Там  ни-
кого не было, кроме Джун и Холли, так как отец уехал в  Париж.  Каникулы
он провел, слоняясь без цели, не находя себе места и совсем  не  общаясь
ни с одной из своих сестер.  Джун,  разумеется,  была  поглощена  своими
"несчастненькими", которых Джолли, как правило, не переносил, в  особен-
ности этого Эрика Коббли с его семьей,  "абсолютно  посторонних  людей",
которые вечно торчали у них в доме во время каникул. А между ним и Холли
возник какой-то странный холодок, точно  у  нее  появились  теперь  свои
собственные мнения, что было совсем ни к чему. Он яростно  упражнялся  с
мячом, бешено скакал один по Ричмонд-парку, ставя себе целью  перескаки-
вать через высокие колючие плетни, которыми  были  загорожены  кое-какие
запущенные, поросшие травой аллеи, - это он называл не распускаться. Бо-
язнь страха у Джолли была сильнее, чем это бывает у  других  юношей.  Он
купил себе винтовку и устроил стрельбище неподалеку от дома: стрелял че-
рез пруд в стену огорода, подвергая опасности огородников, - ведь  может
случиться, что в один прекрасный день он отправится  волонтером  спасать
Южную Африку для своей родины. Действительно, теперь, когда повсюду вер-
бовали волонтеров, он совсем растерялся. Следует ли ему записаться? Ник-
то из "лучших", насколько было ему известно, - а он переписывался с  не-
которыми из них, - не думал отправляться на фронт. Если бы ктонибудь  из
них положил начало, он пошел бы не задумываясь - сильно развитое  в  нем
честолюбие и чувство подчинения тому, что принято и полагается в  данном
кругу, не позволили бы ему ни в чем отстать от других, но поступить  так
по собственному почину - это может показаться фанфаронством, потому что,
конечно, на самом деле в этом нет никакой необходимости. Кроме того, ему
не хотелось идти, потому что в натуре этого юного Форсайта  было  чтото,
что удерживало его от опрометчивых поступков. Чувства его  находились  в
полном смятении, мучительном и тревожном разладе, и он был совсем не по-
хож на свое прежнее ясное и  даже  несколько  величественно-невозмутимое
"я".
   И вот как-то раз он увидел нечто такое, что привело  его  в  страшное
беспокойство и негодование: двух всадников на одной из аллей парка около
Хэм-Гейт, причем она, слева, вне всякого сомнения, была Холли  на  своей
серебристой каурке, а справа, в этом тоже совершенно не приходилось сом-
неваться, был этот "хлыщ", Вэл Дарти. Первой мыслью Джолли было  пришпо-
рить лошадь, нагнать их и потребовать у них объяснения, что сие  означа-
ет, потом приказать этому субъекту убраться и самому отвезти  Холли  до-
мой. Второй мыслью было, что он останется в дураках, если они  откажутся
повиноваться. Он повернул свою лошадь за дерево, но тут же пришел к зак-
лючению, что шпионить за ними тоже совершенно недопустимая вещь.  Ничего
не оставалось, как ехать домой и дожидаться ее возвращения! Тайком заве-
ла дружбу с этим пшютом! Он не мог посоветоваться с Джун, потому что она
с утра увязалась в Лондон с этим Эриком Коббли и его семейством. А  отец
все еще был в этом проклятом Париже. Джолли чувствовал, что сейчас-то  и
наступил один из тех моментов в его жизни, к которым он с таким усердием
готовился в школе, где он и еще один мальчик, по фамилии Брент, зажигали
газеты и клали их на пол посреди комнаты, чтобы приучить себя к хладнок-
ровию в минуту опасности. Но он далеко не чувствовал себя хладнокровным,
когда стоял в ожидании на конюшенном дворе и рассеянно поглаживал Балта-
зара, который, разомлев, как старый толстый монах, и,  стосковавшись  по
хозяину, поднимал морду, задыхаясь от благодарности за  такое  внимание.
Прошло полчаса, прежде чем Холли вернулась, раскрасневшаяся и такая  хо-
рошенькая, какой она просто даже не имела права быть. Он видел, как  она
быстро взглянула на него - виновато, конечно, - вошел за ней  в  дом  и,
взяв ее за руку, повел в бывший кабинет деда. Эта комната, в которую те-
перь редко заглядывали, все еще хранила для них обоих следы  присутствия
того, с кем неизменно связывалось воспоминание о нежной  ласке,  длинных
седых усах, запахе сигар и веселом смехе. Здесь Джолли в счастливую пору
детства, еще задолго до того, как он поступил в школу, сражался со своим
дедом, который даже в восемьдесят лет отличался неподражаемым искусством
зацеплять его согнутой ногой. Здесь Холли, взобравшись на ручку  громад-
ного кожаного кресла, приглаживала завитки серебряных волос над ухом,  в
которое она шептала свои секреты. Через эту  стеклянную  дверь  они  все
трое бесчисленное количество раз устремлялись на лужайку играть в крикет
и в таинственную игру, называвшуюся "Уопси-дузл", непонятную для  непос-
вященных, но приводившую старого Джолиона в страшный азарт. Сюда однажды
летней ночью явилась Холли в ночной рубашонке -  ей  приснился  страшный
сон, и требовалось ее успокоить. И сюда однажды в отсутствие отца приве-
ли Джолли, который начал день с того, что всыпал углекислой  магнезии  в
только что снесенное яйцо, поданное мадемуазель Бос к завтраку, а  потом
повел себя еще хуже, после чего здесь произошел следующий диалог:
   - Послушай, мой мальчик, так не годится, ты не должен себя вести так.
   - Но она меня ударила по щеке, дедушка, и тогда я ее тоже, а она меня
опять.
   - Ударить женщину? Это уже совсем не годится. Ты попросил прощения?
   - Нет еще.
   - В таком случае ты должен сделать это сейчас же.
   Ступай.
   - Но ведь она начала первая, дедушка, и она меня ударила два раза,  а
я только раз.
   - То, что ты сделал, дорогой мой, считается очень гадким и стыдным.
   - Да, но ведь это она разозлилась, а я вовсе нет.
   - Иди сейчас же.
   - Тогда и вы тоже, дедушка, пойдемте со мной.
   - Хорошо, но только на этот раз.
   И они пошли рука об руку.
   Сюда, где томики Веверлея, сочинения Байрона, "Римская империя"  Гиб-
бона, "Космос" Гумбольдта, бронза на камине и шедевр  масляной  живописи
"Голландские рыбачьи лодки на закате" - все оставалось  неизменным,  как
сама судьба, и, казалось, старый Джолион по-прежнему мог бы сидеть здесь
в кресле, положив ногу на ногу, и поверх развернутого "Таймса" виднелись
бы его высокий лоб и спокойные глубокие глаза, - сюда  пришли  они  оба,
его внук и внучка. И Джолли сказал:
   - Я видел тебя с этим субъектом в парке.
   Краска, вспыхнувшая на ее щеках, доставила ему удовлетворение:  разу-
меется, ей должно быть стыдно!
   - Ну и что же? - сказала она.
   Джолли был потрясен; он ждал большего или гораздо меньшего.
   - А знаешь ли ты, - сказал он внушительно, - что  он  недавно  назвал
меня бурофилом и мне пришлось с ним драться?
   - Кто же победил?
   Джолли хотелось ответить: "Победил бы я", но это показалось ему  ниже
его достоинства.
   - Послушай, - сказал он, - что это все значит? Никому не сказав...
   - А зачем мне говорить? Папы нет, почему я не  могу  кататься  с  ним
верхом?
   - Ты можешь кататься со мной. Я считаю его просто наглецом.
   Холли побледнела от негодования.
   - Неправда! Ты сам виноват, что невзлюбил его.
   И, быстро шагнув мимо брата, она вышла, оставив его неподвижно  смот-
реть на бронзовую Венеру на черепахе, которая до сих пор была закрыта от
него темной головкой сестры в мягкой фетровой шляпе. Он чувствовал  себя
потрясенным до глубины своей юной души. Власть, которую он считал незыб-
лемой, низверженная, разбитая, валялась у его ног. Он подошел к Венере и
машинально стал рассматривать черепаху. Почему он невзлюбил Вэла  Дарти?
Он не мог сказать. Незнакомый с семейной историей, смутно  осведомленный
о какой-то вражде, которая возникла тринадцать лет назад,  когда  Босини
покинул Джун из-за жены Сомса, он ничего, в сущности, не знал о  Вале  и
не мог разобраться в своих чувствах. Он просто не любил его. Однако нуж-
но было решить вопрос: что ему делать? Правда, Вэл Дарти  их  троюродный
брат, но тем не менее это совершенно недопустимая, вещь, чтобы Холли са-
мостоятельно встречалась с ним. Однако "доносить" о том,  что  он  узнал
случайно, было против принципов Джолли. Поглощенный этой трудной  дилем-
мой, он сделал несколько шагов по комнате и сел в кожаное кресло,  поло-
жив ногу на ногу. Спустились сумерки, а он сидел и смотрел в высокое ок-
но на старый дуб, могучий, но безлистый, медленно превращавшийся в  глу-
бокую темную тень на фоне сумерек.
   "Дедушка!" - подумал он без всякой последовательности и  вынул  часы.
Ему не видно было стрелок, но он завел репетир.  Пять  часов!  Это  были
первые дедушкины золотые часы - отполированные  временем,  со  стершейся
чеканкой, со следами бесчисленных падений. Звон их был точно смутный го-
лос  из  того  золотого  времени,  когда  они  только  что  приехали  из
Сент-Джонс-Вуда в этот дом, приехали с дедушкой в его коляске  и  сейчас
же бросились к деревьям. Деревья, по которым можно было лазить, а дедуш-
ка внизу поливал грядки с геранью! Что же делать? Написать  папе,  чтобы
он приехал? Посоветоваться с Джун? Но только она... она такая несдержан-
ная! Не предпринимать ничего, может быть, и так все  уладится?  В  конце
концов ведь каникулы скоро кончатся. Пойти к Вэлу и  потребовать,  чтобы
он с ней не встречался? Но как узнать его адрес? Холли не скажет!  Целый
лабиринт путей, туча возможностей! Он закурил. Когда он выкурил папиросу
до половины, лоб его разгладился, словно чья-то  худая  старческая  рука
нежно провела по нему; и словно что-то шепнуло ему на ухо: "Не делай ни-
чего. Будь добрым с Холли, будь добрым с ней,  мой  мальчик!"  И  Джолли
вздохнул глубоко и облегченно, выпуская дым из ноздрей...
   А наверху у себя в комнате Холли, уже сняв амазонку, все  еще  хмури-
лась.
   - Нет, не наглец, вовсе нет! - беззвучно твердили ее губы.



   VI
   ДЖОЛИОН В НЕРЕШИТЕЛЬНОСТИ

   Небольшой привилегированный отель над знаменитым рестораном  рядом  с
Сен-Лазарским вокзалом был постоянным пристанищем Джолиона в Париже.  Он
не переносил за границей своих соотечественников Форсайтов, которые, как
рыба, вытащенная из воды, бессмысленно трепыхались в пределах  одного  и
того же круга: Опера, улица Риволи, "Мулен-Руж". Самый вид их,  заявляв-
ший о том, что они приехали сюда потому, что им как можно скорее  требо-
валось очутиться в каком-нибудь другом месте, раздражал Джолиона. Но  ни
один Форсайт не приближался к этому убежищу, где в  спальне  у  Джолиона
камин топился дровами и кофе был превосходного  качества.  Париж  всегда
казался ему более привлекательным зимой. Терпкий запах дровяного дыма  и
жаровень с пекущимися каштанами, резкие эффекты зимнего солнца  в  ясные
дни, открытые кафе, не боящиеся прохладного зимнего воздуха, оживленная,
живущая своей жизнью толпа на бульварах - все словно свидетельствовало о
том, что зимний Париж наделен душой, которая, подобно перелетной  птице,
летом улетает.
   Джолион хорошо говорил по-французски, у него были кое-какие приятели,
и он знал несколько уютных местечек, где можно  было  недурно  поесть  и
встретить интересные типы, достойные наблюдения. В Париже он  чувствовал
себя настроенным философически; ирония его  приобретала  остроту;  жизнь
наполнялась неуловимым, не преследующим никаких целей смыслом,  станови-
лась букетом ароматов, тьмой, прорезаемой изменчивыми вспышками света.
   В первых числах декабря, решив отправиться в Париж, Джолион не допус-
кал и мысли, что немалую роль в его решении играет отъезд Ирэн. Не успел
он пробыть там и Двух дней, как ему пришлось сознаться, что желание  ви-
деть ее было, в сущности, главной причиной его приезда. В Англии человек
не признается в том, что для него естественно. Он думал,  что  ему  надо
будет переговорить с ней о сдаче ее квартиры и о других делах, но в  Па-
риже он сразу понял, что суть не в этом. В  городе  словно  таились  ка-
кие-то чары. На третий день он написал ей и получил ответ,  от  которого
все существо его радостно встрепенулось:
   "Дорогой Джолион, Я буду очень, очень рада увидать вас. Ирэн".
   Был ясный, солнечный день, когда он отправился к ней в отель; он  шел
с таким чувством, с каким, бывало, отправлялся смотреть на  какую-нибудь
любимую картину. Ни одна женщина, кажется, не вызывала у него этого сво-
еобразного, чувственного и в то же время совершенно безличного ощущения.
Он будет сидеть и с наслаждением смотреть на нее, потом уйдет,  зная  ее
все так же мало, но готовый завтра снова прийти и снова смотреть на нее.
Таковы были его чувства, когда в маленькой, потускневшей от времени,  но
кокетливой гостиной тихого отеля около реки Ирэн подошла к  нему,  пред-
шествуемая мальчиком-слугой, который, провозгласив: "Мадам", тут же  ис-
чез. Ее лицо, улыбка, движения были точь-в-точь такие, как  он  их  себе
рисовал, и выражение ее лица ясно говорило: "Друг".
   - Ну, - сказал он, - что нового, бедная изгнанница?
   - Ничего.
   - Никаких новостей от Сомса?
   - Никаких.
   - Я сдал вашу квартиру и, как верный управляющий, привез вам немножко
денег. Как вам нравится Париж?
   Пока Джолион учинял этот допрос, ему казалось, что он никогда не  ви-
дал таких прекрасных и выразительных губ; линия  нижней  губы  чуть-чуть
изгибалась кверху, а в уголке верхней дрожала чуть заметная  ямочка.  Он
словно впервые увидал женщину в том, что до сих пор было всего лишь неж-
ной одухотворенной статуей, которой он почти отвлеченно  любовался.  Она
созналась, что жить одной в Париже немножко тяжело, но в то же время Па-
риж так полон своей собственной жизнью, что он чаще всего безопасен, как
пустыня. Кроме того, англичан здесь сейчас не любят.
   - Но вряд ли это касается вас, - сказал Джолион - Вы должны нравиться
французам.
   - Это имеет свои неприятные стороны.
   Джолион кивнул.
   - Ну, пока я здесь, вы должны предоставить мне  показать  вам  Париж.
Начнем завтра. Приходите обедать в мой излюбленный ресторан, а затем  мы
пойдем в Комическую оперу.
   Так было положено начало ежедневным встречам.
   Джолион скоро пришел к заключению, что для тех, кто стремится  сохра-
нить чувства в равновесии, Париж первое и  последнее  место,  где  можно
быть на дружеской ноге с красивой женщиной. На него словно снизошло отк-
ровение, оно, как птица, трепетало в его сердце, распевая: "Elle est ton
reve, elle est ton reve! [24] Порой это казалось естественным, порой не-
лепым - тяжелый случай запоздалого увлечения. Будучи  однажды  отвергнут
обществом, он давно отвык считаться с условной моралью; но мысль о  люб-
ви, на которую она не могла ответить, - ну, как она может, в его-то  го-
ды? - вряд ли шла дальше его  подсознания.  Кроме  того,  его  обуревало
чувство горькой обиды за ее изломанную, одинокую жизнь. Чувствуя, что он
хоть немножко скрашивает ей эту жизнь, видя, что их маленькие  экскурсии
по городу доставляют ей явное удовольствие, он от души желал не делать и
не говорить ничего такого, что могло бы нарушить это  удовольствие.  Как
умирающее растение впитывает в себя воду, так, казалось, впитывала она в
себя его дружбу. Насколько им было известно, никто, кроме него,  не  был
осведомлен, где она находится; в Париже ее не знал никто,  его  -  очень
немногие, так что им как будто и не нужно было соблюдать  никакой  осто-
рожности в своих прогулках, беседах, посещениях концертов, театров,  му-
зеев, в их обедах в ресторане, поездках в Версаль, СенКлу и даже  Фонте-
небло. А время летело - проходил один из тех полных впечатлений месяцев,
у которых нет ни прошлого, ни будущего. То, что в юности Джолион пережи-
вал бы, несомненно, как бурное увлечение, теперь было, пожалуй, таким же
сильным чувством,  но  гораздо  более  нежным,  смягченным  до  покрови-
тельственной дружбы его восхищением и безнадежностью и сознанием рыцарс-
кого долга - чувством, которое покорно замирало у него в крови, по край-
ней мере пока она была здесь, улыбающаяся, счастливая их дружбой, с каж-
дым днем казавшаяся ему все более прекрасной и  чуткой;  ее  взгляды  на
жизнь, казалось, превосходно согласовались с  его  собственными,  будучи
обусловлены гораздо больше чувством, чем разумом. Иронически  недоверчи-
вая, восприимчивая к красоте, пылко отзывчивая и терпимая, она в  то  же
время была способна на скрытый отпор, который ему, как мужчине, был  ме-
нее свойствен. И в течение всего этого месяца, в  постоянном  общении  с
Ирэн, его никогда не покидало чувство, напоминавшее ему первый  визит  к
ней, ощущение, которое испытываешь, глядя на  любимое  произведение  ис-
кусства, - это почти беспредметное желание. Будущего, этого  неумолимого
дополнения к настоящему, он старался не представлять себе из страха  на-
рушить свое безмятежное настроение; но он строил планы, он мечтал повто-
рить это время гденибудь в еще более чудесном месте, где  солнце  светит
жарко, где можно увидеть необычайные вещи, нарисовать их. Конец наступил
быстро - двадцатого января пришла телеграмма:
   "Записался волонтером кавалерию.
   Джолли".
   Джолион получил ее в ту самую минуту, когда он выходил из отеля, нап-
равляясь в Лувр, чтобы встретиться там с Ирэн. Это сразу  заставило  его
опомниться и прийти в себя. Пока он здесь предавался праздной лени,  его
сын, которому он должен быть наставником и руководителем, решился на ве-
ликий шаг, грозящий  ему  опасностью,  лишениями  и,  может  быть,  даже
смертью. Он был потрясен до глубины души и только  теперь  вдруг  понял,
как крепко обвилась Ирэн вокруг корней его существа. Теперь, под угрозой
разлуки, дружеская связь между ними - а это была уже крепкая связь - ут-
рачивала свой беспредметный характер. Спокойная радость совместных  про-
гулок и созерцания прекрасного миновала навсегда: Джолион понял это.  Он
увидел свое чувство таким, каким оно было, - безудержным  и  непреодоли-
мым. Может быть, оно было смешно, но так реально, что  рано  или  поздно
оно должно обнаружиться. А теперь ему казалось, что он не может, не дол-
жен его обнаруживать. Это известие о Джолли неумолимо стояло на его  пу-
ти. Он гордился его поступком, гордился  своим  мальчиком,  который  шел
сражаться за родину. На бурофильсков настроение Джолиона "Черная неделя"
тоже оказала свое влияние. Итак, конец  наступил  раньше  начала.  Какое
счастье, что он ничем ни разу не выдал себя!
   Когда он пришел в музей, Ирэн стояла перед "Мадонной  в  гроте"  [25]
грациозная, улыбающаяся, поглощенная картиной, ничего не  подозревающая.
"Неужели я должен запретить себе смотреть на нее? - подумал  он.  -  Это
противоестественно, пока она позволяет мне смотреть на себя". Он  стоял,
и она не видела его, а он глядел, стараясь запечатлеть в себе ее  образ,
завидуя картине, которая так приковала ее внимание. Два раза она  повер-
нула голову ко входу, и он подумал: "Это относится ко мне".  Наконец  он
подошел.
   - Посмотрите, - сказал он.
   Она прочла телеграмму, и он услышал, как она вздохнула.
   Этот вздох тоже относился к нему! Его  положение  действительно  было
трудно! Чтобы быть честным по отношению к сыну, он должен просто  пожать
ей руку и уйти. Чтобы быть честным по отношению  к  своему  чувству,  он
должен хотя бы открыть ей это чувство. Поймет ли ока, может ли  она  по-
нять, почему он так молча стоит и смотрит на эту картину?
   - Боюсь, что мне надо немедленно ехать домой, - наконец выговорил он.
- Мне будет ужасно недоставать всего этого.
   - Мне тоже. Но, разумеется, вам надо ехать.
   - Итак, - сказал Джолион, протягивая руку.
   Встретившись с ней взглядом, он чуть не поддался нахлынувшему на него
чувству.
   - Такова жизнь, - сказал он, - берегите себя, дорогая.
   У него было ощущение, точно ноги его приросли к земле, точно мозг от-
казывается уводить его прочь от нее. В дверях он обернулся и увидел, как
она подняла руку и коснулась кончиков пальцев  губами.  Он  торжественно
приподнял шляпу и больше не оборачивался.


   VII
   ДАРТИ ПРОТИВ ДАРТИ

   Слушание дела Дарти против Дарти о восстановлении миссис Дарти в суп-
ружеских правах, относительно которых Уинифрид пребывала в столь  глубо-
к