя из моего завещания.
   Удар, видно, не попал в цель: Аннет засмеялась.
   - Ты будешь долго жить. Сомс.
   - Ты развратная женщина, - сказал неожиданно Сомс.
   Аннет пожала плечами.
   - Не думаю. Совместная жизнь с тобой умертвила во мне многое, не спо-
рю; но я не развратна, нет. Я только благоразумна. Ты тоже образумишься,
когда все как следует обдумаешь.
   - Я повидаюсь с этим человеком, - угрюмо сказал Сомс, - и предостере-
гу его.
   - Mon cher, ты смешон! Ты меня не хочешь, а поскольку ты меня хочешь,
постольку ты меня имеешь; и ты требуешь,  чтобы  все  остальное  во  мне
умерло! Я ничего не подтверждаю, Сомс, но должна сказать, что  вовсе  не
собираюсь в моем возрасте отказываться от жизни; а потому советую  тебе:
успокойся. Я и сама не хочу скандала. Отнюдь нет. И больше я тебе ничего
не скажу, что бы ты ни делал.
   Она потянулась, взяла со столика французский  роман  и  открыла  его.
Сомс глядел на нее и молчал, слишком полный смешанных  чувств.  Мысль  о
Профоне почти заставляла его желать эту женщину, и это, раскрывая основу
их взаимоотношений, пугало человека, не очень склонного  к  самоанализу.
Не сказав больше ни слова, он вышел вон и поднялся в свою картинную  га-
лерею. Вот что значит жениться на француженке! Однако без нее не было бы
Флер. Она исполнила свое назначение.
   "Она права, - думал он. - Я ничего не могу сделать. Я даже  не  знаю,
было что-нибудь между ними или нет". Инстинкт  самосохранения  подсказал
ему захлопнуть клапан, дать огню погаснуть от недостатка  воздуха.  Пока
человек не поверил, что что-то есть, ничего и нет.
   Ночью он зашел в ее спальню. Аннет приняла его, как всегда, спокойно,
точно между ними ничего не произошло. И он вернулся к себе  со  странным
чувством умиротворенности. Когда не хочешь видеть, можно и не видеть. Он
не хочет и впредь не захочет. Когда видишь, на этом ничего не  выгадыва-
ешь, ничего! Выдвинув ящик в шкафу, он достал из саше носовой  платок  и
рамку с фотографией Флер. Поглядев немного на нее, он сдвинул  карточку,
и явилась другая - та старинная фотография Ирэн.  Ухала  сова,  пока  он
стоял у окна и глядел на карточку. Ухала сова, красные.  ползучие  розы,
казалось, сгустили свою окраску, доносился  запах  цветущих  лип.  Боже!
Тогда было совсем другое. Страсть!.. Память!.. Прах!


   VII
   ДЖУН ХОЧЕТ ПОМОЧЬ

   Скульптор, славянин, прожил некоторое время в НьюЙорке, эгоист, стра-
дает безденежьем. Такого человека вполне естественно встретить вечером в
ателье Джун Форсайт в Чизике на берегу Темзы. Вечер шестого  июля  Борис
Струмоловский, выставивший здесь некоторые свои работы, пока что  черес-
чур передовые для всякого другого места, начал очень неплохо: рассеянная
молчаливость, унося от земли и придавая ему какое-то сходство с Христом,
удивительно шла к его юному, круглому, широкоскулому лицу,  обрамленному
светлыми волосами, подстриженными челкой, как у девушки. Джун была  зна-
кома с ним три недели и все еще видела в нем лучшее воплощение  гения  и
надежду будущего; своего рода звезда Востока, забредшая на Запад, где ее
не хотят оценить. До этого вечера основной  темой  его  разговоров  были
впечатления от Соединенных Штатов, прах которых он только  что  отряхнул
со своих ног, - страны, по его мнению, настолько во всех отношениях вар-
варской, что он там почти ничего не продал и был взят на подозрение  по-
лицией; у этой страны, говорил он, нет своего расового лица, нет ни сво-
боды, ни равенства, ни братства, нет принципов, традиций, вкуса  -  сло-
вом, нет души. Он оставил ее без  сожалений  и  приехал  в  единственную
страну, где можно жить по-человечески. В минуты одиночества Джун  сокру-
шенно думала о нем, стоя перед его творениями -  пугающими,  но  полными
силы и символического смысла, когда их растолкуют. То, что Борис, в оре-
оле своих золотых волос, напоминающих раннюю итальянскую живопись,  пог-
лощенный своей гениальностью до забвения  всего  на  свете  (несомненно,
единственный признак, по которому можно  распознать  подлинного  гения),
то, что он все-таки был "несчастненьким", волновало  ее  горячее  сердце
почти до забвения Пола Поста. И она уже приступила было к  чистке  своей
галереи с целью заполнить ее шедеврами Струмоловского. Но  с  первых  же
шагов встретились затруднения. Пол Пост артачился;  Воспович  язвил.  Со
всем пылом гениальности, которой она пока что не отрицала за  ними,  они
требовали предоставления им галереи еще по меньшей мере на шесть недель.
Приток американцев на исходе - скоро начнется отлив. Приток  американцев
- это их законное право, их единственная надежда, их спасение, раз в на-
шей "подлой" стране никто не интересуется искусством. Джун  уступила  их
доводам. В конце концов Борис не должен  возражать,  если  они  захватят
безраздельно всю выгоду от притока американцев, которых он  так  глубоко
презирает.
   Вечером шестого июля она изложила все это Борису без  посторонних,  в
присутствии одной только Ханны  Хобди,  известной  своими  гравюрами  на
средневековые темы и Джимми Португала,  редактора  журнала  "Неоартист".
Она изложила это ему с той неожиданной доверчивостью, которую постоянное
общение с неоартистическим миром не смогло иссушить в ее горячем,  вели-
кодушном сердце. Однако, когда Струмоловский выступил с ответной  речью,
Джун уже на второй минуте этой речи начала поводить своими синими глаза-
ми, как поводит кошка хвостом. Это, сказал он,  характерно  для  Англии,
самой эгоистической в мире страны, страны, которая  сосет  кровь  других
стран, сушит мозги и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров и бирман-
цев, всех прекраснейших народов земли; грубая, лицемерная Англия! Ничего
другого он и не ждал, когда приехал в страну, где климат - сплошной  ту-
ман, а народ - сплошные торгаши, совершенно слепые к искусству,  погряз-
шие б барышничестве и грубейшем материализме. Услышав шепот Ханны Хобди:
"Слушайте, слушайте!" - и сдавленный смешок Джимми Португала,  Джун  по-
багровела, и вдруг ее прорвало:
   - Зачем же тогда вы приехали? Мы вас не звали.
   Это замечание так странно шло вразрез со всем, чего можно  было  ожи-
дать от нее, что Струмоловский только протянул руку и взял папиросу.
   - Англия никогда не любила идеалистов, - сказал он.
   Но что-то исконно английское в сердце Джун  было  глубоко  возмущено;
может быть, пробудилось унаследованное от старого Джолиона чувство спра-
ведливости.
   - Вы у нас нахлебничаете, - сказала она,  -  а  потом  поносите  нас.
По-вашему, это, может быть, честно, но помоему - нет.
   Она вдруг открыла то, что давно до  нее  открыли  другие:  необычайно
толстую кожу, которой иногда прикрывается самолюбие гения. Юное и  прос-
тодушное лицо Струмоловского превратилось в презрительную маску.
   - Нахлебничаем? Никто у вас не нахлебничает. Мы  берем  то,  что  нам
причитается, десятую долю того, что причитается. Вы  пожалеете  о  ваших
словах, мисс Форсайт.
   - Нет, - сказала Джун, - не пожалею.
   - О! Мы отлично знаем, мы, художники: вы нас берете, чтоб извлечь  из
нас, что можно. Мне от вас ничего не надо, - и он выпустил изо рта  клуб
дыма от купленного ею табака.
   Решение поднялось в ней порывом ледяного ветра в  буре  оскорбленного
стыда.
   - Очень хорошо. Можете убрать отсюда ваши произведения.
   Почти в то же мгновение она подумала: "Бедный мальчик!  Он  живет  на
чердаке и, верно, не имеет денег нанять такси.  При  посторонних!  Вышло
прямо гнусно".
   Юный Струмоловский решительно тряхнул головой;  волосы  его,  густые,
ровные, гладкие, точно золотое блюдце, не растрепались при этом.
   - Я могу прожить и без средств, - пронзительно зазвучал его голос,  -
мне часто приходилось так жить ради моего  искусства.  Это  вы,  буржуа,
принуждаете нас тратить деньги.
   Слова ударили Джун, как булыжник в ребра. После всего, что она сдела-
ла для искусства, она, которая волновалась его волнениями,  нянчилась  с
его "несчастненькими"! Она подыскивала нужные  слова,  когда  раскрылась
дверь, и горничная-австрийка зашептала:
   - К вам молодая леди, gnadiges Fraulein [24].
   - Где она?
   - В столовой.
   Джун бросила взгляд на Бориса  Струмоловского,  на  Ханну  Хобди,  на
Джимми Португала и, ничего не сказав, вышла, очень далекая от  душевного
равновесия. Войдя в столовую, она увидала, что молодая  леди  -  не  кто
иная, как Флер. Девушка выглядела прелестной, хоть и была бледна. В этот
час разочарования "несчастненькая" из ее собственного племени  была  же-
ланным гостем для Джун, инстинктивно тянувшейся всегда к гомеопатическим
средствам.
   Флер пришла, конечно, из-за Джона, а если и нет,  то  чтобы  выведать
что-нибудь от нее. И Джун почувствовала в это  мгновение,  что  помогать
кому-нибудь - единственно сносное занятие.
   - Итак, вы вспомнили мое приглашение, - начала она.
   - Да, какой славный, уютный домик! Но, пожалуйста, гоните меня прочь,
если у вас гости.
   - И не  подумаю,  -  ответила  Джун.  -  Пусть  поварятся  немного  в
собственном соку. Вы пришли из-за Джона?
   - Вы сказали тогда, что, по-вашему, от нас не  следует  скрывать.  Ну
вот, я узнала.
   - О! - сказала Джун. - Некрасивая история, правда?
   Они стояли друг против друга, разделенные маленьким  непокрытым  сто-
лом, за которым Джун обычно обедала. В вазе на столе стоял большой букет
исландских маков; девушка подняла руку и затянутым в замшу пальцем прит-
ронулась к лепестку. Ее новомодное затейливое платье с оборками на боках
и узкое в коленях неожиданно понравилось  Джун  -  очаровательный  цвет,
темно-голубой, как лен.
   "Просится на холст", - подумала Джун. Ее маленькая комната с выбелен-
ными стенами, с полом и камином из старинного розового изразца и  с  ре-
шеткой на окне, в которое солнце бросало свой последний свет, никогда не
казалась такой прелестной, как сейчас, когда ее украсила фигура  девушки
с молочно-белым, слегка нахмуренным лицом. Джун неожиданно остро  вспом-
нила, как была миловидна она сама в те давние дни, когда ее сердце  было
отдано Филипу Босини, мертвому возлюбленному, который отступился от нее,
чтобы разорвать навсегда зависимость Ирэн от отца этой девушки.  Флер  и
об этом узнала?
   - Ну, - сказала она, - как же вы намерены поступить? Прошло несколько
секунд, прежде чем Флер ответила.
   - Я не хочу, чтобы Джон страдал. Я должна увидеть его еще раз и поло-
жить этому конец.
   - Вы намерены положить конец?
   - Что мне еще остается делать?
   Девушка вдруг показалась Джун нестерпимо безжизненной.
   - Вы, полагаю, правы, - пробормотала она. - Я знаю, что так же думает
и мой отец; но... я никогда не поступила бы так сама.  Я  не  могу  сда-
ваться без борьбы.
   Какая она осторожная и уравновешенная, эта девушка,  как  бесстрастно
звучит ее голос!
   - Все, понятно, думают, что я влюблена.
   - А разве нет?
   Флер пожала плечами. "Я должна была знать заранее, - подумала Джун. -
Она дочь Сомса - рыба! Хотя он..."
   - Чего же вы хотите от меня? -  спросила  она  с  некоторой  брезгли-
востью.
   - Нельзя ли мне увидеться здесь завтра с Джоном, когда  он  поедет  к
Холли? Он придет, если вы черкнете ему сегодня несколько слов.  А  после
вы, может быть, успокоили бы их там, в Робин-Хилле, что  все  кончено  и
что им незачем рассказывать Джону о его матери?
   - Хорошо! - сказала коротко Джун. - Я сейчас напишу, и вы можете сами
опустить письмо. Завтра, в половине третьего. Меня не будет дома.
   Она села к маленькому письменному столу в  углу  комнаты.  Когда  она
обернулась, кончив письмо, Флер  все  еще  стояла,  перебирая  замшевыми
пальцами маки.
   Джун запечатала конверт.
   - Вот, возьмите. Если вы не влюблены, тогда, конечно, не о чем больше
говорить. Такое уж Джону счастье.
   Флер взяла письмо.
   - Я страшно вам благодарна.
   "Хладнокровная особа, - подумала Джун. - Джон, сын ее отца,  любит  и
нелюбим - и кем? - дочерью Сомса. Какое унижение!"
   - Это все?
   Флер кивнула головой; оборки ее колебались  и  трепетали,  когда  она
шла, покачиваясь, к двери.
   - До свидания!
   - До свидания... модная куколка, - пробормотала Джун, закрывая дверь.
"Ну и семейка!" И она зашагала обратно в ателье.
   Борис Струмоловский молчал, похожий на - Христа,  а  Джимми  Португал
разносил всех и каждого, за исключением группы,  которую  представлял  в
печати его "Неоартист". В числе осужденных был Эрик Коббли  и  еще  нес-
колько гениев, которые в то или иное время занимали первое место  в  ре-
пертуаре Джун, пользовались ее помощью и преклонением. С чувством отвра-
щения и пустоты она отошла к окну, чтобы ветер с реки унес  звучавшие  в
ушах скрипучие слова.
   Но когда Джимми Португал кончил наконец и ушел с  Ханной  Хобди,  она
села и добрых полчаса  утешала  Бориса  Струмоловского,  обещая  ему  по
меньшей мере месяц американского счастья, так что он удалился,  сохранив
в полном порядке свой золотой ореол. "А все-таки, - думала Джун, - Борис
удивительный человек".


   VIII
   ЗАКУСИВ УДИЛА

   Понять, что ты один против всех, значит (для некоторых натур) освобо-
диться от морального гнета. Флер не испытывала угрызений совести,  когда
вышла из дома Джун. Прочитав осуждение и досаду в синих глазах своей ма-
ленькой родственницы, она почувствовала радость, что одурачила  ее.  Она
презирала Джун за то, что старая идеалистка не разгадала ее истинных це-
лей.
   Положить конец? Как бы не так! Скоро она им всем покажет, что положи-
ла только начало. И она улыбалась самой себе на империале автобуса,  ко-
торый вез ее назад в Мейфер. Но улыбка сбежала с ее губ, спугнутая судо-
рогой предчувствий и тревоги. Совладает ли она с  Джоном?  Она  закусила
удила - заставит ли она и его сделать то же?  Она  знает  правду  и  всю
опасность промедления - он не знает ни того, ни другого;  разница  очень
существенная.
   "Не рассказать ли ему? - думала она. - Так будет,  пожалуй,  вернее".
Это дурацкое стечение обстоятельств не вправе портить  их  любовь.  Джон
должен понять. Этого нельзя допустить. С совершившимся фактом люди всег-
да рано или поздно мирятся. От этой философской мысли, довольно глубокой
для ее возраста, она перешла к соображению менее  философическому.  Если
уговорить Джона на немедленный тайный брак, а потом он  узнает,  что  ей
была известна вся правда, - что тогда? Джон ненавидит  окольные  дороги.
Так не лучше ли рассказать ему? Но вставшее в  памяти  лицо  его  матери
упорно мешало такому намерению. Флер боялась. Мать Джона имеет  над  ним
власть; может быть, большую, чем она сама. Кто знает? Риск  слишком  ве-
лик. Поглощенная этими подсознательными  расчетами,  она  проехала  мимо
Грин стрит до самого отеля "Ритц". Здесь она сошла и пошла пешком обрат-
но вдоль Грин-парка. Гроза омыла каждое дерево, с них еще капало.  Тяже-
лые капли падали на ее оборки, и, чтобы укрыться, она перешла через ули-
цу под окна "Айсиум-Клуба". Случайно подняв глаза, она увидела в  фонаре
окна мсье Профона с незнакомым ей высоким толстым человеком.  Сворачивая
на Грин-стрит, она услышала, что ее окликнули по имени, и увидела  дого-
нявшего ее "проныру". Он снял шляпу -  глянцевитый  котелок,  какие  она
особенно ненавиде