забытьи, на грани сознания, он едва от-
давал себе отчет, наяву или во сне слышит он запах  сигары  и  видит  во
мраке, перед закрытыми глазами, своего отца. Образ  возникал,  уходил  и
опять возникал: ему казалось, что в этом кресле,  где  сейчас  сидит  он
сам, видит он отца; видит, как старый Джолион, в черном сюртуке, закинул
ногу на ногу и покачивает между большим и  указательным  пальцами  очки;
видит длинные белые усы и запавшие глаза, что смотрят из-под купола  лба
и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят: "Ты уклоняешься,  Джо?
Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как он узнавал своего  отца
в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весь викторианский век! А он от-
вечает: "Нет, я струсил, не решился нанести удар ей, и Джону, и себе.  У
меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза (насколько  они  старше,
насколько они моложе его собственных глаз!) повторяют настойчиво:  "Твоя
жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Была ли то весть  от
Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить в сыне? Сно-
ва послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна.  Нет!  Он
не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным по
белому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и  сердце
как будто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были не-
обычайно ярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока  не  поравнялся  с
окном гостиной, откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее
словно напудренные волосы; она ушла  в  себя;  темные  глаза  глядели  в
пространство; руки праздно лежали на клавишах. Джолион увидел,  как  она
подняла эти руки и стиснула их на груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о
Джоне! Я для нее перестаю существовать - это так естественно!"
   Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад.
   На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он  пи-
сал, писал с Прудом, черкал и снова писал.
   "Мой дорогой мальчик!
   Ты достаточно взрослый, чтобы понять,  как  трудно  родителям  откры-
ваться перед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой
отец (впрочем, для меня она всегда останется молодой), все  свое  сердце
отдали тому, перед кем должны исповедаться. Не могу  сказать,  чтобы  мы
сознавали себя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание,
- но большинство людей сказало бы, что мы согрешили; во  всяком  случае,
наше поведение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правда
заключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое,  и  теперь
передо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно  пе-
чально и глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет на-
зад - в 1883 году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать  имела
несчастье, большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный  брак  -
не со мною. Джон. Оставшись после смерти отца без денег, но зато с маче-
хой, близкой родственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна до-
ма. И вышла она замуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта -  отца
Флер. Он ее домогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость  -
сильно ее любил. Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку.  Не  на
нем лежала вина; виновато было ее неведение - ее злое счастье".
   До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше  тема
захватила его и увлекла.
   "Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почему
так легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь,  конечно:
"Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать  его  женой?"
Ты был бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этой
первоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе,  траге-
дия, и потому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон,  в  те
дни, да и по сей день (право, я не вижу, несмотря  на  все  разговоры  о
просвещении, как это может быть иначе), большинство девушек выходит  за-
муж, ничего не зная о половой стороне жизни. Даже если они знают, в  чем
она заключается, они этого не испытали. В этом все дело. Все различие  и
вся трудность - в отсутствии действительного опыта, так как знание с чу-
жих, слов ничему не поможет. Очень часто - и так было с твоею матерью  -
девушка, вступая в брак, не знает и не может знать  наверное,  любит  ли
она своего будущего мужа, или нет; не знает, пока ей этого  не  раскроет
то физическое сближение, которое составляет реальную сущность брака.  Во
многих, может быть, в большинстве сомнительных случаев физическое  сбли-
жение служит как бы цементом, скрепляющим взаимную привязанность. Но бы-
вают и другие случаи - как с твоей  матерью,  -  когда  оно  разоблачает
ошибку и ведет к разрушению всякого влечения, если оно и было. Нет ниче-
го трагичнее в жизни женщины, чем открыть эту истину, которая  с  каждым
днем, с каждой ночью становится все очевиднее. Люди косного ума и сердца
способны смеяться над подобной ошибкой и говорить: "Не из чего  подымать
шум!" Люди узкого ума, самодовольные праведники, умеющие судить о  чужой
жизни только по своей собственной, выносят суровый приговор женщине, до-
пустившей эту трагическую ошибку, приговор к пожизненной каторге,  кото-
рую она сама себе уготовила. Ты слыхал выражение: "Где постелила, там  и
спи!" Грубая и жестокая поговорка, совершенно недостойная джентльмена  в
лучшем смысле этого слова; более сильного осуждения я не мог  бы  выска-
зать. Я никогда не был тем, что называется нравственным человеком, одна-
ко я ни единым словом не хочу навести тебя, дорогой, на мысль, что можно
относиться с легкостью к узам и обязательствам, какие человек  берет  на
себя, вступая в брак. Боже упаси! Но по опыту всей моей прожитой жизни я
утверждаю, что те, кто  осуждает  жертву  подобной  трагической  ошибки,
осуждает и не протягивает ей руку помощи, - те бесчеловечны,  или,  вер-
нее, были бы бесчеловечны, если бы понимали, что делают. Но они не пони-
мают! Ну их совсем! Я предаю их анафеме, как, несомненно, и они  предают
анафеме меня. Мне пришлось сказать тебе все это, потому что я  собираюсь
отдать на твой суд твою мать, а ты очень молод и лишен жизненного опыта.
Итак, продолжаю свой рассказ. После трехлетних  усилий  преодолеть  свою
антипатию - свое отвращение, сказал бы я, и это слово не было бы слишком
сильным, потому что при таких обстоятельствах антипатия быстро переходит
в отвращение, - после трехлетней пытки, Джон! - потому  что  для  такого
существа, как твоя мать, для женщины, влюбленной  в  красоту,  это  было
пыткой - она встретила молодого человека, который ее полюбил. Он был ар-
хитектором, строил тот самый дом, где мы живем теперь, строил для нее  и
для отца Флер, новую тюрьму для нее вместо той, где ее держали в  Лондо-
не. Может быть, это сыграло известную роль в том, что случилось  дальше.
Но только и она полюбила его. Знаю, мне нет нужды  объяснять  тебе,  что
нельзя выбрать заранее, кого полюбишь. Это находит на человека. И вот  -
нашло! Я представляю себе, хоть она никогда  не  рассказывала  много  об
этом, ту борьбу, которая в ней тогда происходила, потому что, Джон, твоя
мать была строго воспитана и не отличалась легкостью взглядов  -  отнюдь
нет. Однако то было всеподавляющее чувство, и оно дозрело до  того,  что
они полюбили на деле, как любили в мыслях. И тут произошла страшная тра-
гедия. Я должен рассказать тебе о ней, потому что иначе  ты  никогда  не
поймешь той ситуации, в которой тебе предстоит разобраться; Человек,  за
которого вышла твоя мать, - Сомс Форсайт, отец Флер, - однажды ночью,  в
самый разгар ее страсти к тому молодому человеку, насильственно осущест-
вил над нею свои супружеские права. На следующий день она встретилась со
своим любовником и рассказала ему об этом. Совершил ли  он  самоубийство
или же в подавленном состоянии случайно попал под омнибус, мы так  и  не
узнали; но так или иначе - он погиб. Подумай, что  пережила  твоя  мать,
когда услышала в тот вечер о его, смерти, Мне случилось увидеть ее  тог-
да. Твой, дедушка послал меня помочь, ей, если будет можно. Я  ее  видел
лишь мельком - ее муж захлопнул передо мною дверь. Но я никогда не забы-
вал ее лица, я и теперь вижу его перед собою... Тогда я; не  был  в  нее
влюблен (это пришло двенадцать лет спустя), но я долгое время помнил  ее
лицо. Мой дорогой мальчик, нелегко мне так писать. Но ты видишь, я  дол-
жен. Твоя мать предана тебе всецело, полна одним тобою. Я не хочу писать
со злобой о Сомсе Форсайте. Я без злобы думаю о  нем.  Мне  давно  у  же
только жаль его. Может быть, мне и тогда было его жаль. По суждению све-
та, она была преступницей, он был прав. Он любил ее по-своему. Она  была
его собственностью, Таковы  его  воззрения  на  жизнь,  на  человеческие
чувства, на сердце - собственность! Не его вина - таким он родился.  Для
меня подобные воззрения всегда были отвратительны  -  таким  я  родился!
Насколько я знаю тебя, я чувствую, что и для тебя они должны быть отвра-
тительны. Позволь мне продолжать мой рассказ. Твоя мать в ту же ночь бе-
жала из его дома; двенадцать лет она тихо прожила  одна,  удалившись  от
людей, пока в тысяча восемьсот девяносто девятом году ее муж  -  он  еще
был, понимаешь, ее мужем, потому что не старался  с  нею  развестись,  а
она, конечно, не имела права требовать развода, - пока муж ее не сообра-
зил, по-видимому, что ему не хватает детей; он начал  длительную  осаду,
чтобы принудить ее вернуться к нему и дать ему ребенка. Я был  тогда  ее
попечителем по завещанию твоего дедушки и наблюдал, как все это происхо-
дило. Наблюдая, я полюбил ее искренно и преданно. Он настаивал все упор-
нее, пока однажды она не пришла ко мне и не попросила меня взять ее  под
защиту. Чтобы принудить нас к разлуке, ее муж,  которого  осведомляли  о
каждом ее шаге, затеял бракоразводный процесс; или, может быть, он в са-
мом деле хотел развода, не знаю. Но, так или иначе, наши имена были сое-
динены публично. И это склонило нас к решению соединиться на  деле.  Она
получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили в невозмути-
мом счастье - я по крайней мере был счастлив, и, думаю, мать твоя  тоже.
Сомс вскоре после развода тоже женился, и  родилась  Флер.  Таково  наше
прошлое, Джон; Я рассказал его тебе, потому что возникшая у тебя, как мы
видим, склонность к дочери этого человека слепо  ведет  тебя  к  полному
разрушению счастья твоей матери, если не твоего собственного. О  себе  я
не хочу говорить, так как, учитывая мой  возраст,  трудно  предположить,
что я еще долго буду попирать землю, да и страдания мои были  бы  только
страданиями за твою мать и за тебя. Но я стремлюсь, чтобы ты понял одно:
что подобное чувство ужаса и отвращения нельзя  похоронить  или  забыть.
Это чувство живо в ней по сей день. Не далее как вчера на стадионе Лорда
мы встретили случайно Сомса Форсайта. Если бы ты видел в ту минуту  лицо
твоей матери, оно убедило бы тебя. Мысль, что ты можешь жениться на  его
дочери, преследует ее кошмаром, Джон. Я ничего не имею против Флер, кро-
ме того, что она его дочь. Но твои дети, если ты женишься на ней,  будут
не только внуками твоей матери, они будут в той же мере  внуками  Сомса,
человека, который когда-то обладал твоею матерью, как может мужчина  об-
ладать рабыней. Подумай, что это значит. Вступая в такой брак, ты  пере-
ходишь в тот лагерь, где твою мать держали в заключении, где она изныва-
ла. Ты стоишь на пороге жизни, ты только два месяца знаком с этой девуш-
кой, и какой глубокой ни представляется тебе
   Твоя любовь к ней, я обращаюсь к тебе с призывом пресечь  эту  любовь
немедленно. Не отравляй твоей матери мукой и унижением остаток ее жизни.
Мне она всегда будет казаться молодой, но ей пятьдесят семь  лет.  Кроме
нас двоих, у нее нет никого на земле. Скоро у нее  останешься  ты  один.
Соберись с духом, Джон, и пресеки: не воздвигай между  собой  и  матерью
этой преграды. Не разбивай ее сердца!  Благословляю  тебя,  дорогой  мой
мальчик, и - еще раз -  прости  мне  боль,  которую  принесет  тебе  это
письмо; мы пробовали избавить тебя от нее, но Испания, видно, не  помог-
ла.
   Неизменно любящий тебя отец Джолион Форсайт".
   Кончив свою исповедь, Джолион сидел, склонив сухую щеку на ладонь,  и
перечитывал написанное. Тут были вещи, которые причиняли ему такое стра-
дание, когда он представлял себе, как Джон будет читать их, что он  едва
не разорвал письмо. Рассказывать такие вещи юноше, да еще родному  сыну,
рассказывать их о своей жене и о матери этого юноши казалось ужасным для
его сдержанной форсайтской души. Однако, не рассказав их, как  заставить
Джона понять действительность, увидеть глубокую расщелину,  неизгладимый
шрам? Без них как оправдать перед юношей, что душат его любовь? Тогда уж
лучше вовсе ничего не писать!
   Он сложил исповедь и сунул ее в карман. Была - слава богу! - суббота;
до завтрашнего вечера он мог еще подумать; ведь если даже послать письмо
сейчас же, Джон его получит не раньше понедельника.  Джолион  чувствовал
странное облегчение от этой отсрочки и от того, что, посланное или  нет,
письмо написано.
   В розарии, разбитом на месте, где раньше были заросли папоротника, он
видел Ирэн с садовыми ножницами и корзиной на руке. Она,  казалось  ему,
никогда не оставалась праздной, и теперь, когда он сам проводил в празд-
ности, почти все свое время, он ей завидовал. Он сошел к ней в сад.  Она
подняла руку в запачканной перчатке и улыбнулась. Кружевная косынка, за-
вязанная под подбородком, прикрывала ее волосы, и продолговатое  лицо  с
темными еще бровями казалось совсем молодым.
   - Мошкара в этом году очень назойлива, а между тем прохладно. У  тебя
усталый вид, Джолион.
   Джолион вынул из кармана исповедь.
   - Я написал вот это. Тебе, я думаю, следует прочесть.
   - Письмо Джону?
   Ее лицо изменилось, как-то осунулось и подурнело.
   - Да. Тайна раскрыта.
   Он дал ей письмо и отошел в чащу розовых кустов. Потом, видя, что она
дочитала и стоит неподвижно с исписанными листами в опущенной руке, сно-
ва подошел к ней.
   - Ну как?
   - Чудесно изложено. Мне думается, лучше и нельзя  было  бы  изложить.
Благодарю, дорогой.
   - Ты ничего не хотела бы вычеркнуть?
   Она покачала головой.
   - Нет; чтобы понять, он должен знать все.
   - Так же думал и я, и все-таки - претит мне это!
   У него было такое чувство, точно ему это претит сильнее, чем ей.  Ему
легче было говорить о вопросах пола с женщиной, чем с мужчиной;  к  тому
же она всегда была естественной, искренней, в ней не было,  как  в  нем,
глубокой форсайтской скрытности.
   - Не знаю, поймет ли он даже теперь, Джолион? Он так молод;  и  физи-
ческая сторона его отталкивает.
   - Это он унаследовал от моего отца: тот  относился  ко  всему  такому
брезгливо, как девушка. Не лучше ли написать  заново  и  просто  сказать
ему, что ты ненавидела Сомса?
   Ирэн покачала головой.
   - Ненависть - только слово. Оно ничего не передает.
   Нет, лучше так, как написано.
   - Хорошо. Завтра письмо уйдет.
   Она подняла к нему лицо,  и  перед  множеством  увитых  цветами  окон
большого дома он поцеловал ее.


   II
   ИСПОВЕДЬ

   Попозже днем Джолион задремал в старом  кресле.  На  голенях  у  него
вверх переплетом лежала раскрытая "La Patisserie de la  Reine  Pedauque"
[29], и, перед тем как уснуть,  он  думал:  "Будем  ли  мы  когда-нибудь
по-настоящему любить французов как  народ?  Будут  ли  они  когда-нибудь
по-настоящему любить нас?" Сам он всегда любил французов,  освоившись  с
их остроумием, их вкусами, их кухней. Перед войной, когда Джон учился  в
частной закрытой школе, они вдвоем с Ирэн часто ездили во Францию. И ро-
ман его с Ирэн начался в Париже - его последний и самый  длительный  ро-
ман. Но французы... англичанин не может их любить, если не научился гля-
деть на них как бы со стороны, глазом эстета. На этом печальном заключе-
нии он задремал.
   Проснувшись, он увидел Джона, стоявшего между ним и дверью на  терра-
су. Мальчик, очевидно, пришел из сада и ждал, пока отец проснется.  Джо-
лион улыбнулся спросонок. Как хорош его сын - чуткий, ласковый и прямой!
Потом сердце его неприятно дернулось, ощущение дрожи пробежало по  телу.
Джон! И эта исповедь! Он сделал усилие, чтобы не утратить власти над со-
бою.
   - Здравствуй, Джон! Откуда ты свалился?
   Джон нагнулся и поцеловал его в лоб.
   Только тогда Джолион заметил, какое у него лицо.
   - Я приехал, чтобы сказать тебе кое-что, папа.
   Всеми силами Джолион старался совладать  с  беспокойным  ощущением  в
груди - там что-то дергалось и клокотало.
   - Хорошо, садись, друг мой! Ты показался маме?
   - Нет.
   Вспыхнувшая на лице мальчика краска сменилась бледностью; он  сел  на
ручку старого кресла, как в давние дни Джолион сам садился, бывало,  ря-
дом со своим отцом, а тот вот так же в нем полулежал. Ручка кресла  была
его узаконенным местом, пока не настал между ним и  отцом  чае  разрыва.
Неужели теперь он дожил до такого же часа со своим сыном? Всю жизнь  он,
как яд, ненавидел сцены, избегал ссор, шел спокойно своей дорогой  и  не
мешал Другим. Но теперь, у последнего предела, ему, по-видимому,  предс-
тояла сцена мучительней всех тех, которых он избежал. Он опустил забрало
над своим волнением и ждал, чтобы сын заговорил.
   - Папа! - медленно сказал Джон. - Я женюсь на Флер.
   "Так и есть!" - подумал Джолион. У него перехватило дыхание.
   - Я знаю, что тебе и маме не нравится эта мысль.  Флер  говорит,  что
мама была невестой ее отца перед тем, как вышла за тебя. Конечно,  я  не
знаю, что там произошло, но это было так давно. Я люблю ее, папа, и  она
говорит, что любит меня.
   Странный звук вырвался у Джолиона - не то смех, не то стон.
   - Тебе девятнадцать лет, Джон, а мне семьдесят два.  Как  нам  понять
друг друга в таких вещах?
   - Ты любишь маму, папа; ты должен понимать, что мы чувствуем. Неспра-
ведливо, чтобы те старые дела портили наше счастье!
   Поставленный лицом к лицу со своею исповедью, Джолион решил  обойтись
без нее, если будет хоть малейшая возможность. Он положил руку  сыну  на
плечо.
   - Видишь ли, Джон, я мог бы затягивать дело разговорами о том, что вы
оба слишком молоды и сами еще не знаете себя - и все  такое,  но  ты  не
стал бы слушать меня, и к тому же дело не в этом: молодость,  к  сожале-
нию, излечивается сама собою. Ты с легкостью говоришь о "тех старых  де-
лах", не зная о них, как ты сам откровенно заявил, ровно ничего.  Скажи,
разве я когда-либо давал тебе повод сомневаться в моей любви к тебе  или
в моей искренности?
   В менее тревожное мгновение он, верно, позабавился бы тем,  что  его,
слова  вызвали  столько  противоречивых  чувств:  горячим   рукопожатием
мальчик постарался успокоить отца, но на лице его отразился страх  перед
тем, что последует за успокоением; однако  Джолион  почувствовал  только
благодарность за рукопожатие.
   - Ты можешь верить тому, что я скажу. Джон, если ты  не  покончишь  с
этой любовью, ты сделаешь свою мать несчастной до конца  ее  дней.  Верь
мне, дорогой мой, прошлое, каково бы оно  ни  было,  нельзя  похоронить,
нельзя!
   Джон спрыгнул на пол.
   "Девушка... - подумал Джолион. - Вот она идет, встает перед ним - са-
ма жизнь - пылкая, прелестная, любящая!
   - Я не могу, папа. Как же, просто так, на слово? Конечно не могу!
   - Если б ты знал, что было, ты покончил бы с этим без колебания. Дол-
жен был бы. Поверь мне, Джон!
   - Как ты можешь знать, что я стал бы думать? Папа, я люблю ее  больше
всего на свете.
   Лицо Джолиона перекосилось, с мучительной медлительностью он сказал:
   - Больше, чем мать, Джон?
   По лицу мальчика, по его сжатым кулакам Джолион понимал, какую борьбу
он переживает.
   - Я не знаю, - вырвалось у него наконец, - не знаю!
   Но отступиться от Флер из-за ничего, из-за чего-то, что мне  непонят-
но, отступиться от нее, не веря, чт