- лицо у Тоги было не из тех, что запоминаются. Он просто
постепенно привык к тому, что Тоги рядом. Легионеры стояли теперь  вдоль
всей стены, смешавшись с другими отрядами. Никто не объяснял, почему это
так, но Джилад и так знал: легионеры - отборные бойцы и должны  скрепить
собой оборону. Тоги, заправский  вояка,  дрался  молча.  Ни  воплей,  ни
боевого клича - только крайняя скупость движений и редкое мастерство, от
которого надиры падали мертвыми или изувеченными.
   Тоги сам не знал, сколько ему  лет,  -  знал  только,  что  в  юности
поступил в Легион конюхом и  заслужил  свой  черный  плащ  в  саулийских
войнах. Была у него когда-то жена, но она ушла и забрала с  собой  сына.
Тоги не имел понятия, куда они ушли,  и  как  будто  не  очень  об  этом
беспокоился. Он не имел друзей, которые заслуживали бы этого:  имени,  и
не слишком уважал свое начальство. Джилад как-то  спросил  его,  что  он
думает об офицерах Легиона.
   - Дерутся они  не  хуже  нас,  грешных,  -  сказал  Тоги.  -  Но  это
единственное, что мы делаем вместе.
   - Как так?
   - Они же из благородных все. Ты можешь умереть за них,  но  одним  из
них никогда не станешь. Для них мы не люди.
   - Друсс не такой, - заметил Джилад.
   - Да. - Свирепый огонь сверкнул в  темных  глазах  Тоги.  -  Друсс  -
человек. Но  это  ничего  не  меняет.  Погляди  на  серебряных  витязей,
которыми командует альбинос, - деревенских среди  них  нет.  Альбинос  -
княжеский сын, и прочие тоже все из благородных.
   - Зачем же ты тогда сражаешься за них, если так их ненавидишь?
   - Ненавижу? Нет, это не так. Просто жизнь так устроена.
   Я не питаю ненависти к ним, они - ко мне. Мы понимаем друг друга, вот
и все. Мне что офицеры, что надиры - все одно:  у  меня  с  ними  разная
кровь. А сражаюсь я потому, что ремесло у меня такое - я солдат.
   - Ты всегда хотел стать солдатом?
   - А что мне еще оставалось?
   - Мало ли что, - развел руками Джилад.
   - Я, к примеру, охотно стал бы королем.
   - Каким таким королем?
   - Кровавым тираном! - Тоги подмигнул, но не  улыбнулся.  Улыбался  он
редко - да и то только глазами.
   Накануне, когда на стене явился Бронзовый Князь,  Джилад  ткнул  Тоги
локтем и указал на него.
   - Новые доспехи ему к лицу, - сказал Тоги.
   - Не похоже, что они новые - скорее старинные.
   - Лишь бы годились в бою, - пожал плечами Тоги.
   Вчера сабля Тоги переломилась в шести дюймах от рукояти. Он  бросился
на передового надира и, вогнав обломок сабли ему в шею, выхватил у  него
короткий меч и стал рубить  направо  и  налево.  Быстрота  его  мысли  и
действий поразила Джилада. После, во время краткой передышки, Тоги  взял
себе другую саблю у мертвого солдата.
   - Ты здорово дерешься, - сказал ему Джилад.
   - Наверное, раз я живой.
   - Разве это одно и то же?
   - На этих стенах - да, хотя здесь гибнут и хорошие бойцы. Но тут  еще
и от удачи многое зависит. Неумелых, правда, и удача недолго спасает.
   ...Тоги спрятал брусок в сумку и протер закругленный клинок  масленой
тряпицей. Сталь сверкнула белым и голубым в свете наступающего дня.
   Чуть дальше Друсс шутил с  солдатами,  стараясь  приободрить  их.  Он
подошел к двум приятелям, и Джилад встал, но Тоги остался сидеть.  Друсс
с развеваемой ветром белой бородой сказал Джиладу:
   - Я рад, что ты остался.
   - Просто мне некуда идти.
   - Да. Мало кто понимает, как это хорошо. - Друсс взглянул на сидящего
кавалериста. - И ты тут, Тоги, щенок сопливый. Жив еще, стало быть?
   - Жив покамест, - поднял глаза тот.
   - Продолжай в том же духе. - И Друсс двинулся дальше.
   - Великий человек, - сказал Тоги. - За такого и умереть не жалко.
   - Ты его и раньше знал?
   - Да. - Тоги замолк, и Джилад собрался уже расспросить  его,  но  тут
леденящий кровь надирский напев возвестил о рассвете нового алого дня.
   В числе надиров, идущих на приступ, был гигант по имени  Ногуша,  вот
уже десять лет удерживающий звание лучшего бойца Ульрика. Его послали  с
передовым отрядом, дав ему в качестве личной охраны двадцать  воинов  из
племени Волчьей Головы. Они должны были защищать Ногушу, а он - найти  и
убить Побратима Смерти. За спиной у него  висел  меч  длиной  три  фута,
шириной шесть дюймов, на боку  -  два  кинжала  в  двойных  ножнах.  Сам
Ногуша, более шести футов ростом, был выше всех  в  надирском  войске  и
всех опаснее: он одержал победу уже в трехстах поединках.
   Орда подступила к стене. Взвились вверх веревки, заскрежетали о серый
камень лестницы. Ногуша отдал приказ своим  людям,  и  трое  полезли  на
стену впереди него, а остальные - по бокам. Двое первых слетели вниз  на
камни, но третий, прежде чем пал зарубленным, успел отвоевать место  для
Ногуши. Ухватившись за парапет громадной ручищей, Ногуша взмахнул  своим
мечом, воины прикрыли его с обеих сторон.
   Тяжелый меч прорубал дорогу, и отряд  клином  врезался  в  дренайские
ряды, устремившись к Друссу, который бился  шагах  в  двадцати  от  них.
Дренаи отсекли отряд Ногуши сзади, но  никто  не  сумел  перекрыть  путь
громадному кочевнику. Люди падали замертво под  его  сверкающим  широким
клинком. С его охраной дело обстояло не столь благополучно: воины  гибли
один за другим, и наконец Ногуша остался один. Теперь  он  был  всего  в
нескольких шагах от Друсса - тот повернулся и увидел  его,  бьющегося  в
одиночку и обреченного на гибель. Их глаза  встретились,  и  между  ними
мелькнула искра понимания.  Друсс  не  мог  не  узнать  этого  человека,
знаменитого воина,  о  котором  среди  надиров  уже  ходили  легенды,  -
молодого надира, который мог соперничать с ним самим.
   Старик легко соскочил со стены на траву и встал  в  ожидании.  Он  не
пытался сдержать атаку надира. Ногуша, видя это, прорубил  себе  путь  и
спрыгнул к Друссу. Несколько дренаев последовали было за ним,  но  Друсс
махнул рукой, отослав их.
   - Здорово, Ногуша.
   - Здорово, Друсс.
   - Тебе не дожить до Ульриковой награды. Дороги назад нет.
   - Все мы когда-нибудь умрем. И в этот миг я  так  близок  к  райскому
блаженству, что лучшего и желать нельзя. Всю мою жизнь ты  высился  надо
мной, делая ничтожными все мои подвиги.
   - Я тоже думал о тебе, - торжественно кивнул Друсс.
   Ногуша ринулся в  атаку  с  ошеломляющей  быстротой.  Друсс  отбил  в
сторону его меч  и  нанес  сокрушительный  удар  левым  кулаком.  Ногуша
пошатнулся, но тут  же  оправился  и  отразил  направленный  вниз  взмах
Друссова топора. Последующий бой  был  коротким  и  яростным.  Каким  бы
высоким ни было искусство обоих,  битва  меча  против  топора  не  могла
длиться долго. Ногуша сделал ложный выпад влево и прорвал защиту Друсса.
Не имея времени для раздумий, Друсс нырнул  под  меч  и  саданул  плечом
Ногуше под ложечку. Тот отлетел назад, но его меч  рассек  колет  Друсса
сзади, поранив спину. Не обращая внимания на  боль,  Друсс  бросился  на
упавшего противника и стиснул левой рукой его  правое  запястье.  Ногуша
сделал то же самое.
   Началась борьба двух титанов - каждый старался  вырваться  из  хватки
другого. Силы их были почти равны, и  если  Друсс  был  сверху  и  давил
противника своим весом, то Ногуша был моложе и только что нанес  старику
глубокую рану. Кровь струилась у Друсса по  спине,  стекая  под  широкий
пояс.
   - Тебе не устоять.., против меня, - процедил Ногуша сквозь  стиснутые
зубы.
   Друсс, багровый от натуги, ничего не ответил. Надир был прав -  Друсс
понемногу слабел. Все выше  поднималась  правая  рука  Ногуши  с  мечом,
сверкающим на утреннем солнце. Левая рука Друсса дрожала от напряжения и
грозила вот-вот разжаться. Но тут старик вскинул голову и  треснул  лбом
по незащищенному лицу Ногуши. Нос надира хрустнул под серебряным  ободом
шлема. Трижды Друсс повторил свой удар, и Ногушу охватила паника.  Друсс
сломал ему нос и одну скулу. Ногуша извернулся, отпустил руку  Друсса  и
двинул кулаком ему в челюсть, но старик стойко вынес удар и вогнал Снагу
в шею врага. Из раны хлынула  кровь,  и  Ногуша  прекратил  борьбу.  Оба
смотрели в глаза один другому, не говоря ни слова:  Друсс  задыхался,  у
Ногуши были рассечены голосовые связки. Надир  обратил  взор  к  небу  и
умер.
   Друсс медленно встал, взял Ногушу за ноги и втащил его по  ступенькам
на стену. Надиры уже отошли, готовясь  к  новой  атаке.  Друсс  подозвал
двоих воинов и передал им тело Ногуши, а сам взобрался на парапет.
   - Держите меня за ноги, но так, чтобы вас не было видно, - шепнул  он
солдатам позади себя. На виду у столпившихся  внизу  надиров  он  прижал
Ногушу к себе, ухватил его одной рукой за шею, другой между ног и мощным
усилием вскинул громадное тело у себя над головой. Потом размахнулся и с
криком метнул Ногушу со стены.  Он  упал  бы,  если  бы  его  самого  не
держали. Бойцы помогли ему сойти - на их лицах читалась тревога.
   - Тащите меня в госпиталь, покуда я  не  истек  кровью,  -  прошептал
Друсс.

Глава 27

   Каэсса сидела у постели молчаливая, но бдительная, не спуская глаз со
спящего Друсса. Тридцать стежков понадобилось, чтобы  зашить  прореху  в
широкой спине воина, - рана шла вдоль лопатки и заходила на  плечо,  где
была всего глубже. Старику дали вина с настоем  из  мака,  и  он  уснул.
Кровотечение было обильным, и он лишился сознания по пути  в  госпиталь.
Каэсса молча стояла рядом с кальваром Сином, пока тот  зашивал  рану,  а
теперь сидела подле Друсса.
   Она не могла понять, чем он так приворожил ее. Нет, она не желала его
- мужчины никогда не возбуждали в ней желания. Неужто это любовь? Каэсса
не знала - ей не с чем было сравнивать.  Ее  родители  погибли  страшной
смертью, когда ей было семь  лет.  Отец,  мирный  крестьянин,  попытался
остановить кочевников, грабивших его  амбар,  и  они  зарезали  его,  не
задумываясь. Мать схватила Каэссу за руку, и они убежали в горы, в  лес.
Но их заметили - догнать их не составило  труда.  Мать  не  могла  нести
дочку на руках, потому что была беременна, но и бросить  не  могла.  Она
дралась, как дикая кошка... Ее одолели, надругались над ней и убили. Все
это время девочка сидела под дубом, оцепенев от ужаса, не в  силах  даже
крикнуть. Наконец издающий зловоние бородач подошел к ней, схватил ее за
волосы, поднес к обрыву и швырнул в море.
   Она осталась жива, но разбила голову и сломала  правую  ногу.  Рыбак,
видевший, как она упала в воду, вытащил ее. С  того  дня  она  полностью
изменилась.
   Веселая прежде девочка больше не смеялась, не танцевала  и  не  пела.
Она стала угрюмой и злобной. Другие дети не хотели играть с ней,  и  она
становилась все более  одинокой.  В  пятнадцать  лет  она  убила  своего
первого мужчину - путника, который заговорил с  ней  у  реки,  спрашивая
дорогу. Ночью, когда он спал, она подкралась и перерезала ему  горло,  а
потом сидела и смотрела, как он умирает.
   Он стал первым из многих.
   Видя их смерть, она плакала - и только тогда чувствовала себя  живой.
Она только этого и хотела от жизни - быть живой, и мужчины умирали.
   Позже, лет с двадцати, она стала выбирать свои жертвы  по-иному:  ими
становились те, кого влекло к ней. Она позволяла им спать  с  собой,  но
позже, когда им, возможно, снились только что  испытанные  удовольствия,
она аккуратно резала им глотки отточенным ножом. Но она не убила еще  ни
одного, примкнув к Лучнику с полгода назад, - Скултик стал ее  последним
убежищем.
   А теперь вот она сидит около раненого мужчины и хочет, чтобы  он  был
жив. К чему бы это?
   Она вынула свой кинжал и представила, как режет горло старику. Обычно
от таких фантазий ее обжигало желание - но сейчас она не ощутила ничего,
кроме паники. Вместо сцены убийства она увидела, как Друсс сидит рядом с
ней в темной комнате перед очагом, где пылают дрова. Он обнимает  ее  за
плечи, а она прижимается к его  груди.  Эта  картина  представлялась  ей
много раз, но теперь Каэсса увидела ее заново - а все потому, что  Друсс
такой большой. Мужчина в ее видениях всегда был великаном. И  она  знала
почему.
   Она смотрела на него глазами семилетнего ребенка.
   В комнату тихо вошел Оррин. Он  похудел  и  казался  изможденным,  но
окреп. Лицо  его  приобрело  новое  выражение.  Прочерченные  усталостью
морщины старили его, но перемена заключалась не столько в них, сколько в
глазах.
   Прежде он был солдатом, жаждущим  стать  воином,  -  теперь  он  стал
воином, жаждущим стать кем-то другим. Он  повидал  войну  и  жестокость,
смерть и увечья. Он видел, как острые клювы  воронья  выклевывают  глаза
мертвым и как кишат черви в наполненных гноем глазницах. Он обрел себя и
больше не задавал вопросов.
   - Как он? - спросил Оррин у Каэссы.
   - Он поправится - но не сможет сражаться еще несколько недель.
   - Значит, ему больше вовсе не придется драться - у  нас  осталось  от
силы несколько дней. Подготовь его к переезду.
   - Его нельзя трогать с места, -  сказала  она,  впервые  взглянув  на
него.
   - Придется. Мы сдаем стену и ночью отходим к  следующей.  Сегодня  мы
потеряли более четырехсот человек. Четвертая стена имеет в  длину  всего
сто ярдов - несколько дней продержимся. Подготовь его.
   Она кивнула и поднялась с места.
   - Вы тоже устали, командир. Вам следовало бы отдохнуть.
   - Отдохну скоро, - улыбнулся он, и от его улыбки у нее пошла дрожь по
спине. - Скоро мы все отдохнем.
   Друсса уложили на носилки, осторожно  подняли  и  укрыли  от  ночного
холода белыми одеялами. В длинной веренице других носильщики двинулись к
четвертой стене - оттуда спустили веревки и молча подняли носилки вверх.
Факелов не зажигали, и только звезды освещали эту сцену. Оррин  влез  по
веревке последним. Чья-то рука  протянулась  ему  навстречу  -  это  был
Джилад.
   - Ты всегда оказываешься рядом, чтобы помочь мне, Джидад. И я  ничуть
на это не жалуюсь.
   - Теперь, когда вы  сбросили  столько  веса,  командир,  -  улыбнулся
Джилад, - вы пришли бы первым в той гонке.
   - Эх, гонки! Точно в прошлом столетии это было. А где же твой друг  -
тот, с топором?
   - Ушел домой.
   - Мудрый поступок. А ты почему остался?
   Джилад пожал плечами - он уже устал объяснять.
   - Славная ночь, самая лучшая из всех, - сказал Оррин.
   - Странно - бывало, я глядел на звезды, лежа в постели, и они  всегда
меня усыпляли. А теперь мне спать совсем не хочется. Мне кажется, что во
сне я понапрасну трачу жизнь. А тебе так не кажется?
   - Нет, командир. Я сплю как младенец.
   - Ну, тогда доброй тебе ночи.
   - Доброй ночи, командир.
   Оррин медленно пошел прочь и оглянулся.
   - Мы неплохо потрудились, верно?
   - Да, неплохо. Надиры, полагаю, помянут нас не слишком добрым словом.
   - Это так. Спокойной ночи. - Оррин начал спускаться по ступенькам, но
Джилад подался вслед за ним.
   - Командир!
   - Да?
   - Я хотел сказать... Словом, я горжусь, что служу у вас под  началом,
- вот и все.
   - Спасибо, Джилад. Это я должен гордиться вами. Спокойной ночи.
   Тоги ничего не сказал, когда Джилад вернулся  на  стену,  но  молодой
офицер почувствовал на себе его взгляд.
   - Ну, говори уж, - сказал Джилад. - Излей душу.
   - А что говорить-то?
   Джилад всмотрелся в бесстрастное лицо друга, ожидая увидеть  насмешку
или презрение, но ничего такого не увидел.
   - Я думал, ты сочтешь меня.., ну, не знаю, - пробормотал он.
   - Человек проявил себя достойным и отважным, и ты сказал ему об этом.
Ничего дурного тут нет, хотя тебе это несвойственно. В  мирное  время  я
счел бы, что ты подлизываешься к нему, желая что-то выпросить, но  здесь
выпрашивать нечего, и он это знает. Ты хорошо сказал.
   - Спасибо.
   - За что это?
   - За то, что понял. Знаешь, я думаю, он большой человек - быть может,
даже больше, чем Друсс. Он ведь не  обладает  ни  мужеством  Друсса,  ни
мастерством Хогуна - тем не менее он все еще здесь и все еще держится.
   - Долго он не продержится.
   - Как и все мы.
   - Это так - но он и завтрашнего дня не проживет. Он слишком  устал  -
устал вот здесь. - Тоги постучал себя по виску.
   - По-моему, ты заблуждаешься.
   - Ты знаешь, что нет. Потому ты и сказал ему эти слова. Ты  тоже  это
почувствовал.

***

   Друсс плыл по океану боли, обжигающей его тело.  Он  сцепил  челюсти,
скрипя зубами от этого жжения, кислотой разъедающего  ему  спину.  Он  с
трудом цедил слова  сквозь  эти  сжатые  зубы,  и  лица  сидящих  вокруг
расплывались перед ним, почти неузнаваемые.
   Он лишился чувств, но  боль  последовала  за  ним  в  глубину  -  его
окружили сумрачные, унылые виды,  где  остроконечные  горы  вонзались  в
серое угрюмое небо. Друсс лежал  на  горе,  глядя  на  рощицу  сожженных
молнией деревьев шагах в двадцати от себя.
   Там стояла фигура  в  черном,  худая,  с  темными  глазами.  Вот  она
приблизилась и села на камень, глядя на Друсса сверху вниз.
   - Вот и все, -  сказала  она  голосом,  похожим  на  ветер,  насквозь
продувающий пещеру.
   - Я еще выздоровлю, - сказал Друсс, смигивая пот с глаз.
   - После этой раны - нет. Удивительно, как ты еще жив.
   - Мне и прежде наносили раны.
   - Да, но тогда клинок не был отравлен зеленым соком с северных болот.
У тебя гангрена.
   - Нет! Я умру с топором в руке.
   - Ты так думаешь? Я жду тебя, Друсс, все эти годы. Я  видела  легионы
путников - они пересекали темную реку по твоей милости. И я  следила  за
тобой. Твоя гордость и твое самомнение не знают границ. Ты вкусил  славы
и стал думать, что выше твоей силы нет ничего  на  свете.  А  теперь  ты
умрешь. Без топора. Без славы. И не пройдешь через темную реку в Чертоги
Вечности. Я наконец-то взяла свое - разве  ты  не  понимаешь?  Разве  не
понимаешь?
   - Нет. За что ты меня так ненавидишь?
   - За что? Да за то, что ты победил страх. За то, что  насмеялся  надо
мной своей жизнью. Мне мало, чтобы ты умер.  Все  умирают,  крестьяне  и
короли - все под конец становятся моими. Но ты, Друсс, - особая  статья.
Умри ты так,  как  тебе  хочется,  ты  опять  насмеялся  бы  надо  мной.
Потому-то я и придумала для тебя эту утонченную пытку. Тебе следовало бы
уже умереть от своей раны - но я не взяла тебя к себе. Теперь твоя  боль
усилится. Ты будешь корчиться... Будешь вопить...  Потом  разум  изменит
тебе, и ты будешь умолять. Молить, чтобы я пришла. Тогда я приду, возьму
тебя за руку, и ты будешь моим.
   Люди запомнят тебя как  жалкую,  воющую  развалину.  Они  почувствуют
презрение к тебе, и это подпортит твою легенду.
   Друсс подложил под себя свои могучие руки и попытался встать. Но боль
снова повалила его, исторгнув стон сквозь стиснутые зубы.
   - Вот так-то, воин. Борись, бесись пуще. Надо было остаться  в  своих
горах и насладиться своей старостью. Гордец!
   Ты не устоял против зова крови. Страдай же - и дари мне радость.
   Кальвар Син снял  горячие  полотенца  со  спины  Друсса,  заменив  их
новыми, и по  комнате  разнеслось  зловоние.  Сербитар  подошел  и  тоже
осмотрел рану.
   - Безнадежно, - сказал кальвар Син, потирая свой сверкающий череп.  -
Не понимаю, как он еще жив.
   - Да, - тихо откликнулся альбинос. - Каэсса, он говорил что-нибудь?
   Девушка подняла на него  затуманенные  усталостью  глаза  и  покачала
головой. Дверь отворилась, и тихо вошел Рек. Кальвар Син в ответ на  его
молчаливый вопрос тоже качнул головой.
   - Но почему? - сказал Рек. - Эта рана  не  опаснее  тех,  которые  он
получал раньше.
   - Гангрена. Яд уже распространился по всему телу. Спасти его  нельзя.
Весь мой сорокалетний опыт говорит о том, что он уже должен быть  мертв.
Его тело разлагается заживо, и с поразительной быстротой.
   - Он крепкий старик. Сколько он еще протянет?
   - До завтра он не доживет.
   - Как дела на стене? - спросил Сербитар. Рек пожал  плечами.  Доспехи
его были в крови, глаза выдавали усталость.
   - Держимся пока, но они проникли в туннель под нами, и воротам  долго
не устоять. Большое несчастье, что мы не успели  замуровать  их.  Думаю,
надиры пробьют брешь еще доте