нового интереса, но невообразимое иногда  существует,
и Форсайты сплошь да рядом убеждаются в этом на  собственной  шкуре.  Он
сидел в старом кожаном кресле, складывая письмо и разминая губами  конец
незажженной сигары. Еще один день, а потом поездки в город по  вторникам
придется бросить. Разве что можно будет ездить в коляске  раз  в  неделю
под предлогом свиданий с, юристом. Но и это будет зависеть от  его  здо-
ровья, ведь теперь они начнут с ним нянчиться. Уроки! Уроки должны  про-
должаться! Пусть Ирэн отделается от своих страхов, и Джун  должна  спря-
тать чувства в карман. Она уже сделала это  однажды  -  когда  узнала  о
смерти Босини; как тогда поступила, конечно, может поступить  и  теперь.
Четыре года, как ей нанесли это оскорбление;  не  по-христиански  это  -
хранить память о старых обидах! У Джун сильная воля, но у него  сильнее,
ибо время его кончается. Ирэн такая мягкая, она,  конечно,  сделает  это
для него, подавит свои колебания, чтобы не  причинять  ему  боли.  Уроки
должны продолжаться; ведь если так - он спасен! И, закурив, наконец, си-
гару, он начал обдумывать, как рассказать своим, как  объяснить  им  эту
странную дружбу; как скрыть, заслонить от них голую истину,  что  он  не
вынесет, если у него отнимут возможность видеть красоту. А, Холли! Холли
ее любит, Холли нравятся уроки! Она его выручит, его детка!  И  на  этой
счастливой мысли он совсем успокоился и уже не мог понять, о чем это  он
так страшно тревожился. Не нужно тревожиться, после этого он всегда  ис-
пытывает необычайную слабость и ощущение, будто половина  его  находится
вне его тела.
   В тот вечер после обеда головокружение повторилось, хоть он и не  по-
терял сознания. Звонить он не захотел, так как знал, что это вызовет ку-
терьму и сделает его завтрашнюю поездку в  город  еще  более  приметной.
Когда ты стар, все, как сговорившись, пытаются ограничить твою  свободу,
а зачем? - чтобы немножко продлить тебе жизнь. Не хочет он этого - такой
ценой! Только пес Балтазар видел, как он один оправился от своей слабос-
ти; пес с тревогой смотрел, как его хозяин  подошел  к  буфету  и  выпил
коньяку, вместо того чтобы дать ему печенья. Когда, наконец, старый Джо-
лион почувствовал, что сладит с лестницей, он пошел спать. И хотя наутро
он еще не твердо держался на ногах, мысль о вечере  поддерживала  его  и
прибавляла сил. Так бывало всегда приятно угостить Ирэн хорошим  обедом:
он подозревал, что она недоедает, когда остается одна; а потом  в  опере
смотреть, как ее глаза горят и светлеют,  как  бессознательно  улыбаются
губы! Не много у нее радости в жизни, и это удовольствие  он  сможет  ей
доставить в последний раз! Но, укладывая саквояж, он поймал себя на мыс-
ли, что страшится предстоящего ему утомительного переодевания к обеду  и
усилия, необходимого, чтобы сообщить ей о возвращении Джун.
   В театре в тот вечер давали "Кармен", и он выбрал для разговора  пос-
ледний антракт, инстинктивно откладывая объяснение до последней  минуты.
Она приняла новость спокойно, но немного странно; по правде сказать,  он
так и не разобрал, как она приняла ее, до того как снова зазвучала  сво-
енравная музыка и молчание стало необходимостью. Маска на ее  лице  была
опущена, маска, за которой жило так много, чего он не знал. Ей, конечно,
хочется повременить, обдумать. Он не станет ее торопить, ведь завтра она
приедет давать урок, и он увидит ее, когда  она  уже  свыкнется  с  этой
мыслью. По дороге из театра он говорил только о Кармен: он видел  лучших
в прежнее время, но и эта совсем не плоха, Когда он взял ее руку,  чтобы
проститься, она быстро наклонилась и поцеловала его в лоб.
   - Прощайте, дорогой дядя Джолион, вы были так добры ко мне!
   - Значит, до завтра, - сказал он. - Спокойной ночи. Спите сладко.
   Она тихо откликнулась:
   - Спите сладко.
   И в окне удаляющегося кэба он увидел ее лицо, повернутое  к  нему,  и
протянутую руку, словно застывшую в прощальном привете.
   Он медленно направился к своему номеру. Каждый раз ему давали другой,
и он не мог привыкнуть к этим "шикарным" спальням с новой мебелью и  се-
ро-зелеными коврами в палевых розах. Ему не спалось, эта несчастная  ха-
банера все стучала в голове. Он никогда не владел французским  достаточ-
но, чтобы разобрать все слова, но смысл их знал, если только в них вооб-
ще был смысл; цыганская песенка, дикая, непонятная! Впрочем, есть в жиз-
ни чтото, что опрокидывает все наши труды и планы, заставляет людей пля-
сать под свою дудку. И он лежал, вглядываясь запавшими глазами в  темно-
ту, где царило непонятное. Думаешь, что держишь свою жизнь  в  руках,  а
оно подкрадывается к тебе, хватает тебя за шиворот, толкает туда, толка-
ет сюда, а потом, чего доброго, задушит до смерти!  Так,  вероятно,  оно
хватает и звезды, сталкивает их носами и расшвыривает; никак не  устанет
играть свои шутки! Пять миллионов людей в этом дурацком громадном  горо-
де, и все они во власти этой силы - Жизни, как  кучка  сухих  горошинок,
которые прыгают по доске, когда ударишь по ней кулаком. Ему-то, положим,
немного времени осталось прыгать, глубокий  долгий  сон  пойдет  ему  на
пользу.
   Как жарко тут в городе! Как шумно! Лоб у него горел;  она  поцеловала
его как раз туда, где всегда беспокоило, будто знала верное место и  хо-
тела утешить. Но вместо этого от прикосновения ее губ  осталось  чувство
горестной растерянности. Никогда раньше она не говорила  таким  голосом,
никогда не делала этого прощального жеста, не оглядывалась на него, уез-
жая. Он встал с постели и отдернул занавеску; окна выходили на реку. Бы-
ло душно, но от вида протекающей мимо водной  шири,  спокойной,  вечной,
ему стало легче. "Самое главное, - подумал он, - не надоедать людям. Бу-
ду думать о моей детке и засну". Но еще не скоро жара и  шум  лондонской
ночи сменились короткой дремотой летнего утра. И старый Джолион почти не
сомкнул глаз.
   Когда на следующий день старый Джолион добрался  домой,  он  вышел  в
цветник и с помощью Холли, которая очень  нежно  обращалась  с  цветами,
собрал большой букет гвоздики. Он сказал ей, что они для "дамы в сером",
но имя все еще было в ходу между ними; и поставил их в вазу у себя в ка-
бинете, где намеревался атаковать Ирэн, как только она приедет, по  воп-
росу о Джун и дальнейших уроках. Благоухание  и  краски  помогут!  После
завтрака он прилег, так как очень устал, а она должна была  приехать  со
станции только в четыре. Не с приближением этого часа он  стал  беспоко-
иться и пошел в классную, выходившую окнами на дорогу. Шторы были спуще-
ны, Холли и мадемуазель Бос, укрывшись от зноя  душного  июльского  дня,
занимались шелковичными червями. Старый Джолион питал врожденное  отвра-
щение к этим методичным созданиям, цветом и формой  головы  напоминавшим
ему слонов, прогрызавшим столько дырок в красивых зеленых листьях и пах-
нувшим, по его мнению, прескверно. Он сел на обитый ситцем диван у окна,
откуда была видна дорога и где было не так душно; и пес Балтазар,  кото-
рый одобрял ситец в жаркие дни, вскочил на диван с ним рядом. На пианино
был надет лиловый чехол, почти серый от времени, и стоявшая на нем  ран-
няя мята наполняла классную своим запахом. Несмотря на прохладу комнаты,
может быть, благодаря этой прохладе, биение жизни угнетающе  действовало
на ослабевшие чувства старого Джолиона. Каждый солнечный луч,  проникав-
ший сквозь щели, дразнил своим блеском; от собаки  очень  сильно  пахло;
одурял аромат мяты, шелковичные черви, выгибавшие  серо-зеленые  спинки,
были живыми до ужаса; и темная головка Холли, склоненная над ними,  ярче
обычного отливала шелком. Поразительная, до жестокости сильная  штука  -
жизнь, когда ты стар и слаб; точно дразнит своим  многообразием,  бьющей
через край энергией! Никогда до этих последних недель он не  знал  этого
чудного ощущения, будто половину его существа захлестнуло и несет  пото-
ком жизни, а другая половина осталась на  берегу  и  смотрит  ей  вслед.
Только когда с ним была Ирэн, эта раздвоенность сознания исчезала.
   Холли повернула голову, указала  смуглым  кулачком  на  рояль  -  ибо
пальцем "хорошо воспитанные" дети не показывают - и сказала лукаво:
   - Посмотри на даму в сером: дедушка; правда, она сегодня хорошенькая?
   У старого Джолиона забилось сердце, и на  мгновение  комнату  застлал
туман; потом туман рассеялся, и он спросил, подмигнув:
   - Кто же это одел ее?
   - Mam'zelle!
   - Hoilee! Не говори глупостей!
   Ах, уж эта француженка! Никак не может пережить,  что  у  нее  отняли
уроки музыки. Ничего не поделаешь! Его детка - их единственный  друг.  А
это ее уроки. И он не уступит, ни за что не уступит! Он погладил  теплую
шерсть на голове Балтазара и услышал голос Холли:
   - Когда мама вернется, все останется, как сейчас, правда? Она ведь не
любит чужих.
   Слова девочки будто окружили старого Джолиона ледяной атмосферой про-
теста, показали ему, что грозит его вновь обретенной свободе. А! Придет-
ся признать себя стариком, сдаться на милость забот и любви. Или бороть-
ся за свою новую и незаменимую дружбу, а  от  борьбы  он  уставал  смер-
тельно. Но его худое, изможденное лицо так затвердело в  решимости,  что
казалось сплошным подбородком. Это его дом; и его дело; он  не  уступит!
Он взглянул на часы, старые, тонкие, как и  он  сам;  они  жили  у  него
пятьдесят лет. Уже пятый час. И, мимоходом поцеловав Холли в макушку, он
спустился в холл. Он хотел захватить Ирэн раньше, чем она  "пройдет  на-
верх давать урок. Едва заслышав шум колес, он вышел на крыльцо и  сейчас
же увидел, что коляска пуста.
   - Поезд пришел, сэр, но дама не приехала.
   Старый Джолион строго взглянул на него снизу вверх, глаза его  словно
отталкивали от себя любопытство толстяка, запрещали ему уловить  горькое
разочарование, которое он испытывал.
   - Хорошо, - сказал он и повернул обратно в дом.
   Он прошел в кабинет и сел, дрожа как осиновый лист. Что  это  значит?
Может быть, опоздала на поезд, но он слишком хорошо  знал,  что  это  не
так. "Прощайте, дорогой дядя Джолион!" Почему "прощайте", а не "до  сви-
дания"? И ее рука, застывшая в воздухе. И ее поцелуй. Что это значит? Им
овладела неистовая тревога и раздражение. Он встал и зашагал взад и впе-
ред по турецкому ковру между окном и стеной. Она  его  бросила!  Он  был
уверен в этом и безоружен. Старик, а хочет любоваться красотой! Не смеш-
но ли! Старость сковала его уста, отняла способность бороться. Нет у не-
го права на все живое и теплое, ни на что нет права, кроме  воспоминаний
и горя. Упрашивать ее он не мог: гордость есть и у стариков.  Безоружен!
Целый час, не чувствуя физической усталости, он ходил взад и вперед, ми-
мо вазы с гвоздикой, которую нарвал для нее и которая дразнила его своим
запахом.
   Человеку, всю жизнь поступавшему по-своему, труднее всего снести  по-
ражение его воли - Жизнь поймала его в сети, и, как несчастная рыба,  он
плавал и бился о петли то тут, то там, не в силах выскользнуть или прор-
вать их. В пять часов ему принесли чай и  письмо.  На  мгновение  в  нем
вспыхнула надежда. Он разрезал конверт ножом для масла и прочел:
   "Милый, дорогой дядя Джолион, мне так тяжело писать Вам то,  что  Вас
может огорчить, но вчера я просто не решилась сказать. Я  чувствую,  что
не могу, как раньше, приезжать и давать Холли уроки, теперь, когда возв-
ращается Джун. Некоторые вещи ранят так глубоко, что их  нельзя  забыть.
Так радостно было видеть Вас и Холли! Может быть, мы  еще  будем  иногда
встречаться, когда Вы будете приезжать в город, хотя я уверена, что  Вам
это вредно, - я ведь вижу, как вы переутомляетесь. По-моему,  Вам  нужно
как следует отдохнуть до конца жары, и теперь, с приездом Вашего сына  и
Джун, Вам будет так хорошо. Тысячу раз благодарю Вас за всю Вашу доброту
ко мне.
   Любящая Вас Ирэн".
   Так вот оно! Вредно ему радоваться, иметь то, что он больше всего це-
нит; пытаться оттянуть ощущение неизбежного конца всего, смерти, подкра-
дывающейся тихими, шуршащими шагами! Вредно! Даже она не  могла  понять,
что она для него - новая возможность держаться за жизнь, воплощение всей
той красоты, которая от него ускользает.
   Чай остыл, сигара оставалась незакуренной; а он все  шагал  взад-впе-
ред, разрываясь между жаждой жизни и гордостью.  Невыносимо  знать,  что
тебя медленно вытесняют из жизни без права высказать свое  мнение,  про-
должать жить, когда твоя воля - в руках других, твердо  решивших  разда-
вить тебя заботой и любовью! Невыносимо! Он посмотрит, как  на  нее  по-
действует правда, когда она узнает, что видеть ее ему важнее, чем просто
тянуть подольше. Он сел к старому письменному столу и взял перо.  Но  не
мог писать. Было что-то унизительное в необходимости упрашивать ее,  уп-
рашивать, чтобы она согрела его взор  своей  красотой.  Все  равно,  что
признаться в слабоумии! Он просто не мог. И вместо этого написал:
   "Я надеялся, что память о былых обидах не сможет помешать  тому,  что
идет на радость и пользу мне и моей маленькой внучке.  Но  старых  людей
учат отказываться от прихотей; что же делать, ведь, даже от прихоти жить
нужно рано или поздно отказаться; и может быть, чем раньше, тем лучше.
   С приветом Джолион Форсайт".
   "Горько, - подумал он, - но иначе не могу. Устал я".
   Он запечатал письмо, бросил его в ящик, чтобы забрали с вечерней поч-
той, и, услышав, как оно упало на дно, подумал: "Вот и кончено все,  что
у меня оставалось".
   Вечером, после обеда, к которому он едва притронулся,  после  сигары,
которую бросил, докурив до половины, питому что  почувствовал  слабость,
он очень медленно поднялся наверх и неслышно зашел в детскую. Он  присел
у окна. Горел ночник, и он едва различал лицо Холли  и  подложенную  под
щечку руку. Гудел жук, попавший в папиросную бумагу, которой  был  набит
камин, одна из лошадей в конюшне беспокойно била ногой. Как спит эта де-
вочка! Он раздвинул планки деревянной шторы и  выглянул.  Луна  вставала
кроваво-красная. Никогда он не видел такой красной  луны!  Леса  и  поля
вдалеке тоже клонились ко сну в последнем отблеске летнего дня. А красо-
та бродила, как призрак. "Я прожил долгую жизнь, - думал он, - имел  все
лучшее, что есть в этом мире. Я просто неблагодарный;  я  видел  столько
красоты в свое время. Бедный молодой Босини говорил,  что  у  меня  есть
чувство красоты. На луне сегодня странные пятна!" Пролетела  ночная  ба-
бочка, еще одна, еще. "Дамы в  сером"!  Он  закрыл  глаза.  Им  овладело
чувство, что он уже никогда их не откроет; он дал этому чувству вырасти,
дал себе ослабеть; потом вздрогнул и с усилием поднял веки,  Несомненно,
с ним творится что-то неладное, очень неладное; придется все-таки  приг-
ласить доктора. Теперь-то все равно! И в рощу, наверно, пробрался лунный
свет; там тени, и одни только тени не спят. Пропали птицы, звери, цветы,
насекомые; одни тени движутся; "дамы в сером"! Перелезают через  упавшее
дерево, шепчутся. Она и Боснии? Чудная мысль! И лягушки, и лесная мошка-
ра тоже шепчутся. Как громко тикают часы! Было таинственно, жутко,  там,
в свете красной луны, и здесь тоже, при маленьком спокойном ночнике; ти-
кали часы, халат няни свисал с ширмы, длинный, похожий на фигуру женщины
"Дама в сером"! И очень странная мысль завладела им: существует  ли  она
вообще? Приезжала ли когда-нибудь? Или она только отзвук  всей  красоты,
которую он любил в жизни и так скоро должен покинуть? Серо-лиловая фея с
темными глазами и короной янтарных волос, что является на рассвете, и  в
лунные ночи, и в знойные дни? Что она, кто она, есть ли она  вообще?  Он
встал и постоял немного, ухватившись за подоконник,  чтобы  вернуться  в
реальный мир; потом на цыпочках пошел к двери. В ногах кроватки он оста-
новился; и Холли, словно чувствуя его взгляд, устремленный на нее, заше-
велилась, вздохнула и плотнее свернулась, защищаясь.  Он  тихо  двинулся
дальше и вышел в темную галерею; добрался до своей  комнаты,  сейчас  же
разделся и стал перед зеркалом в ночной рубашке. Ну  и  чучело  -  виски
ввалились, ноги тонкие! Глаза его отказывались воспринимать  собственный
образ, на лице появилось выражение гордости. Все  сговорились  заставить
его сдаться, даже его отражение в зеркале, но он не сдался - нет еще! Он
лег в постель и долго лежал без сна, пытаясь смириться,  слишком  хорошо
сознавая, что тревога и разочарование ему очень вредны.
   Утром он проснулся такой неотдохнувший и обессиленный, что послал  за
доктором. Осмотрев его, тот скорчил недовольную мину и  велел  лежать  в
постели и бросить курить Это не было лишением; вставать было незачем,  а
к табаку он всегда терял вкус, когда бывал болен. Он лениво провел  утро
при спущенных шторах, листая и перелистывая "Тайме", почти не  читая,  и
пес Балтазар лежал около его кровати Вместе с завтраком ему принесли те-
леграмму: "Письмо получила приеду сегодня буду  у  вас  четыре  тридцать
Ирэн".
   Приедет! Дождался! Так она существует, и он не покинут!  Приедет!  По
всему телу прошло тепло; щеки и лоб горели. Он выпил  бульон,  отодвинул
столик и лежал очень тихо, пока не убрали посуду и он не  остался  один;
но время от времени глаза его подмигивали. Приедет! Сердце билось  быст-
ро, а потом, казалось, совсем перставало биться. В три часа он  встал  и
не спеша бесшумно оделся. Холли и mam zeile, верно, в классной,  прислу-
га, скорее всего, пообедала и спит. Он осторожно отворил дверь  и  сошел
вниз. В холле одиноко лежал пес Балтазар, и в сопровождении  его  старый
Джолион прошел в свой кабинет, а оттуда - на палящее  солнце.  Он  думал
пойти встретить ее в роще, но сейчас же почувствовал, что  не  сможет  в
такую жару. Тогда он уселся под старым дубом около качелей, и пес Балта-
зар, тоже страдавший от жары, улегся у его ног. Он сидел и улыбался. Ка-
кой буйный, яркий день! Как жужжат насекомые, воркуют  голуби!  Квинтэс-
сенция летнего дня. Дивно! И он был счастлив, счастлив,  как  мальчишка.
Она приедет; она его не бросила. У него есть все, чего он хочет в жизни,
если бы только полегче было дышать и не так давило вот  тут!  Он  увидит
ее, когда она выйдет из папоротников, подойдет, чуть покачиваясь,  серо-
лиловая фигурка, пройдет по ромашкам, и одуванчикам, и макам газона - по
макам с цветущими шапками. Он не пошевельнется, но она подойдет к нему и
скажет: "Милый дядя Джолион, простите! ", и сядет на качели, и он сможет
глядеть на нее и рассказать ей, что он немножко  прихворнул,  но  сейчас
совсем здоров; и пес будет лизать ей руку. Пес знает, что хозяин ее  лю-
бит; хороший пес.
   Под густыми ветвями было совсем тенисто; солнце не проникало к  нему,
только озаряло весь мир вокруг, так что был виден Эпсомский ипподром вон
там, очень далеко, и коровы, что паслись в клевере, обмахиваясь хвостами
от мух. Пахло липами и мятой. А, вот почему так шумели пчелы.  Они  были
взволнованны, веселы, как взволнованно и весело было его сердце. И  сон-
ные, сонные и пьяные от меда и счастья, как сонно и пьяно было у него на
сердце. Жарко, жарко, - словно говорили они; большие пчелы, и маленькие,
и мухи тоже.
   Часы над конюшней пробили четыре; через полчаса она будет  здесь.  Он
чуточку вздремнет, ведь он так мало спал последнее время; а потом  прос-
нется свежим для нее, для молодости и красоты, идущей к нему по  залитой
солнцем лужайке, - для дамы в сером! И, глубже  усевшись  в  кресло,  он
закрыл глаза. Едва заметный ветерок принес пушинку от чертополоха, и она
опустилась на его усы, более белые, чем она сама. Он не  заметил  этого;
но его дыхание шевелило ее. Луч солнца пробился сквозь листву и  лег  на
его башмак. Прилетел шмель и стал прохаживаться по его соломенной шляпе.
И сладкая волна дремоты проникла под шляпу в мозг,  и  голова  качнулась
вперед и упала на грудь. Знойно, жарко, - жужжало вокруг.
   Часы над конюшней пробили четверть. Пес Балтазар потянулся и взглянул
на хозяина. Пушинка не шевелилась.  Пес  положил  голову  на