уже  по
опыту, что так не бывает. И Джемс шел на пари; он никогда не отказывался
и выкладывал по три, по четыре пенни, так как маленький Публиус,  кажет-
ся, готов был играть в эту игру целый День. И, давая ему  монету.  Джемс
говорил:
   - Вот тебе, опусти в копилку. Ты у нас скоро совсем разбогатеешь!
   Мысль  о  растущих  капиталах  внука  доставляла  ему  истинное  удо-
вольствие. Но у маленького Публиуса была на примете одна кондитерская, а
на отсутствие смекалки он не мог пожаловаться.
   И они возвращались домой через парк; поглощенный тревожными  мыслями,
Джемс шагал, высоко подняв плечи, и охранял своим  длинным  тощим  телом
безжалостно пренебрегавших такой защитой упитанных малышей -  Имоджин  и
Публиуса.
   Но не только Джемс бежал сюда от забот и тревог. Форсайты и  бродяги,
дети и влюбленные отдыхали, гуляли здесь изо дня в день, из ночи в ночь,
мечтая найти в парке освобождение от тяжкого труда, от смрада и сутолоки
улиц.
   Листья желтели медленно, солнце и по-летнему теплые ночи не  торопили
их.
   В субботу, пятого октября, небо, голубевшее над  городом  весь  день,
после заката стало лиловатым, как виноград. Луны не было,  и  прозрачная
тьма окутала деревья словно плащом; ветки с поредевшей листвой,  похожие
на султанчики из перьев, не двигались в спокойном, теплом воздухе.  Весь
Лондон стекался в парк, осушая до последней капли кубок лета.
   Пары за парами входили в ворота, растекались по дорожкам, по  сожжен-
ной солнцем траве, одна за другой молчаливо скрывались с залитых  светом
мест под прикрытие густой листвы и, виднеясь лишь темным пятном на  фоне
дерева или в тени кустов, забывали весь мир в сердце этой мягкой тьмы.
   Гуляющим эти пары казались частью  горячего  мрака,  откуда  слышался
лишь шепот, похожий на неровное биение сердец. Но когда этот шепот доно-
сился до тех, кто сидел под фонарями, их голоса прерывались и  умолкали;
ближе придвигаясь друг к другу, они обращали беспокойные, ищущие взгляды
в темноту. И вдруг, точно притянутые чьей-то невидимой рукой, переступа-
ли через низкую ограду и, молчаливые, словно тени, уходили с  освещенных
мест.
   Тишина, окруженная со всех сторон далеким, безжалостным грохотом  го-
рода, была полна страстей, надежд и стремлений мириадов беспокойных  че-
ловеческих песчинок; ибо,  вопреки  порицаниям  почтеннейшего  института
форсайтизма - муниципального совета, который  считал  любовь,  наряду  с
проблемой канализации, величайшей опасностью для общества, - ив этом и в
сотнях других парков происходило то, без чего фабрики, церкви, магазины,
налоги и канализация, охранявшиеся Форсайтами, были бы как  артерии  без
крови, как человеческое существо без сердца.
   Самозабвение, страсть, любовь, прятавшиеся под  деревьями  от  своего
безжалостного врага - "чувства собственности", затеяли сегодня  пиршест-
во, и у Сомса, который шел домой через парк после обеда у Тимоти, разду-
мывая о предстоящем процессе, кровь отлила от сердца, когда до его слуха
донеслись звуки поцелуев и тихий смех. Он решил  завтра  же  написать  в
"Тайме" и обратить внимание редакции на то, что творится в наших парках.
Однако письмо осталось ненаписанным, так как Сомс испытывал ужас при од-
ной мысли, что его имя появится в печати.
   Но шепот, раздававшийся в тишине, и  неясные  очертания  человеческих
фигур, которые виднелись во мраке, подействовали на изголодавшегося Сом-
са, словно какое-то нездоровое возбуждающее средство. Он свернул  с  до-
рожки, огибавшей пруды, и прошел под деревья, под густую тень  каштанов,
низко опустивших свои широколистые ветви; и в  этом  совсем  уже  темном
убежище Сомс ходил дозором, внимательно приглядываясь к тем,  кто  сидел
на стульях, придвинутых к самым деревьям,  приглядываясь  к  обнявшимся,
которые отстранялись друг от друга, заслышав его шаги.
   Он остановился как вкопанный на холме возле Серпентайна [12], где под
ярким светом фонаря, вырисовываясь черным пятном на фоне серебристой во-
ды, неподвижно сидели двое влюбленных; женщина положила голову на  плечо
мужчины, их тела казались  высеченными  из  одного  камня,  как  эмблема
страсти - безмолвной, не знающей стыда.
   Уязвленный этим зрелищем. Сомс быстро повернул в густой мрак,  окуты-
вающий деревья.
   О чем он думал, чего он ждал от этих поисков?  Хлеба,  чтобы  утолить
голод, света, чтобы рассеять тьму? Что он надеялся найти: знание челове-
ческого сердца, развязку, к Которой клонилась его собственная  трагедия?
Кто знает, может быть, одна из этих безыменных, неизвестных пар, виднев-
шихся во мраке, - он и она?
   Но не за этим он пришел сюда. Чтобы жена Сомса Форсайта сидела в пар-
ке, как простая девчонка! Такая мысль была просто непостижима; и бесшум-
ными шагами он шел от одного дерева к другому.
   Кто-то ругнулся ему вслед; от чьих-то шепотом сказанных  слов:  "Если
бы так было всегда", - кровь снова отхлынула у него от сердца, и он  ос-
тановился, терпеливо, упорно дожидаясь, когда эти двое встанут и  уйдут.
Но, прижавшись к своему возлюбленному, мимо Сомса прошла всего лишь щуп-
ленькая девушка в затасканной блузке, наверно, какая-нибудь продавщица.
   Много других влюбленных шептали эти слова в тиши парка, много  других
влюбленных прижимались друг к другу под деревьями.
   Передернувшись от чувства невольного отвращения, Сомс вышел на дорож-
ку и прекратил поиски, цель которых была неизвестна ему самому.


   III
   ВСТРЕЧА В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ

   Молодому Джолиону, находившемуся, не в пример Форсайтам,  в  довольно
стесненных обстоятельствах, частенько не хватало денег на те вылазки  за
город на лоно природы, без которых ни  один  акварелист  не  берется  за
кисть.
   Сплошь и рядом ему приходилось забирать свой ящик с красками в  Бота-
нический сад и там, сидя на складном стульчике в тени араукарии или кау-
чукового дерева, проводить за мольбертом долгие часы.
   Один критик, просматривавший недавно его работы,  высказал  следующие
мысли:
   - Акварели у вас очень неплохие: нужный тон, хорошие краски, в  неко-
торых есть бесспорное чувство природы. Но, понимаете ли в чем  дело,  уж
очень вы разбрасываетесь, вряд ли на ваши работы обратят  внимание.  Вот
если вы возьмете какой-нибудь определенный сюжет,  ну,  скажем,  "Лондон
ночью" или "Хрустальный дворец весной", и сделаете целую серию рисунков,
тогда каждому станет ясно, с чем они имеют дело. Я считаю, что  об  этом
никогда не лишне поговорить. Все те, кто сделал себе  имя  в  искусстве,
например Крам Стоун или Блидер, только потому и добились славы, что  из-
бегали всего неожиданного, ограничивались определенной тематикой и раск-
ладывали свою работу по определенным полочкам так, чтобы  публика  сразу
же знала, где что искать. И это вполне разумно, потому что ни один  кол-
лекционер не захочет, чтобы гости водили носом по картине  и  выискивали
подпись художника; ему хочется, чтобы люди с первого же взгляда  говори-
ли: "Прекрасный Форсайт". А для вас тем более важно выбрать какой-нибудь
определенный сюжет, за которые зритель сразу же сможет ухватиться, пото-
му что его стиль не отличается особенной индивидуальностью.
   Остановившись возле пианино, на котором стояла ваза с сухими розовыми
лепестками - единственное, что давал Абад, - молодой  Джолион  слушал  с
легкой улыбкой.
   Повернувшись к жене, сердито смотревшей на критика, он сказал:
   - Вот видишь, дорогая?
   - Нет, - ответила она отрывистым голосом, в котором все еще  слышался
иностранный акцент, - в твоих работах есть индивидуальность.
   Критик взглянул на нее, почтительно улыбнулся и больше ничего не ска-
зал. Их история была известна и ему. Эти слова принесли  хорошие  плоды;
они противоречили всему, во что верил молодой Джолион, всем его взглядам
на искусство, но какой-то непонятный, глубоко коренившийся  в  нем  инс-
тинкт заставил его, против воли, извлечь пользу из высказываний критика.
   В одно прекрасное утро молодой Джолион сделал открытие,  что  у  него
возникла идея дать серию акварелей Лондона. Он сам  не  понимал,  откуда
могла появиться эта идея; и только через год,  когда  задуманная  работа
была кончена и продана за очень приличные деньги, в одну из своих "бесп-
ристрастных минут" он вспомнил критика и Обнаружил  в  своем  достижении
еще одно доказательство Того, что он был Форсайтом.
   Молодой Джолион решил начать с Ботанического сада, где  он  и  раньше
делал много этюдов, и остановил свой  выбор  на  искусственном  прудике,
усыпанном теперь краевыми и желтыми листьями, так как  садовники,  поры-
вавшиеся прибрать прудик, не могли добраться до них своими  Метлами.  За
исключением этого места, сад был выметен дочиста. Каждое утро  садовники
тщательно удаляли все следы дождя из листьев, которым  природа  заливала
его; они сметали их в кучи, откуда над медленным огнем поднимался  слад-
коватый, терпкий дым, который, так же как голос кукушки весной, как  за-
пах липы в середине лета, служит истинной эмблемой  осени.  Чистоплотные
души садовников не могли примириться с  зелено-золотисто-красным  узором
на траве. Дорожки, посыпанные гравием, должны быть незапятнанными, приб-
ранными, ровными, их не должна коснуться ни грубая действительность,  ни
медленное прекрасное увядание, которое сметает листья в  прах  и  сыплет
звезды былой славы на землю, откуда  вместе  с  поворотом  колеса  снова
воспрянет буйная весна.
   Так каждый падающий лист был обречен с той самой минуты, когда, посы-
лая прощальный привет лету, он отрывался от ветки  и,  медленно  порхая,
падал на землю.
   Но на маленьком прудике листья плавали мирно, славя  небеса  яркостью
своих красок, и солнце не покидало их весь день.
   Такими молодой Джолион и застал их.
   Придя однажды утром в середине октября к пруду, он заметил с досадой,
что скамейка, стоявшая шагах в двадцати от его обычного места, занята, -
молодой Джолион без ужаса и думать не мог о том, что кто-то будет  смот-
реть, как он работает.
   На скамейке, опустив глаза, сидела дама в бархатной жакетке. Но между
молодым Джолионом и скамейкой стоял лавр, и, спрятавшись за его стволом,
он занялся своим мольбертом.
   Он не торопился начинать; как всякий истинный художник, молодой  Джо-
лион пользовался каждым предлогом, чтобы оттянуть,  хотя  бы  ненадолго,
момент творческого напряжения, и вскоре поймал себя на том, что  посмат-
ривает украдкой на незнакомую даму.
   Как и отец, молодой Джолион не оставлял без внимания хорошее лицо.  А
это лицо было очаровательно!
   Он разглядел мягкий подбородок, покоившийся на желтоватом кружеве во-
ротничка, тонкое лицо с большими темными глазами и нежным  ртом.  Черная
шляпа скрывала волосы незнакомки;  она  сидела,  слегка  откинувшись  на
спинку скамьи, положив ногу на ногу; кончик лакированной туфли  виднелся
из-под платья. В этой женщине было какое-то непередаваемое изящество, но
молодого Джолиона больше всего привлекало ее лицо, напоминавшее ему сво-
им выражением лицо жены. Казалось, что эта женщина  встретила  на  своем
пути что-то такое, с чем ей трудно помериться силами. Ее лицо взволнова-
ло молодого Джолиона, пробудило в нем какую-то симпатию, какие-то рыцар-
ские чувства. Кто эта женщина? И что она делает здесь одна?
   Двое молодых людей того специфического для  Ридарентс-парка  типа,  в
котором смешиваются наглость и застенчивость, прошли мимо по направлению
к теннисному корту, и молодой Джолион с неудовольствием заменил, как они
бросали украдкой восхищенные взгляды в сторону скамьи;  слонявшийся  без
дела садовник замешкался около полянки, заросшей  ковылем,  хотя  ковыль
Совершенно не нуждался в его уходе; садовнику тоже понадобился  какой-то
предлог, чтобы поглазеть на эту леди. Почтенных лет джентльмен, судя  по
шляпе - профессор ботаники, прошел три раза взад  и  вперед,  исподтишка
присматриваясь к ней долгим взглядом и как-то странно поджимая губы.
   Все эти мужчины вызывали у молодого Джолиона смутное раздражение. Она
не смотрела на них, и все же он был уверен, что каждый  мужчина,  пройдя
мимо, бросит на нее именно такой взгляд.
   Это лицо не было лицом обольстительницы, которая каждым своим  взором
сулит мужчинам наслаждение; не было  в  нем  и  "демонической  красоты",
столь высоко ценимой когда-то первыми Форсайтами страны; не принадлежало
оно и к тому, не менее очаровательному, типу, который связывается в  на-
шем представлении с конфетной коробкой; не было в нем  и  одухотворенной
страстности или страстной  одухотворенности,  пронизывающей  современную
поэзию и внутреннее убранство жилищ; драматург не мог бы воспользоваться
им как материалом для создания интересного неврастенического  персонажа,
совершающего самоубийство в последнем акте.
   Чертами, красками, мягкой, убедительной пассивностью и чистотой  лицо
этой женщины напоминало ему Тицианову "Любовь небесную", репродукция ко-
торой висела у него в столовой. И казалось, что прелесть ее  заключается
в этой мягкой пассивности, в той покорности  более  сильному  характеру,
которую можно было угадать в ней.
   Ради чего или ради кого она пришла сюда и молча села  под  деревьями,
роняющими листья на подернутую осеннее изморозью траву, по которое, сов-
сем рядом со скамейкой, важно расхаживают дрозды?
   Вот ее лицо оживилось, молодой Джолион оглянулся, почти чувствуя рев-
ность, и увидел Босини, шагавшего к ней прямо по траве.
   Он с интересом наблюдал за этой встречей, за их  глазами,  за  долгим
рукопожатием. Они сели рядом на скамейку - такие  близкие,  несмотря  на
внешнюю сдержанность позы. До молодого Джолиона доносились звуки быстро-
го разговора, но слова было трудно разобрать.
   Он слишком хорошо испытал все это сам. Ему были знакомы и долгие часы
ожидания, и скудные минуты встреч чуть ли не у всех на виду, и  тревога,
которая не дает покоя людям, вынужденным прятать свою любое".
   Однако достаточно было одного взгляда на их лица, чтобы  понять,  что
этот роман не имеет ничего общего с теми мимолетными интригами, которыми
развлекаются в светском обществе; с той  внезапно  вспыхивающей  жаждой,
которая исчезает, утоленная, через шесть недель. Это было настоящее! Это
было то, что случилось когда-то и с ним самим! Такое чувство  может  за-
вести куда угодно!
   Босини умолял о чем-то, а она, такая спокойная, такая мягкая и вместе
с тем непоколебимая в своей пассивности, сидела, устремив взгляд на тра-
ву.
   Суждено ли Босини увести за собой эту нежную, покорную женщину, кото-
рая никогда не отважится на самостоятельный шаг? Женщину, которая отдала
ему всю себя, которая умрет за него, но никогда не решится уйти с ним!
   Молодому Джолиону казалось, что он слышит ее слова: "Милый, ведь  это
погубит тебя!" - ибо он испытал на себе всю силу того гнетущего  страха,
что таится в сердце каждой женщины и твердит ей, будто она в тягость лю-
бимому человеку.
   И он перестал смотреть в ту сторону; но быстрый приглушенный разговор
доносился до его ушей вместе с чириканьем какой-то птицы, словно старав-
шейся вспомнить весеннюю песнь: "Счастье - горе? Чье - чье?"
   Мало-помалу разговор умолк; наступила долгая тишина.
   "А Сомс? При чем тут Сомс? - подумал молодой Болион. - Кое-кто  вооб-
ражает, что она мучится своей изменой мужу! Мало же  они  знают  женщин!
Она утоляет голод - это ее месть. И да поможет ей небо, потому что месть
Сомса не заставит себя ждать".
   Он услышал шелест шелка и, выглянув из-за  дерева,  увидел,  что  они
уходят, взявшись украдкой за руки...
   В конце июля старый Джолион увез внучку в горы; за эту поездку  (пос-
леднюю, которую они совершили вместе) Джун окрепла и телом  и  духом.  В
отелях, переполненными британскими Форсайтами - старый Джолион не  выно-
сил "немцев", а под этим названием у него были все иностранцы, - на  нее
взирали с уважением: единственная внучка представительного и, по-видимо-
му, очень богатого старика Форсайта. Джун нелегко заводила знакомства  -
это было не в ее привычках, - но нескольких друзей все-таки подыскала, и
особенно крепкая дружба завязалась у нее в  долине  Роны  с  молоденькой
француженкой, умиравшей от чахотки.
   Сразу решив, что подруга ее не должна умереть, Джулия ополчилась про-
тив смерти и немножко забыла свои собственные невзгоды.
   Старый Джолион наблюдал за ее новой дружбой с чувством облегчения и с
неудовольствием; это новое доказательство, что внучке  суждено  провести
жизнь среди "несчастненьких", беспокоило его. Неужели у нее  никогда  не
будет таких друзей и таких интересов, которые окажутся ей  действительно
полезными?
   Связалась с иностранцами - так он называл эту дружбу. Однако  сам  же
частенько покупал виноград или розы и, добродушно подмигивая,  преподно-
сил их этой "Mam - zelle".
   В конце сентября, вопреки желаниям Джун, мадемуазель Вигор  испустила
последний вздох в маленьком СенВенском отеле, куда ее под конец перевез-
ли; и Джун приняла свое поражение так близко к сердцу, что старый Джоли-
он увез ее в Париж. Созерцание Венеры Милосской и церкви  Магдалины  по-
могло ей стряхнуть с себя уныние, и, когда в середине октября они верну-
лись в Лондон, старый Джолион уверовал было, что  ему  удалось  вылечить
руку.
   Однако едва только они водворились в доме на Стэнхоп-Гейт, как старый
Джолион заметил, к своему горю, что Джун снова начинает  задумываться  и
хмуриться. Она могла подолгу сидеть, уставившись в одну точку,  подперев
рукой подбородок, угрюмая, сосредоточенная, как маленький северный  дух,
а вокруг нее сияла электричеством - только  что  проведенным  -  большая
гостиная, затянутая кретоном чуть ли не до самого потолка,  заставленная
мебелью от Бэйпла и Пулбреда. Громадные зеркала в золоченых рамах  отра-
жали юношей в коротких, узеньких панталонах; юноши покоились у ног  пол-
ногруд" дат, которые держали на коленях барашков, - эти дрезденские ста-
туэтки старый Джолион купил еще до женитьбы к продолжал высоко ценить их
и теперь, когда вкусы так разниись. Человек свободного ума, шагавший, не
в пример многим Форсайтам, в ногу с веком, он все же не мог забыть,  что
статуэтки были куплены у Джобсона, к куплены за большие деньги. Он часто
говорил Джун разочарованно-презрительным тоном:
   - Ты их не любишь! Это не те безделушки, которые нравятся тебе и тво-
им друзьям, а я заплатил за них семьдесят фунтов!
   Не такой он был человек, чтобы изменять своим вкусам, тем  более  что
здравость их подтверждалась весьма вескими доказательствами.
   Вернувшись в Лондон, Джун первым делом поехала к Тимоти. Она убеждала
себя, что ее прямая обязанность навестить Тимоти и развлечь  его  полным
отчетом о своих путешествиях; на самом же деле Джун поехала  на  Бэйсуо-
тер-Род потому, что только там в случайном разговоре или с помощью наво-
дящего вопроса можно было хоть что-нибудь узнать о Босини.
   Прием ей был оказан самый теплый. А как дедушка? Он не  заглядывал  к
ним с мая месяца. Дядя Тимоти очень неважно себя чувствует, у него  было
столько неприятностей с трубочистом: этот глупый человек  завалил  сажей
весь камин в дядиной спальне! Дядя Тимоти ужасно разволновался.
   Джун сидела у них долго, боясь и вместе с тем страстно  надеясь,  что
разговор зайдет о Босини.
   Но, скованная какой-то  безотчетной  осторожностью,  миссис  Септимус
Смолл не проронила ни единого слова на эту тему и не задала Джун никаких
вопросов о Босини.
   Отчаявшись, девушка наконец спросила, в городе ли Сомс и Ирэн  -  она
еще ни с кем не видалась.
   Ответила ей тетя Эстер:
   - Да, да, они сейчас в городе и вообще никуда не ездили. Там,  кажет-
ся, вышли какие-то неприятности с домом. Ты, конечно,  знаешь  об  этом!
Впрочем, лучше всего спросить тетю Джули!
   Джун повернулась к миссис Смолл, которая сидела в  кресле,  выпрямив-
шись, сжав руки, уныло скривив лицо.
   На вопросительный взгляд девушки она ответила  молчанием  и  нарушила
его только для того, чтобы спросить, надевала ли Джун  теплые  носки  на
ночь, - в горных