Всяко бывает, - сказал Грэдмен. - Вот у нас  с  миссис  Грэдмен  за
пятьдесят два года ни одной размолвки не было,  а  это,  как  говорится,
срок немалый. Ну, не буду вас задерживать, идите к мисс  Флер.  Надо  ее
подбодрять. Так мне холодного мяса с огурчиком. Если я понадоблюсь, дай-
те мне знать - днем ли, ночью, все равно. А если  миссис  Дарти  захочет
меня видеть, я к ее услугам.
   Разговор успокоил его. Этот молодой человек симпатичнее, чем ему  ка-
залось. Он почувствовал, что огурчик съест с удовольствием. После  обеда
ему передали: не сойдет ли он в гостиную к миссис Дарти.
   - Подождите меня, милая, - сказал он горничной, - я дороги не знаю.
   Вымыв руки и лицо, он пошел за ней вниз, по лестнице притихшего дома.
Ну и комната! Пустовато, но порядок образцовый, кремовые панели, фарфор,
рояль.
   Уинифрид Дарти сидела на диване перед горящим камином. Она" встала  и
взяла его за руку.
   - Так хорошо, что вы здесь, Грэдмен, - сказала она, -  вы  наш  самый
старый друг.
   Лицо у нее было странное, точно она и хотела бы заплакать, да разучи-
лась. Он помнил ее ребенком и молоденькой модницей, участвовал в состав-
лении ее брачного контракта и не раз сокрушался по поводу ее супруга;  а
каких  трудов  стоило  выяснить,  сколько  в  точности   задолжал   этот
джентльмен к тому времени, когда слетел с лестницы в Париже и сломал се-
бе шею! И до сих пор он ежегодно подготовлял ей расчет подоходного нало-
га.
   - Вам бы поплакать хорошенько, - сказал он, - стало бы легче. Но ведь
еще не все пропало, у мистера Сомса здоровье крепкое, и пить он как буд-
то не пил; еще, может, вытянет.
   Она покачала головой. Угрюмое, решительное выражение ее лица напомни-
ло ему ее старую тетку Энн. При всей ее светскости пережить ей  пришлось
немало - немало пришлось пережить.
   - Удар пришелся ему вот сюда, - сказала она, - наискось, в правый ви-
сок. Мне будет страшно одиноко без него; только он...
   Грэдмен погладил ее по руке.
   - Да, да! Но не будем терять надежды. Если он очнется, я буду  здесь.
- Он сам не мог бы объяснить, что в этом утешительного. - Я  все  думал:
хотел бы он, чтоб известили миссис Ирэн? Тягостно думать, что  он  может
умереть с непрощенной обидой в сердце. Дело, конечно, давнишнее,  но  на
страшном суде...
   Слабая улыбка затерялась в резких морщинах вокруг рта Уинифрид.
   - Не стоит его этим тревожить, Грэдмен; это теперь не принято.
   Грэдмен издал неясный звук, словно внутри его столкнулись его вера  и
уважение к семье, которой он служил шестьдесят лет.
   - Ну, вам виднее, - сказал он. - Нехорошо, если чтонибудь останется у
него на совести.
   - У нее на совести, Грэдмен.
   Грэдмен перевел взгляд на дрезденскую пастушку.
   - Трудно сказать, когда дело идет о прощении. И еще я  хотел  погово-
рить с ним об его стальных акциях; они могли бы давать больше. Но,  вид-
но, ничего не поделаешь. Счастье, что ваш батюшка до этого не дожил, - и
убивался бы мистер Джемс! Не та уже будет жизнь, если мистер Сомс...
   Она поднесла руку к губам и отвернулась. Вся светскость слетела с  ее
отяжелевшей фигуры. В сильном волнении Грэдмен двинулся прочь.
   - Я не буду раздеваться, на случай если окажусь нужным. У меня все  с
собой. Спокойной вам ночи!
   Он поднялся по лестнице, на цыпочках прошел мимо двери Сомса и, войдя
в свою комнату, зажег свет. Огурцы убрали; постель его была приготовлена
на ночь, байковый халат вынут из чемодана. Сколько внимания! И он  опус-
тился на колени и стал молиться вполголоса, меняя  положенные  слова,  и
закончил так: "И за мистера Сомса, господи, прими душу его и тело. Оста-
ви ему прегрешения его и избави его от жестокосердия и греха, прежде чем
уйти ему из мира, и да будет он как агнец невинный, и да  обретет  мило-
сердие твое. Твой верный слуга. Аминь". Кончив, он еще постоял на  коле-
нях на непривычно мягком ковре, вдыхая знакомый запах байки  и  минувших
времен. Он встал успокоенный. Снял башмаки - на шнурках,  с  квадратными
носками - и старый сюртук, надел егеровскую фуфайку, затворил окно.  По-
том взял с кровати пуховое одеяло, накрыл лысую голову огромным  носовым
платком и, потушив свет, уселся в кресле, прикрыв одеялом колени.
   Ну и тишина здесь после Лондона, прямо собственные мысли слышишь! По-
чему-то вспомнились ему первые юбилейные  торжества  королевы  Виктории,
когда он был сорокалетним юнцом и мистер Джемс подарил им с миссис Грэд-
мен по билету. Они все решительно видели -  места  были  первый  сорт  -
гвардию и шествие, кареты, лошадей, королеву и августейшую семью.  Прек-
расный летний день - настоящее было лето, не то что теперь.  И  все  шло
так, точно никогда не изменится; и трехпроцентная рента, сколько помнит-
ся, котировалась почти по паритету; и все ходили в церковь. А в  том  же
самом году, чуть попозже, с мистером Сомсом стряслось первое  несчастье.
И еще воспоминание. Почему это сегодня вспомнилось,  когда  мистер  Сомс
лежит, как... кажется, это случилось вскоре же после  юбилея.  Он  понес
какую-то срочную бумагу на дом к мистеру Сомсу  на  Монпелье-сквер,  его
провели в столовую, и он услышал, что  кто-то  поет  и  играет  на  фор-
тепьянах. Он приотворил дверь, чтобы было слышнее. Э, да он и слова  еще
помнит! Было там "лежа в  траве",  "слабею,  умираю",  "ароматы  полей",
что-то "к твоей щеке" и что-то "бледное". Вот видите ли. И  вдруг  дверь
открылась, и вот она - миссис Ирэн - и платье на ней - ах!
   - Вы ждете мистера Форсайта? Может быть, зайдете выпить чаю? -  и  он
зашел и выпил чаю, сидя на кончике стула, золоченого и  такого  легкого,
что, казалось, вот-вот сломается. А  она-то  на  диване,  в  этом  своем
платье, наливает чай и говорит:
   - Так вы, оказывается, любите музыку, мистер Грэдмен?
   Мягко так, и глаза мягкие, темные, а волосы - не рыжие и не то  чтобы
золотые - вроде сухой листва? - красивая, молодая, а  лицо  печальное  и
такое ласковое. Он часто думал о ней - и сейчас помнит прекрасно. А  по-
том вошел мистер Сомс, и лицо у нее сразу закрылось - как книжка.  Поче-
му-то именно сегодня вспомнилось... Ой-ой-ой!.. Вот когда стало темно  и
тихо! Бедная его дочка, из-за которой все это вышло! Только  бы  ей  ус-
нуть! Д-да! А что сказала бы миссис Грэдмен, если б увидела, как он  си-
дит ночью в кресле и даже зубы не вынул. Ведь она никогда не видела мис-
тера Сомса и семейства не видела. Но какая тишина! И медленно, но  верно
рот старого Грэдмена раскрылся, и тишина была нарушена.
   За окном вставала луна, полная, сияющая; притихшая в полумраке приро-
да распадалась на очертания и тени, и ухали совы, и где-то вдалеке лаяла
собака; и каждый цветок в саду ожил, включился в неподвижный ночной  хо-
ровод; и на каждом сухом листе, который уносила светящаяся  река,  играл
лунный луч; а на берегу - стояли деревья, спокойные,  четкие,  озаренные
светом, - спокойные, как небо, ибо ни одно дуновение не шевелило их.


   XV
   СОМС УХОДИТ

   В Сомсе чуть теплилась жизнь. Ждали две ночи и два дня,  смотрели  на
неподвижную, забинтованную голову. Приглашенные специалисты вынесли при-
говор: "Оперировать бесполезно", - и уехали.  Наблюдение  взял  на  себя
доктор, который когда-то присутствовал при рождении Флер. Хотя Сомс  так
и не простил "этому типу" тревоги, причиненной им в связи с этим событи-
ем, все же "тип" не отстал и лечил всю семью. Он  оставил  инструкции  -
следить за глазами больного; при первом признаке сознания за ним  должны
были послать.
   Майкл, видя, что к Флер подходить безнадежно, целиком  посвятил  себя
Киту, гулял и играл с ним, старался, чтобы ребенок ничего не заметил. Он
не ходил навещать неподвижное тело - не от безразличия,  а  потому,  что
чувствовал себя там лишним. Он унес из галереи все оставшиеся в ней кар-
тины, убрал их вместе с теми, которые Сомс успел выбросить  из  окна,  и
аккуратно переписал. В огне погибло одиннадцать картин  из  восьмидесяти
четырех.
   Аннет поплакала и чувствовала себя лучше. Жизнь без Сомса представля-
лась ей странной и - возможной; точно так же в общем, как и жизнь с ним.
Ей хотелось, чтобы он поправился, но если нет - она собиралась  жить  во
Франции.
   Уинифрид, дежуря у постели брата, подолгу и печально жила в  прошлом.
Сомс был ей оплотом все тридцать четыре года, отмеченные яркой личностью
Монтегью Дарти, и оставался оплотом последующие, менее яркие  тринадцать
лет. Она не представляла себе, что жизнь может снова наладиться.  У  нее
было сердце, и она не могла смотреть на эту неподвижную фигуру, не пыта-
ясь хотя бы вспомнить, как люди плачут. Она получала от родных письма, в
которых сквозило тревожное удивление: как это Сомс допустил, чтобы с ним
такое случилось?
   Грэдмен принял ванну, надел черные брюки и погрузился в расчеты и пе-
реписку со страховой конторой. Гулять он уходил в  огород,  подальше  от
дома; он никак не мог отделаться от мысли, что мистер Джемс дожил до де-
вяноста лет, а мистер Тимоти до ста, не говоря уж о других. И качал  го-
ловой, устремив мрачный взгляд на сельдерей или брюссельскую капусту.
   Смизер тоже приехала, чтобы не расставаться с Уинифрид, но все ее ус-
луги сводились к причитаниям: "Бедный мистер Сомс! Бедный, милый  мистер
Сомс! Подумать только! А он так всегда берегся и других берег!"
   В том-то и дело! Не зная, как давно украдкой подбиралась страсть и  в
какое состояние привела она Флер; не зная, как Сомс наблюдал за ней, как
на его глазах она, единственно любимая часть его самого, понесла пораже-
ние, дошла до края и стала, готовая упасть; не зная об  отчаянии,  толк-
нувшем ее навстречу падающей картине, - не зная ничего этого, все пребы-
вали в грустном недоумении. Словно не тайное, неизбежное завершение ста-
рой-старой трагедии, а гром с ясного неба поразил человека,  меньше  чем
кто бы то ни было подверженного случайностям. Откуда им было знать,  что
не так уж это все случайно!
   Но Флер-то, знала, что причиной несчастья с отцом было  ее  отчаянное
состояние, знала так же твердо, как если бы бросилась в реку и он утонул
бы, спасая ее. Слишком хорошо знала, что в ту ночь  способна  была  бро-
ситься в воду или стать перед мчащейся машиной, сделать что угодно,  без
плана и без большой затраты сил, только бы избавиться от этой  неотступ-
ной боли. Она знала, что своим поступком заставила его кинуться к ней на
помощь. И теперь, когда потрясение отрезвило ее, она  не  находила  себе
оправдания.
   С матерью, теткой и двумя сиделками она делила дежурства, так  что  в
спальне Аннет, где лежал Сомс, их постоянно было двое, из которых  одной
почти всегда была она. Она сидела час за часом, почти такая же неподвиж-
ная, как отец, не спуская с его лица тоскливых, обведенных темными  кру-
гами глаз. Страсть и лихорадка в ней умерли. Словно безошибочный отцовс-
кий инстинкт подсказал Сомсу единственное средство избавить дочь от сне-
давшего ее огня. Джон был далек от нее, когда она сидела в этой комнате,
затемненной шторами и ее раскаянием.
   Да! Она хотела, чтобы картина убила ее. Она стояла под  окном,  охва-
ченная отчаянным безразличием, видела, как картина  зашаталась,  хотела,
чтобы все поскорее кончилось. Ей и теперь не было ясно, что в тот вечер,
совсем обезумев, она сама вызвала пожар, бросив  непотушенную  папиросу;
вряд ли помнила, даже, где курила. Зато до ужаса ясно было, что  оттого,
что тогда ей хотелось умереть, теперь отец лежит при смерти. Как добр он
всегда был к ней! Невозможно представить себе, что он умрет и  унесет  с
собой эту доброту, что никогда больше не услышит она его ровного голоса,
не почувствует на лбу или щеке прикосновения его усов, что никогда он не
даст ей случая показать ему, что она, право же, любила его, по-настояще-
му любила за всей суетой и эгоизмом своей жизни. Теперь, у его  постели,
ей вспоминались не крупные события, а мелочи. Как он являлся в детскую с
новой куклой и говорил: "Не знаю, понравится ли тебе; увидел по дороге и
захватил". Как однажды, когда мать ее высекла, он вошел, взял ее за руку
и сказал: "Ну, ну, ничего. Пойдем посмотрим, там, кажется, есть малина".
Как после ее венчания он стоял на лестнице дома на  Грин-стрит,  смотрел
через головы толпившихся в холле гостей, ждал, бледный  и  ненавязчивый,
чтобы она в последний раз оглянулась на него. Ненавязчивый! Вот  именно,
он никогда не навязывался. Ведь если он умрет, на память о нем не  оста-
нется ни одного портрета, почти ни одной фотографии. Только и  снят  он,
что ребенком на руках у матери; маленьким мальчиком, скептически разгля-
дывающим, свои бархатные штанишки; в 76-м году молодым человеком в  сюр-
туке, с короткими бачками; да несколько любительских карточек, когда  он
не знал, что его снимают. Вряд ли кто снимался реже его, будто он не же-
лал, чтобы его оценили или хотя бы запомнили.  Флер,  всегда  жадной  до
похвал, это казалось непонятным. Какая тайная сила, скрытая в  худощавом
теле, которое сейчас лежит перед ней так неподвижно, давала ему эту  не-
зависимость? Он рос в такой же роскоши, как и она сама, никогда не  знал
бедности или работы по принуждению, но каким-то образом  сохранил  стои-
ческую отрешенность от других людей и их мнений о себе. А  между  тем  -
никто лучше ее не знал этого - он тосковал по ее любви. Теперь это  было
ей больнее всего. Он тосковал по ее любви, а она так мало ее выказывала.
Но она любила его, право же, всегда любила. Что-то в нем самом  противи-
лось чувству, охлаждало его проявления. Притягательной силы  не  было  в
нем. И часто, неслышно приблизившись к постели - постели ее матери,  где
сама она была зачата и рождена, - Флер стояла возле умирающего и,  глядя
на исхудавшее, серое лицо, чувствовала такую пустоту и  муку,  что  едва
сдерживала себя.
   Так проходили ночи и дни. На третий день, около трех часов, стоя воз-
ле него, она увидела, что глаза открылись - вернее,  распались  веки,  а
мысли не было; но сердце ее сильно забилось. Сиделка, которую она  пома-
нила пальцем, подошла, взглянула и быстро вышла к телефону. И Флер стоя-
ла, глядя изо всех сил, стараясь взглядом пробудить его сознание. Созна-
ние не приходило, и веки опять сомкнулись. Она пододвинула стул и  села,
не сводя глаз с его лица. Сиделка вернулась с известием, что доктор  уе-
хал к больным; как только он вернется, его пошлют сюда. Как сказал бы ее
отец: "Ну, конечно, когда этот тип нужен, его нет дома!" Но значения это
не имело. Они знали, что делать. Часа в четыре веки опять  поднялись,  и
на этот раз что-то проглянуло. Флер не была уверена, видит ли он, узнает
ли ее и комнату, но что-то было,  какой-то  мерцающий  свет,  стремление
сосредоточиться. Крепло, нарастало, потом  опять  погасло.  Ему  сделали
укол. И опять она села и стала ждать. Через полчаса глаза открылись. Те-
перь он видел. И Флер мучительно следила, как человек силится быть,  как
сознание старается подчиниться  инстинктивной  силе  воли.  Наклонившись
так, чтобы этим глазам, которые теперь уже наверно узнали ее, потребова-
лось как можно меньше усилий, она ждала, и губы у нее дрожали, как в по-
целуе. Невероятное упорство, с каким он старался вернуться, ужасало  ее.
Он хотел обрести сознание, хотел знать, и слышать, и говорить. Казалось,
одно, это усилие могло убить его. Она тихо с ним  заговорила.  Подложила
руку под его холодную ладонь, чтобы почувствовать малейшее  движение.  В
отчаянии следила за его губами. Наконец эта борьба  кончилась,  полупус-
той, полусердитый взгляд сменился чем-то более глубоким, губы  зашевели-
лись. Они ничего не сказали, но они шевелились,  и  еле  заметная  дрожь
прошла из его пальцев в ее.
   - Ты узнаешь меня, милый?
   Глаза ответили: "Да".
   - Ты помнишь?
   Опять глаза ответили: "Да".
   Губы его все время подрагивали, словно он примеривался, чтобы загово-
рить, взгляд становился все глубже. Она заметила, как он чуть-чуть сдви-
нул брови, будто ему мешало, что лицо ее слишком близко; немножко  отод-
винулась, и нахмуренное выражение исчезло.
   - Милый, ты поправишься.
   Глаза ответили: "Нет"; и губы шевелились, но звука она не могла  уло-
вить. На мгновение она потеряла самообладание, всхлипнула, сказала:
   - Папа, прости меня!
   Взгляд смягчился, и на этот раз ей послышалось что-то вроде:
   - Простить? Глупости!
   - Я так тебя люблю.
   Тогда он, казалось, бросил попытку заговорить, и вся его жизнь сосре-
доточилась в глазах. Глубже и глубже становился  их  цвет  и  смысл,  он
словно понуждал ее к нему-то. И вдруг, как маленькая девочка, она сказа-
ла:
   - Да, папа; я больше не буду!
   Она почувствовала ладонью, как дрогнули его пальцы;  губы,  казалось,
силились улыбнуться, голова шевельнулась, как будто он хотел кивнуть,  а
взгляд становился все глубже.
   - Здесь Грэдмен, милый, и мама, и тетя Уинифрид, и Кит, и Майкл.  Хо-
чешь кого-нибудь видеть?
   Губы зашевелились:
   - Нет, тебя.
   - Я все время с тобой. - Опять она почувствовала, как  задрожали  его
пальцы, увидела, как губы шепнули:
   - Ну, все.
   И вдруг глаза погасли. Ничего не осталось! Он еще некоторое время ды-
шал, но не дождался, пока приехал "этот тип", сдал - умер.


   XVI
   КОНЕЦ

   Сообразуясь со вкусами  Сомса,  пышных  похорон  не  устраивали.  Вся
семья, за исключением его самого, давно уже утеряла интерес к этой цере-
монии.
   Все прошло очень тихо, присутствовали только мужчины.
   Приехал сэр Лоренс, такой серьезный, каким Майкл никогда его  не  ви-
дел.
   - Я уважал "Старого Форсайта", - сказал он сыну, возвращаясь пешком с
кладбища, где Сомс теперь лежал в им самим выбранном углу, под дикой яб-
лоней. - У него были устарелые взгляды, и он не умел себя  выразить;  но
честный был человек - без глупостей. Как Флер держится?
   Майкл покачал головой.
   - Ей страшно тяжело сознание, что он...
   - Мой милый, нет лучшей смерти, чем умереть, спасая самое свое  доро-
гое. Как только сможешь, привези Флер к нам в Липпингхолл -  там  ни  ее
отец, ни родные не бывали. Я приглашу погостить Хилери с женой - их  она
любит.
   - Она меня очень беспокоит, папа, - что-то сломалось.
   - Это с большинством из нас случается, пока мы не дожили до  тридцати
лет. Сдает какая-то пружина, а потом приходит "второе дыхание", как  го-
ворят спортсмены. То же самое случилось и с нашим веком - что-то  слома-
но, а "второе дыхание" еще не пришло. Но придет. И к ней тоже. Какой  вы
думаете поставить памятник на могиле?
   - Вероятно, крест.
   - По-моему, он предпочел бы плоский камень; в головах эта дикая ябло-
ня, а кругом тисовые деревья, чтобы никто не подглядывал. Никаких "Люби-
мому" и "Незабвенному". Он купил этот участок в вечное пользование?  Ему
приятно было бы принадлежать своим потомкам на веки вечные. Во всех  нас
больше  китайского,  чем  можно  предположить,  только  у  них  на  роли
собственников предки. Кто этот старик, который плакал в шляпу?
   - Старый мистер Грэдмен - своего рода деловая нянька всего семейства.
   - Верный старый пес! Да, вот не думал я, что "Старый Форсайт"  отпра-
вится на тот свет раньше меня. Он выглядел бессмертным, но мир наш  зиж-
дется на иронии. Могу я что-нибудь сделать для тебя и Флер? Поговорить с
правительством относительно картин? Мы с маркизом могли бы это вам  уст-
роить. Он питал слабость к "Старому Форсайту",  и  Морланд  его  уцелел.
Кстати, нешуточная, видно, была у него схватка с огнем - совсем один, во
всей галерее. Кто бы заподозрил, что он способен на такое!
   - Да, - сказал Майкл. - Я расспрашивал Ригза. Он никак не опомнится.
   - Разве он видел?
   Майкл кивнул.
   - Вот он идет!
   Они замедлили шаг, и шофер, козырнув, поравнялся с ними.
   - А, Ригз, - сказал сэр Лоренс, - вы, я слышу, были там во время  по-
жара.
   - Да, сэр Лоренс. Мистер Форсайт прямо чудеса творил -  пылу,  как  у
двухлетка, мы его чуть не силой увели, Так  всегда  боялся  попасть  под
дождь или сесть на сквозняке, а тут - ив его возрасте... Дым валит, а он